поэзия, как побег на древе нации, между тем как другие народы на протяжении столетий развивались. Благодаря этому их поэзия и язык стали национальными, голос народа изучается. Если у нас не будет народа, то не будет ни публики, ни нации, ни языка, ни поэзии. Национальные песни, которые распевает и распевал народ, — вот откуда можно узнать склад его мышления, язык его чувств. С береж¬ным снисхождением мы переносимся в отдаленные эпохи. Глас отцов наших молчит (60—61).
22 у). Все нецивилизованные народы поют. Их песни — архив наро¬дов, сокровищница их науки и религии, отпечаток их сердца, картина их домашней жизни в радости и горе, на брачном ложе и на смертном одре. В ней (песне. — А. Я.) они воплощают себя, выступают такими, каковы они есть.
23 z). Народные песни. Монтень говорит: «Народная поэзия в своем естестве, как она есть, обладает простодушием и прелестью, благодаря которым она уподобляется высшей красоте подлинно художественной поэзии». Поэзия изначально народна. Она жила в ушах народа, на устах живых певцов, на струнах их арфы; она воспевала историю, события, тайны, чудеса и знамения; она была подобна цветку, раскрывавшему своеобразие каждого народа, его языка и страны, его дел и предрассудков, страстей и дерзаний, его музыки и его души. Гомер — народный поэт7.
Клингер
Истинная поэзия: тщательно избегать всяческих отношений, соз¬дающих опасность для внутренней силы, и эту моральную силу во всей ее чистоте сохранять в груди.
Поэт не должен выходить из круга, начертанного вокруг него выс¬шими силами, в противном случае он вступает в отношения и тем самым лишается чар. Простота жизни, ограниченность желаний, стремлений ведут людей к этому источнику счастья. Такой образ жизни, такое уеди¬нение, такое отречение питают моральную силу. Общение вынуждает к необходимой внешней любезности и снисхождению, а светская любез¬ность редко оставляет без изменения характер самого поэта. Если поэт смешон или достоин презрения, это происходит только по его вине. Поэт может и должен жить с людьми, потому что он является поэ¬том только благодаря им — только благодаря тому, что касается их; но только с такими людьми, которые ближе всего к природе. Ему не чуждо ничто человеческое, он должен иметь ключ к тайне, потому что все, что он пишет, он связывает с человеческим сердцем. Поэт должен пони¬мать каждое отдельное и каждое целое, чтобы изобразить собствен¬ное полезное, отчетливое чувство. Горе поэту, если его сердце жаж¬дет только призрачного, совершенного блага, которого разум нигде не может найти. Мечтатель должен вовремя проснуться и оглядеться вокруг себя, чтобы доставить сердцу новый материал!8
Гердер. 1489
1. Быстротекущая жизнь спешит, как сновидение. Искусство же отражает непреходящее цветение. Открывая взгляду бесконечное, оно говорит, как Бог, из человеческой души. Тогда заря загорается перед твоими глазами и мрак предчувствия тихо проясняется.
2. Истинный гений отличается тем, что он, пылая пламенной любо¬вью к целому, сохраняет холодное и длительное терпение по отноше¬нию к отдельному. Простой дилетант, напротив, хочет таких же удобств во время творчества, как и во время созерцания.
3. Художник берет материал из настоящего, но форму из благородней¬шего времени и даже по ту сторону всех времен из абсолютного неизмен¬ного единства своей сущности. Человечество утратило свое достоинство, но искусство спасло его и сохраняет в значительные времена.
4. Так как благородное искусство пережило благородную природу, то оно превосходит ее в созидательном начале, творя и пробуждая.
5. Художник презирает суд времени. Он смотрит вверх, на свое достоинство и свой закон, а не вниз, на счастье и потребность. Он стре¬мится, исходя из возможного, при помощи необходимого создать идеал. Идеал, который он чеканит и сохраняет в разочаровании и истине, в игре воображения и серьезности и который он молча ценит в бесконеч¬ном времени.
З^о
6. Если ты дашь миру своими влияниями направление таланту, то новый ритм времени принесет развитие. Это направление ты дашь ему, если ты живо поднимешь мысли до необходимости и вечности, если ты, творя, преобратишь необходимое и вечное в предмет его стремления.
7. Истину извлекают из чистого святилища души и представляют не одному уму, но чувству в милом образе.
8. Против существенного вооружись идеалом и не прежде дерзай в свете. Живи с своим веком, но не будь его творением; давай, что ему нужно, а не то, что он любит. Одобрение — в достоинстве — окружай свое время символами прекрасного, дабы возможное заступило место существенного и искусство возвысило природу.
9. Что природа обещает, то гений дает, они в вечном союзе.
10. Удовольствие искусства есть нравственное средство.
11. Источник живой воды, где он? В поэзии.
12. Узнавай красоту высокую, дабы в прекрасные формы, созидае¬мые твоим вкусом, влить прекрасную душу.
13. Человек — верховный предмет изящного творения искусства.
14. Мы забываем, что настоящее имеет свою вечность и сию веч¬ность дает ему искусство. Обратим жизнь свою в создание искусства, и мы дадим ей вечность.
15. Творения искусства — благодеятельны, развеселяя невинно душу; обгцеполезны — увековечивая все дела славные, хваля богов; воз-высительны — смягчая душу, даруя добродетели образ прелестный, уничтожая чувственность и чувственную наготу, украшая невинностью; спасительны — когда во времена нравственного падения подъемлют добродетель в силе и достоинстве и во дни эгоизма распаляют сердце добром.
16. Неосновательно мнение, чтобы изящные искусства расслабляли душу.
