он должен свои доказательства поддерживать точными законами, постановлениями, примерами. В пер¬вом случае он может упоминать о таких обстоятельствах, которые будут совсем не у места, в последнем хитростью красноречия он может и самому снисхождению дать наружность правосудия. Напротив, законо¬ведец времен новейших имеет ли довольно досуга для собирания цвет¬ков парнасских? и может ли он украшать ими сухие доводы или опро¬вержения, извлекаемые им из законов? В наше время величайший гений, величайший оратор, употребив не более месяца на изучение законов, сделался бы совершенно смешным, когда бы с таким запасом знаний вздумал витийствовать перед судилищем.

Я готов признаться, что смутность и бесконечное множество зако¬нов затрудняют успехи красноречия времен новейших, но также не думаю, чтобы сии обстоятельства были причиною его упадка. Пускай красноречие изгнано будет из залы Вестминстерской, но почему не быть ораторам и в верхнем и в нижнем парламенте? Мы знаем, что у афинян запрещено было прибегать к красноречию перед судилищем ареопага, и греческие речи, имеющие форму судебную, писаны уже не тем риторским, цветущим слогом, каким писаны римские. Но красно¬речие разбирателъное на какую высоту восходило у греков, когда перед собранием бесчисленного народа рассуждали о деле общем, когда пред¬метом оратора были свобода, спокойствие, слава республики? Такого рода прения возносили гений превыше всех других и были обширным поприщем для красноречия.

Второе. Могут сказать, что красноречие потеряло цену свою от здра¬вого ума новых народов, которые презирают все риторические хитро¬сти, употребляемые для обольщения судей и требуют одних только ясных, убедительных доказательств. Убийцу надлежит уличить или свидетельством, или очевидностью; тогда и закон произнесет строгий приговор. Но весьма было бы смешно, когда бы оратор вздумал опи¬сывать живыми красками ужасные обстоятельства убийства, привел пред судилище вдову и детей убиенного, когда бы они по данному им знаку упали на колени и воплями своими начали требовать правосу¬дия; еще бы смешнее было изобразить на картине убийство со всеми его страшными подробностями, дабы сим зрелищем поразить и судей и слушателей. Такие хитрости употребляли ораторы древние, но исклю¬чите их из всякой публичной речи — для вас останется то единственно красноречие, которое знакомо народам новейшим, то есть красноречие здравого смысла и ясных, простых убеждений.

Замечания сии отчасти справедливы; наши обычаи, или, если хотите, превосходство нашего здравого смысла, сделали наших орато¬ров осторожнее и умереннее в употреблении тех способов, которыми пользовались ораторы древние, дабы воспламенить страсти и оживить воображение своих слушателей; но я не вижу еще здесь ничего такого, что бы отнимало у них всю надежду достигнуть этой цели. Они должны, напротив, не отказываться от искусства и, удвоив силы свои, его усовер-шенствовать. И древние ораторы имели слушателей разборчивых, но для обольщения их не те употребляли способы, какие мы употребляем; поразив возвышенностью и силою красноречия, они не оставляли сво¬боды заметить той хитрости, которою были обмануты слушатели, или, говоря справедливее, слушатели не были обмануты никакою хитро¬стью; сам оратор наполнен был негодованием, жалостью, печалью, и собственные чувства его, изображенные сильно, переливались в душу судии и слушателя.

Юлий Цезарь, конечно, имел превосходный ум, но красноречие Цицероново столь сильно подействовало на сего великого завоевателя, что он принужден был переменить собственное намерение и простить того преступника, которому, не слыхав еще Цицероновой речи, опре¬делил уже строгое наказание.

