всё, и самый воздух обращается в чистого ангела в присутствии этой небесной, мимоидущей девы. И Рафаэль пре¬красно подписал свое имя на картине: внизу ее, с границы земли, один из двух ангелов устремил задумчивые глаза в высоту; важная, глубокая мысль царствует на младенческом лице: не таков ли должен Рафаэль в то время, когда он думал о своей Мадонне: будь младенцем, будь анге¬лом на земле, чтобы иметь доступ к тайне небесной! И как мало средств нужно было для живописца, чтобы произвести нечто такое, чего нельзя истощить мыслию! Он писал не для глаз, все обнимающих во мгновение и на мгновение, но для души, которая чем более ищет, тем более находит. В Богоматери, идущей по небесам, неприметно никакого движения: но чем более смотришь на нее, тем более кажется, что она приближается; на лице ее ничто не выражено, то есть на нем нет выражения понятного, имеющего определенное имя; но в нем находишь в каком-то таинствен¬ном соединении все: спокойствие, чистоту, величие и даже чувство, но чувство, уже перешедшее за границу земного, следовательно, мирное, постоянное, не могущее уже возмутить ясности душевной; в глазах ее нет блистания (блестящий взор человека всегда есть признак чего-то необыкновенного, случайного, а для нее уже нет случая — все совер-шилось!), но в них есть какая-то глубокая чудесная темнота, в них есть какой-то взор, никуда особенно не устремленный, но как будто видя¬щий необъятное. Она не поддерживает младенца, но руки ее смиренно и свободно служат ему престолом: и в самом деле, эта Богоматерь есть не иное что, как одушевленный престол Божий, чувствующий величие сидящего. И Он, как царь земли и неба, сидит на этом престоле; и в его глазах есть тот же никуда не устремленный взор, но эти глаза бли¬стают, как молнии, блистают тем вечным блеском, которого ничто ни произвести, ни изменить не может! Одна рука младенца с могуществом Вседержителя оперлась на колено, другая как будто готова подняться и простереться над небом и землею. Те, перед которыми совершается это видение, св. Сикст и мученица Варвара, стоят также на небесах: на земле этого не увидишь. Старик не в восторге: он полон обожания мир-ного и счастливого, как святость; Святая Варвара очаровательна своею красотою: великость того явления, которого она свидетель, дала и ее стану какое-то разительное величие, но красота лица ее человеческая, именно потому, что на нем уже есть выражение понятное: она в глубо¬ком размшш1£нгш, она глядит на одного из ангелов, с которым как будто делится таинством мысли. И в этом нахожу я главную красоту Рафаэля картины (если слово картина здесь у места). Когда бы живописец пред¬ставил обыкновенного человека зрителем того, что на картине его видят одни ангелы и святые, он или дал бы лицу его выражение изумленного восторга (ибо восторг есть чувство здешнее: он на минуту, быстро и неожиданно отрывает нас от земного), или представил бы его падшего на землю с признанием своего бессилия и ничтожества. Но состояние души, уже покинувшей землю и достойной неба, есть глубокое, посто¬янное чувство, возвышенное и просвещенное, постигнувшею мыслию, безмолвное, неизъяснимое счастие, которое все заключается в двух словах: чувствую и знаю И эта-то блаженствующая мысль царствует на всех лицах Рафаэлевой картины (кроме, разумеется, лица Спасителева и Мадонны), все в размышлении, и святые и ангелы. Рафаэль как будто хотел изобразить для глаз верховное назначение души человеческой. Один только предмет напоминает в картине его о земле: это Сикстова тиара, покинутая на границе здешнего света. — Вот то, что я думал в те счастливые минуты, которые провел перед Мадонною Рафаэля. Какую душу надлежало иметь, чтобы произвести подобное! Бедный Миллер! Он умер в доме сумасшедших6! Удивительно ли? Он сравнил свое под¬ражание с оригиналом, и мысль, что он не понял великого, что он его обезобразил, что оно для него недостижимо, убила его. И в самом деле надобно быть или безрассудным, или просто механическим маляром без души, чтобы осмелиться списывать эту Мадонну: один раз душе челове¬ческой было подобное откровение: дважды случиться оно не может.
(ОБЗОР РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ ЗА 1823 ГОД)
В прошлом 1823 году вышло в свет более 200 книг; немного из них лишь произведений оригинальных, большинство не иное что, как перепечатанные старые переводы. Мы имеем одну только классиче¬скую книгу в прозе, которую с гордостью можем поставить наряду со всеми лучшими произведениями всех веков и народов, — это «Исто¬рия» Карамзина. Он открыл нам тайну языка, но никто еще не умеет пользоваться его тайною. Благодаря ему язык вообще сделался чище, но искусства употреблять этот очищенный язык еще никто у него не принял. Причина этому та, что для писателя в прозе мало выраженного таланта — нужен ум, напитанный и распространенный основательными знаниями, нужно искусство, которое не иное что, как талант, просве¬щенный знаниями, воспитанный размышлением, очищенный вкусом.
А наши писатели с талантом слишком поспешно бросаются за перо, не дают себе времени приобресть нужных знаний, с первой написанной ими книгою считают уже себя авторами и остаются навсегда на этой первой ступени. Одна из главных причин такой нетерпеливой ребя¬ческой поспешности есть воспитание слишком поверхностное: у нас не учатся, а спешат доучиться, дабы войти в службу и забыть немногое приобретенное в классах.
