пере¬водит из Св. писания I главу Иоанна. Он хочет поправить и выразить по-своему мысль евангелиста и такою гордостью становится доступен губительному искушению. Недовольный выражением: в начале было слово, он сперва пишет: в начале была мысль (Sinn) — потом: в начале была сила (Kraft) — отвергает и то и другое и наконец останавливается на выражении: в начале было дело (That), которое кажется ему более точ¬ным, нежели Иоанново, но которое столь же достойно отвержения, как и оба первые.

Никакой человеческий ум не придумает ничего выше и всеобъят-нее этого дивного евангельского «слова»’, с ним наряду можно поставить только то, которое слышал Моисей из пламенной купины: Аз есмь сыйК В сем последнем изображен Бог без всякого отношения к созданию; в слове евангелиста изображен Бог-создатель во времени и вечности. Выражение слово (logos) разом объемлет и то и другое.

Но здесь под словом разумеется не одно определенное, языком произносимое и слухом принимаемое слово; но слово вообще, то есть и слово — духовное тело мысли, вместе с мыслью в минуту ее рождения соз¬дающееся в душе нашей, и слово — материальная одежда этого духовного ‘тела, звук, его выражающий. По крайней мере оно так в отношении к человеку. Слово человеческое рождается вместе с мыслью, мало-помалу развивается, приобретает более и более определенную духовную форму и наконец, чтобы перейти в действие внешнее, в сообщение, из духовного образа переоблачается в образ материальный, в звук; во всем этом есть начало, развитие, постепенность; здесь виден характер ограниченного, временного, человеческого. Слово Божие, напротив, есть Бог — и Бог как творец и Бог как творение, от века бывшее в Боге и с Богом, из воли его истекшее и в нем заключенное, но с ним неслиянное и с ним не тождественное, имевшее начало, ибо оно творение, и безначальное, ибо оно есть непосредственное Божие творение, а Бог действует в вечности, в которой было, есть и будет — одно и то же. Неудачная попытка Фауста исправить евангельское выражение служит только к тому, чтобы пока¬зать, сколь оно всеобъятно. Каждое из выражений, употребленных Фау¬стом: мысль, сила, дело — заключает в себе только часть того, что вполне и совокупно заключается в выражении евангельском: слово. Для всякого творения нужны: мысль (намерение, план и начало), сила (возможность и средство), дело (совершение и конец); по крайней мере таков ход вся¬кого человеческого творения. В творении Божием нет этой постепен¬ности: его мысль есть уже и средство и дело, и все это он сам; и все это совокупно заключается в выражении евангелиста: слово, в котором три понятия: мысль, форма мысли и выражение мысли соединяются в одно. Слово (в смысле Иоанна) принадлежит только Богу; человеку оно недоступно; он только имеет слова, которые суть не иное что, как атомы всеобъемлющего Божия слова. Из сего следует, что слово Божие — сам Бог и его истина — не может быть выражено словами человеческими, так же как целое здание не может быть заключено в пылинке, взятой из его мелкого обломка, хотя пылинка сия принадлежит к его составу; все наши слова, то есть все наши невыраженные и выраженные, отдельные и взятые в совокупности мысли, суть только отрывки чего-то целого; сколь бы ни была велика их цепь и что бы она ни обнимала, всё она будет один отрывок, ни к чему не принадлежащий, если первое звено ее не прикрепится к вечному, всё выражающему слову, к Богу. В сем последнем случае она уже не будет иметь этого характера отрывочно¬сти; она будет прямым радиусом, исходящим из средоточия того круга, которого центр, по словам Паскаля, везде, а окружность нигде2.

Слово Паскаля имеет необъятное значение: этот центр, который везде, неуловимый нашим умственным зрением, но всё наполняющий, всюду самобытно присутственный и живой, это средоточие, из кото¬рого выходят все радиусы к этой окружности, нигде не существующей и представляющей относительно к Богу всеобьемлемость, а относительно к человеку границу, без которой мы в своей ограниченности ничего постигнуть не можем, — не заключается ли во всем этом какого-то чудного, гиероглифического образа, в котором нам таинственно и оче¬видно выражается и существо Бога (вечного слова) и отношение к нему разума человеческого? Главное и решительное в действиях нашего разума есть пункт отбытия (point de depart). Прикрепи первое звено твое умственной цепи к центру — она, потеряв характер отрывочности и сделавшись радиусом, то есть линиею, ведущею прямо к окружности, приобретет по свойству радиуса и его прямизну, его неуклончивость ни направо, ни налево, его направление к одному верному пункту. Напро¬тив, начни цепь своих умствований не из центра — она по натуре своей будет без направления и необходимо должна получить или косность, или ломкость, или кривизну, которые составляют характер всякой линии, между центром и окружностью проведенной, но не из центра исходящей. Начиная не из центра, мы на каждом шагу должны сбиваться с пути, ибо, не имея перед собою определенной точки, не имеем и ника¬кого стремления, идем наугад и ни к чему дойти не можем — заблуж¬дение. Начиная, напротив, из центра*, мы при необходимом движении вперед по прямому радиусу должны становиться на каждом пункте его ближе к окружности, и хотя эта окружность для нас недостижима, но стремление к ней в нас существует, и вследствие этого стремления при каждом шаге вперед мы сами в себе становимся к ней приближеннее — истина. Это стремление по определенной линии к границе неопреде¬ленной есть наша жизнь во времени. Ибо что есть время? Невидимая математическая линия, между двумя безднами идущая, между безна-чальностью и бесконечностью; где останавливается стремление земной нашей жизни по этой линии, там исчезает и сама путеводная линия; и две бездны, ею разграниченные, сливаются в одну, в оное непостижи¬мое; неизглаголанное все, заключенное между вездесущим центром и