Несмотря на признанное всеми Цицероново превосходство, можно заметить в речах его некоторые недостатки. Слог его иногда слишком украшен, иногда слишком является в нем оратор; фигуры его слишком разительны и заметны; его разделения по большей части школьные; иногда излишне предается он остроумию, играет словами, прибирает рифмы, заботится о размере. Демосфен говорил перед слушателями не столь образованными, как судьи и сенаторы римские: афинская чернь была его властителем и ценила его красноречие. Но слог его имеет более простоты и важности, нежели слог Цицеронов. Пускай новейшие возьмут его за образец, и они будут иметь успех несомнен¬ный. Гармония быстрая, всегда соответствующая смыслу; умствования сильные, без всякого признака искусства; смелость, негодование, гнев, свобода, стремительный поток доказательств — таков Демосфенов слог. Из всех произведений ума человеческого ближайшими к совершенству должны, без сомнения, признаны Демосфеновы речи.

Наконец, третье: могут сказать, что беспорядки, возмущавшие древние республики, и чрезвычайные преступления некоторых граж¬дан представляли более пищи для красноречия, нежели в наше время: без Катилины и Верреса не было бы, вероятно, и Цицерона6. Едва ли такое замечание справедливо. В последних веках мы видели несколь¬ких Филиппов, но где же Демосфены?

Итак, остается нам приписать упадок новейшего красноречия недостатку дарований или рассуждения в наших ораторах: или они неспособны сравниться с древними, или воображают, что древнее красноречие не соответствует духу новейших народных собраний. Но несколько удачных опытов в этом роде возвысили бы гений нации, пробудили бы соревнование в юношах и приучили бы слух наш к языку возвышеннейшему и сильнейшему.

Надобно признаться, что случай имеет большое влияние на рожде¬ние и успехи искусств, в каком бы то ни было народе. Едва ли можно •объяснить удовлетворительным образом, почему в Древнем Риме, кото¬рый заимствовал образованность свою от греков, искусства живописи, ваяния и архитектуры не процветали и почему в новом Риме находим такое множество художников превосходных, образованных одними только остатками древнего искусства, найденными посреди развалин? Пускай бы во время английских междоусобий, когда начинала укоре¬няться свобода, когда правление государственное сделалось предме¬том собраний народных, родился человек с таким же дарованием для красноречия, какое Валлер имел для поэзии7: я уверен, что славный пример его дал бы совсем иное направление красноречию британцев и что они достигнули бы в этом искусстве до превосходства афинян и римлян; тогда ораторы их столь же прославили бы свою нацию как и философы, стихотворцы, геометры; Британия, имеющая своих Архиме-дов и Виргилиев, имела бы тогда и своих Демосфенов.

Никогда не случалось, и едва ли может случиться, чтобы ложный вкус как в красноречии, так и стихотворстве мог предпочтен быть, по сравнению, истинному вкусу: первый существует только тогда, когда неизвестен последний, когда еще нет образцов, могущих распростра¬нить понятия лучшие и дать большую разборчивость уму и чувству. Превосходные образцы производят впечатление всеобщее; их всемо-гущая прелесть побеждает самые закоренелые предрассудки; тогда истребляется ложный вкус. Зародыши каждой страсти и каждого чув¬ства скрываются в душе каждого человека; прикоснись к ним искусною рукою, они оживятся, согреют сердце, наполнят его тем удовольствием, которое всегда поселяют в нем произведения истинного дара, удоволь¬ствие, совершенно отличное в нас от того чувства, которое возбуждают красоты ложные, безобразные вымыслы расстроенного воображения. Если это справедливо в отношении ко всем изящным искусствам, то в особенности справедливо в отношении к красноречию. Красноречие, действуя на целое общество, на людей светских, подлежит неограни¬ченно их суду и не может иметь прибежища к судиям более образо¬ванным. Кто от целого общества признан, по сравнению, оратором превосходнейшим, тот будет таким и в глазах людей ученых. Оратор посредственный может несколько времени наслаждаться первенством и быть совершенным в глазах народа; но его будут признавать таким единственно по незнанию лучшего; явись настоящий гений, он овла¬деет всеобщим вниманием, и прежний идол останется во прахе.