Между нашими нынешними прозаиками есть несколько достойных уважения по своим сведениям и трудолюбию, но нет ни одного, который сочинениями своими доказал бы талант превосходный или искусство великое. Замечу двух: Корниловича, которого отрывки о некоторых русских обычаях во времена Петра Великого1 заслужили внимание В. В.*, и Бестужева-младшего, которого пьеса «О удовольствиях на море» (в «Пол(ярной) з(везде)» 1824 г.)2 написана с умом и вкусом.
Мы богаты поэтами: между теми, которые только начинают писать, стоит особенно от всех и уже наряду с лучшими русскими поэтами, выделяясь ото всех, молодой Пушкин, которого превосходный талант есть прекрасная надежда России. Он может со временем занять первое место на нашем Парнасе. До сих пор увлекаемый пылкостью, нераз¬лучной с дарованием, он бросался по всякой дороге и только испыты¬вал силы: теперь, кажется, начинает чувствовать свое достоинство и выбирает путь верный3. Баратынский — жертва ребяческого проступка, имеет дарование прекрасное; оно раскрылось в несчастьи, но несчастье может и угасить его; если судьба бедного поэта не облегчится, то он сам никогда не сделается тем, для чего создан природой4. Языков — моло¬дой студент Дерптского университета имеет слог поэтический; он еще не написал ничего важного, но во всем, что написал, видно дарование истинное, настоящее; он чувствует свое дарование и хочет воспользо¬ваться своей молодостью, чтобы образовать познаниями дар природы5. Барон Дельвиг, Рылеев, один из издателей «Полярной звезды»6, также достойны замечания. Поэтическое дарование слепца Козлова можно назвать спасительным откровением, посетившим его в то время, когда все в жизни исчезло: Козлов до болезни своей жил в свете и был увлекаем рассеянностью. Лишенный обеих ног, он начал учить по-английски и в несколько месяцев мог уже понимать Байрона и Шекспира. Потеряв зрение, он сделался поэтом. Можно сказать, что для него открылся внутренний богатый мир в то время, когда исчез внешний. Ему теперь более сорока лет; можно сказать, судя по тому, как он понимает поэтов, что он сам был бы великим поэтом, когда бы сумел угадать талант, в нем таившийся до несчастья и слишком поздно пробужденный страда¬нием. Теперешняя жизнь его удивительный феномен (нрзб.): вечного
* Здесь и далее В. В. и В. И. В. — обращение к кому-либо из особ Императорско¬го дома: Ваше Высочество и Ваше Императорское Величество.
рода бедствия окружают его. Он часто лишен куска хлеба, обременен долгами, маленькое имение не приносит ему никакого дохода, и при этом надобно заботиться о воспитании детей. Посреди этого хаоса горестей душа его не упадает, поэзия спасает его от отчаяния, она оживляет для него настоящее, а чувство религии, сильное в сердце его, хранит надежду на будущее и даже его украшает. Он теперь перево¬дит, и весьма удачно, Байронову поэму «Абидосская невеста», которая, вероятно, будет кончена к концу года. Эту поэму с некоторыми мел¬кими стихотворениями хочет он выдать по подписке; можно надеяться, что таким благородным способом может он сложить некоторую сумму, которая в его положении будет сокровищем7. Я назвал одних только новых поэтов, считая ненужным упоминать о тех, кои должны уже быть известны В. И. В.: о Крылове, Батюшкове, Вяземском. Господин Гнедич оканчивает перевод гомеровской «Илиады»8. Князь Шаховской имеет талант полемический, но он имеет его слишком много, и это вре¬дит искусству. Хмельницкий написал несколько приятных водевилей9. В комедии Писарева «Лукавин» есть очень забавные сцены и много (нрзб.) стиховых нелепостей10.
Из книг, напечатанных в прошлом году, назначу только те, которые более заслуживают внимания, хотя среди них нет ни одной истинно классической.
1. Руководство к познанию всеобщи политической истории. Профессора Кайданова. Второе издание в трех частях11.
Это сокращенная история для Царскосельского Лицея. Это не пере¬вод и не простая компиляция. В авторе виден ученый человек, кото¬рый занимался своим предметом, его сам обдумал и говорит о нем свое. Видно, что ему знакомы и Миллер, и Герен, и Ремер, и Гаттерер12, но он не подражает в особенности ни одному из них. В подобных сочинениях главное — расположение и живописная краткость слога. Расположение книги г. Кайданова очень хорошо. Но слога его не могу назвать класси¬ческим, хотя вообще он пишет приятно. Книга его полезна, и в своем роде лучшая на русском языке. Она достойна занять место в русской библиотеке.
2. Краткое начертание всемирной истории проф. Кайд.(анова)13. Эта книжка есть не иное что, как сокращение первой. Она не для чтения, а для руководства в исторических лекциях.
3. Сокращенная история Гольдсмита, перевод с англ.(ийского), изда¬ние второе14. Я пробежал этот перевод, ибо знаю прекрасный подлин¬ник. Если бы он был его достоин, то мог бы назваться хорошею, по слогу оригинальною русскою книгою, но перевод довольно посредственный.
4. Деяния российских полководцев и генералов, ознаменовавших себя в 1812—1815 гг., в четырех томах15.
Книга привлекательная более по заглавию, нежели по содержанию. Сухая компиляция, более ничего.
5. Четыре тысячелетия истории, изображенные на четырех табли¬цах16. Эти таблицы очень хорошо составлены. Нет ничего лишнего; все вдруг можно обозреть одним взглядом. Такая легкость обозрения есть главное в подобных таблицах: они не для чтения, а для глаз. Хорошо, когда бы кто-нибудь, воспользовавшись сочинением Лесажа17 и в осо¬бенности картами и картинами Круза18, составил исторический атлас для наших училищ, приложив к нему самые сокращенные таблицы, в которых бы описал самые главные происшествия. Такого