Может быть сделан вопрос: если этот центр везде, то откуда бы ни начиналась наша умственная цепь, она все будет начинаться из центра, следственно, заблужде¬ние невозможно? Это справедливо, но только в отношении к Богу: Он везде, а где Он, там истина. Напротив, в отношении к человеку этот центр, везде существую¬щий сам по себе, может существовать для человека только там, где Откровение укажет его вере и где вследствие этого указания разум прикрепит к нему первое звено своих умствований. Это прикрепление не есть механическое, необходимое, несознательное — оно есть действие человеческой воли, свободно принимающей Откровение, вследствие чего и все прочие звенья должны сами собою из первого в смысле его извиваться. —Примеч. В. А. Жуковского.

нигде не существующею окружностью, и которого имя — Божия веч¬ность.

II

Известны рисунки, сделанные Корнелиусом3 и Речем4 для Гетева «Фауста». Реч строго держался истины: он удовлетворительно изобра¬зил для глаз то, что мы видим воображением, читая «Фауста»; в его ком¬позиции много разнообразия и живости; в его сценах демонов и ведьм много фантазии, но он не переходит за границу простой истины; в этом отношении он должен уступить Корнелиусу, в рисунках которого есть высшая, идеальная истина, есть величавая значительность, составля¬ющая характер средних веков, к которым принадлежит лицо Фауста; они сначала покажутся не столь привлекательны, как рисунки Реча, но когда в них прилежнее всмотришься, то найдешь, что между ними и первыми такая же разница, какая между огромным, бронзовым рыца¬рем, лежащим на гробнице с сложенными на молитву руками, работы старинного немецкого скульптора, и мраморною, со вкусом отделан¬ною статуйкой того же рыцаря, легкой работы гениального француз¬ского художника времен новейших.

Но здесь дело идет не о сравнении Корнелнуса и Реча, а о том, что они оба, изображая одну и ту же сцену из «Фауста», сделали одну и ту же ошибку.

Вот эта сцена: ночь; Фауст и Мефистофель скачут на черных конях мимо лобного места, на котором с наступлением утра должна быть каз¬нена Маргарита. Там перед глазами Фауста совершается видение; он спрашивает у спутника:

«Что это? Зачем собрались они у виселицы?» «Кто их знает, что они стряпают!» «Взлетают, слетают, наклоняются, простираются». «Дрянь! ночная сволочь!»

«Как будто готовят место, как будто его освящают…». «Мимо! мимо!»

Весьма трудно сохранить в переводе краткость и таинственную выразительность оригинала. Но как же Корнелиус и Реч перевели язык поэта на язык живописи? У Реча (которому здесь надобно отдать преимущество перед Корнелиусом) Фауст глядит изумленными гла¬зами на место казни и хочет удержать бешеного коня своего; Мефи-стофель с пренебрежением к происходящему и как будто внутренне насмехаясь над своим спутником, беспечно покачивается на своем коне, бегущем во всю прыть. То же самое у Корнелиуса, у которого, однако, в изображении скачущих есть что-то выисканное и преувели¬ченное. Но и Реч и Корнелиус, оба равно ошибочно поняли таинствен¬ное видение, о котором поэт только намекнул, оставив воображению читателя дополнить начатую картину; воображение живописцев не угадало мысли поэта. И тот и другой собрали к лобному месту ту сволочь, о которой говорит Фаусту в ответе своем Мефистофель; мертвецы в саванах, скелеты с головами и без голов бегают, летают, пляшут около эшафота, на котором (в рисунке Реча) совершается призрак казни: скелет держит в руке отрубленную голову женщины, другие скелеты играют черепом ребенка, и тому подобное. Такая ли мысль поэта? И то ли думает Мефистофель, называя ночною сволочью тех, которые видятся Фаусту? Нет! Это не сволочь, не демоны тьмы, а ангелы света; Мефистофель их знает, и он трепещет; он силится скрыть свою робость под тем ругательным именем, которое дает им; он кричит Фаусту: «Мимо! мимо!»

Если бы кругом лобного места поэт подлинно собрал адскую сво¬лочь, то его сцена не имела бы никакого смысла — она была бы одно поэтическое украшение, ничего к главному не прибавляющее. Зачем пугать Фауста новым адским видением, когда он уже довольно насмо¬трелся всяких ужасов, и смешных и в трепет приводящих, на сходбище ведьм, где, между прочим, и бледный образ Маргариты с кровавым руб¬цом вокруг шеи довольно ясно предсказал ему то, что будет? Но зачем же ангелы собраны к лобному месту? Это понятно: в маленькой сцене своей Гёте мимоходом разгадал главную загадку первой части «Фау¬ста» — торжество смирения и покаяния над силою ада и над богоот-ступною гордостью человеческою. Чистые ангелы своими руками уготовляют и святят то место, на котором слепое человеческое право¬судие удовлетворит земной правде, казнив преступное дело человека, а Божие всевидящее правосудие совершит правду небесную, принявши в лоно милосердия покаяние души человеческой. Где человек будет скорбеть и трепетать, там ангел будет веселиться; где будет перед гла¬зами человека ужас беспощадной казни, там будет торжество