Основываясь на сих правилах, мы должны сказать, что красноре¬чие древнее, страстное и разительное, совершеннее нового, которое ограничивает себя простым умствованием и убеждением; оно всегда будет сильнее действовать на человеческую душу. Мы довольны своею посредственностью единственно от того, что нам неизвестно ничто пре¬восходнейшее. Но древние имели и то и другое: они могли сравнивать и, следственно, избирать. Наше красноречие есть точно такое по своему свойству, какое древние критики разумели под именем аттического, то есть спокойное, приятное, тонкое, более действующее на ум, нежели на страсти, и никогда не выходящее за пределы простого, ясного рас¬суждения. Таково было красноречие Лизиаса у афинян8 и Кальва у римлян. Их уважали, но в сравнении с Цицероном и Демосфеном они исчезают как бледное сияние факела при блеске полуденного солнца. И Цицерон и Демосфен имеют такой же ясный слог, такой же здравый ум как и Лизиас и Кальв, но превосходство их состоит в той силе чув¬ства и той высокости, которыми оживляли они в приличных случаях свои речи, которыми побеждали умы своих слушателей.

Народные ораторы Англии (не говоря уже о других нациях) не имеют в произведениях своих ничего подобного; а успехи некоторых писателей британских могли бы воспламенить юношей и устремить честолюбие их на приобретение красноречия древних. Сочинения Болингброка9, хотя впрочем замечается в них иногда недостаток методы и связи, писаны сильным слогом, которому редкие из англий¬ских ораторов подражают. Но такой возвышенный слог для слушателя был бы еще приятнее нежели для читателя; его усиливали бы и тело¬движение и голос; чувства переходили бы от оратора к слушателям, от слушателей к оратору, который, воспламенен будучи присутствием внимательного собрания, мог бы возвыситься духом, и самые смелые фигуры, произведения восторга, в эту минуту не показались бы ни странными, ни неприличными. Правда, приготовленные речи всегда возбуждают некоторую недоверчивость, и тот оратор всегда покажется смешным, который вдруг начнет читать свою речь, как ученик вытвер¬женный наизусть урок, и не обратит никакого внимания на те пред¬меты, о которых говорено было во время прения. Но кто же велит быть столь оплошным? Публичный оратор заранее должен знать о тех делах, которыми займется собрание; он должен заранее приготовить все мысли, доказательства и возражения, к предмету его относящиеся; если же неожиданно встретится ему что-нибудь новое, то он должен прибегнуть к своему воображению и без всякого замедления в поря¬док старых, уже обработанных мыслей, ввести новую, родившуюся на месте; сия последняя, конечно, не будет отменна от первых: ум, однажды приведенный в движение, надолго сохраняет и силу свою и живость, подобно ладье, которая, будучи двинута веслом, продолжает несколько времени стремиться вперед, хотя сила, ее устремившая, уже исчезла.

Остается сделать одно замечание: наши ораторы могут совсем отка¬заться от возвышенности слога и вообще от всякого соперничества с древними, но есть в произведениях их важный недостаток, который они могут исправить и не выходя за пределы умеренного, просто понятного слога: я говорю о недостатке методы в рассуждениях; нет порядка и связи в мыслях — нет полного убеждения для рассудка. Не требую никаких школьных разделений: они были бы совсем не у места в публичной речи. Но если доказательства будут непринужденно изливаться одно из другого, то вы овладеете вниманием слушателя, и совершенное убеждение будет произведено мыслями, представлен¬ными в тесной связи, в естественном порядке.

СТАТЬИ И КОНСПЕКТЫ 1820—1830-х ГОДОВ

(ВЫПИСКИ ИЗ НЕМЕЦКОЙ ЭСТЕТИКИ И КРИТИКИ)

I. Буттервек. Бедность языка и его богатство = богатство и бед¬ность мыслей народных. I. Развитие влияния христианской религии