нас в свою грязную бездну. Не произнося анафемы над человеком, нельзя не предать проклятию такого злоупотребления лучших даров Создателя. Сколько непорочных душ растлила эта демоническая поэ¬зия, обезобразившая перед ними Божий лик, напечатленный в творе¬нии, и загрязнившая в самом источнике жизнь их, предав ее одной гру¬бой чувственности.
Из всего сказанного выше легко определить, что такое дело поэта, — как в тесном, так и в обширном его значении. С одной стороны, то есть в тесном смысле художественного произведения, оно состоит в одном исполнении, более или менее совершенном, условий искусства; с другой, то есть в обширном смысле самого художества, оно заключает в себе и действие, производимое духом поэта. Подтверждая здесь то, что так прекрасно и справедливо сказал ты в письме своем, назвав искусство примирением с жизнью, спрашиваю: поэзия в наше время соответствует ли этому определению? Нет! Поэзия нашего времени имеет и весь его характер — характер вулканической разрушительности в корифеях и материальной плоскости в их последователях. Уже нет той поэзии, кото¬рая некогда была возвеличением, убранством и утехою жизни, которая, с одной стороны, стремила душу к высокому, идеальному и благород-ствовала жизнь, украшая ее строгую, часто печальную существенность лилейным венком надежды, а с другой — беззаботно играла с жизнью, забавляя ее, как младенца, фантастическими созданиями, светлыми видениями, подобными в красоте своей минутным цветам луга, раду¬ющим взор и претворяющим в благовоние воздух. Такое беззаботное наслаждение поэзиею теперь называется ребячеством. Меланхоличе¬ская разочарованность Байрона, столь очаровательная в его изобра¬жениях и столь пленяющая глубокою (хотя иногда и вымышленною) грустью поэта, истощившись в приторных подражаниях, уступила место равнодушию, которое уже не презрение и не богохульный бунт гордости (в них есть еще что-то поэтическое, потому что есть сила), а пошлая расслабленность души, произведенная не бурею страстей и не бедствиями жизни, а просто неспособностью верить, любить, пости¬гать высокое, неспособностью предаваться какому бы то ни было оча¬рованию. Это самодельное равнодушие, которым так кокетствуют в наше время поэты, относится к мрачной разочарованности Байрона, как мелкая, искусственная развалина небывалого замка к огромным обломкам Колизея, сокрушенного силою веков, набегами народов и молниями неба. Теперь поэзия служит мелкому эгоизму; она покинула свой идеальный мир и, вмешавшись в толпу, потворствует ее страстям, льстит ее деспотическому буйству и, променяв таинственное святилище своего храма (к которому доступ бывал отворен одним только посвя¬щенным) на шумную торговую площадь, поет возмутительные песни толпящимся на ней партиям.
Не должно ли, смотря с унынием и тревогою на то, что кругом нас происходит, терять веру в поэзию и в ее великое земное назначение? Нет! и посреди судорог нашего времени, не заботясь о славе, ныне уже нежеланной и даже невозможной (поелику она раздается всем и каж¬дому на площади подкупными судьями в отрепьях), не думая о коры¬сти, которая всех очумила, поэт, верный своему призванию, скрываясь от толпы, исповедует своему гению:
Не счастия, не славы здесь Ищу я — быть хочу крылом могучим, Подъемлющим родные мне сердца На высоту, — зарей, победу дня Предвозвещающей, великих дум Воспламенителем, глаголом правды, Лекарством душ, безверием крушимых, И сторожем нетленной той завесы, Которою пред нами горний мир Задернут, чтоб порой для смертных глаз Ее приподымать и святость жизни Являть во всей красе ее небесной, — Вот долг поэта, вот мое призванье!
Он не впадает в разочарованность, видя, как торжествуют разочаро-ватели; он думает про себя:
Что мне до них, Бесчувственных жильцов земли иль дерзких Губителей всего святого! Мне Они чужие. Для чего Творец Такой им жалкий жребий избрал, это Известно одному Ему; Он благ И справедлив; обителей есть много В дому Отца — всем будет воздаянье. Но для чего сюда Он их послал, — О, это мне понятно. Здесь без них Была ли бы для душ, покорных Богу, Возможна та святая брань, в которой Мы на земле для неба созреваем? Мы не затем ли здесь, чтобы средь тяжких Скорбей, гонений, видя торжество Порока, силу зла и слыша хохот Бесстыдного разврата иль насмешку Безверия, из этой бездны вынесть В душе неоскверненной веру в Бога?.. Поэзия религии небесной Сестра земная, светлолучезарный Маяк, самим создателем зажженный, Чтоб мы во тьме житейских бурь не сбились С пути. Поэт, на пламени его Свой факел зажигай! Твои все братья С тобою заодно засветят каждый Хранительный свой огнь, и будут здесь Они во всех странах и временах Для всех племен звездами путевыми; При блеске их, чтоб труженик земной Ни испытал, — душой он не падет, И вера в лучшее в нем не погибнет. И пусть разрушено земное счастье, Обмануты ласкавшие надежды И чистые обруганы мечты… Об них ли сетовать? Таков удел Всего, всего прекрасного земного!.. Но не умрет живая песнь твоя: Во всех веках и поколеньях будут Ей отвечать возвышенные души…
Поэт, будь тверд! душою не дремли! Поэзия есть Бог в святых мечтах земли8.