17. Мудрость — путеводитель, искусство — товарищ; одна делает верными шаги наши; другое украшает наш путь.
18. Подражать и подделываться. В первом занятое обращается в наше. В последнем мы только рабски списываем чужое.
19. Звезды искусства в древней неизменяемости сияют над кладби¬щем времени.
20. Подобно последнему дню воскресения, поэзия преобразует нас, не изменяясь.
21. Если огонь Весты угасал, то римлянин занимал его у Солнца — у бога муз.
22. Ничего не значит, когда говорят, что поэт не поступает как пишет. О ком говорят? Создал ли он что настоящее? Кто в состоянии предста-
3^1
вить в творении искусства человека во всей его чистоте, прекрасного с начала до конца, тот сам этот чистый человек. Обыкновенный не про¬изводит совершенного. Искусство божественного происхождения как сердце и совесть. Если художник не может дать своего сердца, то он и сердец трогать не хочет10.
РАФАЭЛЕВА МАДОННА (ИЗ ПИСЬМА О ДРЕЗДЕНСКОЙ ГАЛЕРЕЕ)
Я смотрел на нее несколько раз; но видел ее только однажды так, как мне было надобно. В первое мое посещение я даже не захотел подойти к ней: я увидел ее издали, увидел, что пред нею торчала какая-то фигурка, с пудреною головою, что эта проклятая фигурка еще держала в своей дерзкой руке кисть и беспощадно ругалась над великою душою Рафа¬эля, которая вся в этом чудесном творении. В другой раз испугал меня чичероне галереи (который за червонец показывает путешественникам картины и к которому я не рассудил прибегнуть): он стоял пред нею с своими слушателями и, как попугай, болтал вытверженный наизусть вздор. Наконец, однажды, только было я расположился дать волю глазам и душе, подошла ко мне одна моя знакомка и принялась мне нашепты¬вать на ухо, что она перед Мадонною видела Наполеона и что ее дочери похожи на Рафаэлевых ангелов. Я решился прийти в галерею как можно ранее, чтобы предупредить всех посетителей. Это удалось. Я сел на софу против картины и просидел целый час, смотря на нее. Надобно при¬знаться, что здесь поступают с нею так же непочтительно, как и со всеми другими картинами. Во-первых, она, не знаю, для какой готтентотской причины, уменьшена: верхняя часть полотна, на котором она написана, и с нею верхняя часть занавеса, изображенного на картине, загнуты назад (как сказывала мне М-е Humbolt); следовательно, и пропорция и самое действие целого теперь уничтожены и не отвечают намерению живописца; второе, она вся в пятнах, не вычищена, худо поставлена, так что сначала можешь подумать, что копии, с нее сделанные, чистые и блестящие, лучше самого оригинала; наконец (что не менее досадно), она, так сказать, теряется между другими картинами, которые, окружая ее, развлекают внимание: например, рядом с нею стоит портрет сати¬рического поэта Аретина, Тицианов1, прекрасный — но какое соседство для Мадонны! И такова сила той души, которая дышит и вечно будет дышать в этом божественном создании, что все окружающее пропадает как скоро посмотришь на нее со вниманием. Сказывают, что Рафаэль, натянув полотно свое для этой картины, долго не знал, что на нем будет: вдохновение не приходило; однажды он заснул с мыслию о Мадонне, и верно, какой-нибудь ангел разбудил его — он вскочил! она здесь, закри-чав, он указал на полотно и начертил первый рисунок2. И в самом деле, это не картина, а видение: чем долее глядишь, тем живее уверяешься, что перед тобою что-то неестественное происходит (особливо если смо¬тришь так, что ни рамы, ни других картин не видишь), и это не обман воображения: оно не обольщено здесь ни живостию красок, ни блеском наружным! Здесь душа живописца без всяких хитростей искусства, но с удивительною простотою и легкостию передала холстине то чудо, кото¬рое во внутренности ее совершилось. Я описываю ее вам как совершенно для вас неизвестную. Вы не имеете о ней никакого понятия, видевши ее только в списках или в Миллеровом эстампе3; не видав оригинала, я хотел купить себе в Дрездене этот эстамп; но, увидев, не захотел и посмотреть на него: он, можно сказать, оскорбляет святыню воспоминания. Час, кото¬рый провел я перед этою Мадонною, принадлежит к счастливым часам жизни, если счастием должно почитать наслаждение самим собою. Я был один; вокруг меня все было тихо; сперва с некоторым усилием вошел в самого себя; потом ясно начал чувствовать, что душа распространялась; какое-то трогательное чувство величия в нее входило; неизобразимое было для нее изображено, и она была там, где только в лучшие минуты жизни быть может. Гений чистой красоты был с нею:
Он лишь в чистые мгновенья Бытия слетает к нам И приносит откровенья, Благодатные сердцам; Чтоб о небе сердце знало В темной области земной, Лучшей жизни покрывало Приподъемлет он порой; А когда нас покидает В дар любви, у нас в виду В нашем небе зажигает Он прощальную звезду4.
Не понимаю, как могла ограниченная живопись произвести необъ¬ятное; перед глазами полотно, на нем лица, обведенные чертами, и все стеснено в малом пространстве, и, несмотря на то, все необъятно, все неограничено! И точно приходит на мысль, что эта картина родилась в минуту чуда: занавес раздернулся, и тайна неба открылась глазам чело¬века5. Все происходит на небе; оно кажется пустым и как будто туман¬ным, но это не пустота и не туман, а какой-то тихий, неестественный свет, полный ангелами, которых присутствие более чувствуешь, нежели замечаешь: можно сказать, что