О МЕЛАНХОЛИИ В жизни и в поэзии
1. Отрывок письма
В «Москвитянине» было напечатано мое письмо о переводе Гомеро¬вой «Одиссеи». В нем между прочим сказано следующее:
«…Какое очарование в этой работе, в этом подслушивании первых вздохов Анадиомены, рождающейся из пены моря (ибо она есть символ Гомеровой поэзии), в этом простодушии слова, в этой первобытности нравов, в этой смеси дикого с высоким, вдохновенным и прелестным, в этой живописности без излишества, в этой незатейливости и непо¬рочности выражения, в этой болтовне, часто чересчур изобильной, но принадлежащей характеру безыскусственности и простоты, и особенно в этой меланхолии, которая нечувствительно, без ведома поэта, кипя¬щего и живущего с окружающим его миром, все проникает, ибо эта меланхолия не есть дело фантазии, созидающей произвольно груст¬ные, беспричинные сетования, а заключается в самой природе вещей тогдашнего мира, в котором все имело жизнь, пластически могучую в настоящем, но и все было ничтожно, ибо душа не имела за границей мира своего будущего и улетала с земли безжизненным призраком; и вера в бессмертие посреди этого кипения жизни настоящей никому не шептала своих великих, всеоживляющих утешений. Кажется, что г-жа Сталь первая произнесла, что с религиею христианскою вошла в поэзию и вообще в литературу меланхолия1. Не думаю, чтобы это было справедливо. Что такое меланхолия? Грустное чувство, объемлющее душу при виде изменяемости и неверности благ житейских, чувство или предчувствие утраты невозвратимой и неизбежной. Таким чув¬ством была проникнута светлая жизнь языческой древности, светлая, как украшенная жертва, ведомая с музыкою, пением и пляскою на заклание. Эта незаменяемость здешней жизни, раз утраченной, есть характер древности и ее поэзии; эта незаменяемость есть источник глубокой меланхолии, никогда не выражающейся в жизни, но всегда соприсутственной тайно, зато весьма часто выражающейся в поэзии. Кто из новейших имеет более меланхолии Горация? Но Горациева меланхолия понятна; она его естественная, неискусственная физио¬номия, тогда как меланхолия новейших поэтов бывает часто одно кривляние. Христианство и в этом отношении, как и во всяком дру-гом, произвело решительный переворот: там, где есть Евангелие, не может уже быть той меланхолии, о которой я говорил выше, которою все запечатлено в доевангельском мире; теперь лучшее, верховное, всё заменяющее благо — то, что одно неизменно, одно существенно, дано один раз навсегда душе человеческой Евангелием. Правда, мы можем и теперь, как и древние, говорить: земное на минуту, все изменяется, все гибнет; но мы говорим так о погибели одних внешних, чуждых нам призраков, заменяемых для нас верным, негибнущим, существенным, внутренним, нашим; а древние говорили о гибели того, что, раз погиб¬нув, уже ничем заменяемо не было».
2. Замечания на письмо
На эту статью были сделаны весьма остроумные замечания; прила¬гаю их здесь с моим на них ответом:
«С большим удовольствием читал я в «Москвитянине» твои стихи и письмо, твою поэтическую исповедь. Что же касается до меланхолии, то прав и ты, права и г-жа Сталь. Впрочем, так и быть должно: нет ничего безусловного и отдельно целого. Конечно, в Горации есть уныние, но это уныние ведет к тому, что надобно торопиться жить, петь и весе¬литься; а новейшее или христианское уныние ведет к тому, что уныние есть обязанность, душа жизни. Ты говоришь: там, где есть Евангелие, не может уже быть той меланхолии, которою все запечатлено в доевангельском мире. Нет, где есть Евангелие, там не может или по крайней мере не должно быть отчаяния, а унынию есть место, и большое. Верую, Господи, помоги моему неверию, разве эта молитва не есть вопль уныния? А когда Христос молил, чтобы пронеслася мимо чаша, а когда с него падал кровавый пот, а когда он воскликнул: «прискорбна есть душа моя до смерти» — разве это не уныние? Религия древности есть наслаждение; ему строили алтари и вся жизнь древняя была служением ему. Религия наша — страдание; страдание есть первое и последнее слово христиан¬ства на земле. Следовательно, с Евангелием должно было войти уныние в поэзию — стихия, совершенно чуждая древнему миру, по крайней мере в этом отношении. Не будь бессмертия души, не будет и сомнения и тоски. Смерть тогда — сон без пробуждения, и прекрасно! О чем тут тосковать? Все уныние, вся тоска в том, что, засыпая, не знаешь, где и как проснешься; тоска в том, что на жизнь смотришь, как на лоску¬ток чего-то, как на программу, как на лотерейный билет, не зная, что вынется. Незаменяемость здешней жизни, раз утраченной, в виду чего-то, в виду живого чувства была бы грустью, но в виду бесчувствия, ничто¬жества она, разумеется, и сама ничто. Кажется, Сенека сказал: «Чего бояться смерти? При нас ее нет, при ней нас уже нет»2. Вот вероиспо¬ведание древнего мира. А у нас напротив: «Смерть начало всего». Тут поневоле призадумаешься».
3. Ответ на замечания
…Жаль, что перед глазами моими нет моего письма, напечатанного в «Москвитянине» без моего ведома. Я не помню, что и как в нем ска¬зано; следственно, не могу защищать своих выражений, может быть и ошибочных, ибо письмо писано наскоро. Я, правда, перечитал его и про себя, и потом с Гоголем, но теперь ни слова не помню, и, конечно, многое в нем сказано неопределенно и многие выражения неточны. Мне остается возражать на твои мысли и на твои слова. Мне кажется, что ты в своих положениях ошибаешься, и ошибаешься оттого, что не сделал для себя ясной дефиниции главного предмета, о котором гово¬ришь. Ты смешиваешь два понятия, совершенно разные: меланхолию и печаль, или скорбь (а не уныние, как ты выражаешься; уныние есть только следствие печали, овладевшей душою и преодолевшей силу ее).
Что такое меланхолия? Грустное состояние
