прими-рения перед глазами ангела, и с ними вместе восторжествует все небо, в жилищах которого одним кающимся грешником радуются более, нежели десятью неискушенными праведниками. В ту минуту, когда губитель мчит за собою Фауста к темнице Маргариты, уповая, что он, обольстив душу ее земным спасением, отымет у нее спасение небесное, ангелы пророческим видением, приводящим в ужас самого демона, хотят остеречь погибающего; но, увлеченный адскою силою, он мчится мимо, и только тогда становится ему понятно им виденное, когда он, насильно уведенный демоном из темницы, слышит за собою напрасное призывание Маргариты, произвольно себя предавшей суду небесному. Она погибла! — восклицает губитель… Она спасена! — ответствуют с высоты… За мной! — кричит Фаусту испуганный демон… Генрих! Ген¬рих! — зовет из тюрьмы умоляющий голос.

ОБ ИЗЯЩНОМ ИСКУССТВЕ

Искусство — поэзия в разных формах; источник искусства — творче¬ская сила человека, посредством которой он посреди творения Божия другими средствами творит то же, что в глазах его сотворено природою; его материалы для творения суть: слово, звук, краска, твердая материя. Цель искусства — не иное что, как самое сие создание, которое в то же время должно быть и создание изящное, то есть пробуждающее в душе сладостное ощущение красоты. Красота в тесном смысле есть истина, то есть верное сходство изображения с изображаемым; в обширном смысле красота есть истина идеальная, то есть не одно ощутительное сходство выражения с выражаемым, но и соединение с ним того, что неощути¬тельно, что единственно существует в душе человеческой, постигаю¬щей нечто высшее, вне видимой материальной природы существующее и свойственное ее божественной природе. Одним словом, когда идеал красоты есть Бог, явно и тайно соприсутствующий в создании и ему сообщающий красоту живую, одной человеческой душе откровенную. Искусство принадлежит земле; оно украшает земную жизнь; его про¬изведения составляют памятники неизменные посреди изменяющихся явлений мира; но оно не переходит с нами за границу земного.

Говоря о красоте природы, Гумбольдт исчисляет, как ее в разных народах, от древних времен до нашего, изображали поэты и живо¬писцы1. Весьма жаль, что он сам не стал на место поэта и живописца и не пролетел живым воспоминанием по всей земле, чтобы указать на раз¬ные виды красоты, в разных частях мира, под разными зонами, посреди льдов полярных, посреди песков Сахары, посреди гор Кордильерских, на океане, на островах, на берегах великих рек, под влиянием разно-образных народов, их нравов и обычаев, под влиянием оставшихся от древности памятников, говорящих о прошедшем человеческого рода, как горы и окаменелости говорят о прошедшем земли, под влиянием естественных феноменов: землетрясений, ураганов, северных сияний и других великолепных явлений физического мира. Своим могучим словом он произвел бы нечто разительное, и в его картинах сам собою отразился бы, хотя и не названный им, Создатель мира, источник его красоты несказанной.

В молодости, предпринимая труд поэтический, мы думаем о славе и верим славе. В зрелые годы, более рассмотрев, что такое слава и поняв более жизнь, мы трудимся для прелести труда; мысль об одобрении людей с нею соединяется, но это одобрение не есть уже цель. Подходя к концу своей дороги, мы более обращаемся вовнутрь себя и смотрим за границу жизни: сама жизнь становится уже нечто второстепенное, внешнее и нам мало принадлежащее.

Цель искусства есть одно творение. Красота творения заключается в истине. Чем ближе к своему образцу, к природе и к ее источнику, тем прекраснее и совершеннее произведение искусства. Цель ремесла также творение, но творение для некоторой пользы. Ремесло заим¬ствует у искусства материальную красоту, состоящую в правильности, в порядке, симметрии, чистоте отделки, и даже пользуется изящным искусством для украшения. Но в таком случае искусство подчинено ремеслу, которого характер не красота, а польза. Если же украшения искусства столь значительны сами по себе, что они затмевают пользу ремесленного произведения, тогда сие последнее уступает произведе¬нию искусства. Если бы Рафаэль вздумал расписывать дверцы кареты, то эта карета потеряла бы свое достоинство как карета и ее дверцы сде¬лались бы картиною.

Характер гения есть могучее творчество. Он не творит нового, то есть не дает бытия несуществующему. Но он постигает истину или суще¬ствующее быстрым и всеобъемлющим образом, так что сие быстрое, легкое, так сказать, внезапное постижение кажется созданием. Гений все существующее в природе и заключающееся в науке обращает в свою собственность и всему им приобретаемому дает единство. Это дарова¬ние единства разнообразному есть особенный характер гения. Для него нет беспорядка; все входит в состав одного целого. В произведениях искусства, поэзии, литературы, науки гений более выражается в плане и в создании целого; исполнение есть уже необходимое следствие сего создания. Талант заключается более в исполнении’, он более выражается в совершенстве некоторых частей; он, так сказать, есть форма, есть слог создания.

ИЗ ЗАПИСЕЙ НА СТРАНИЦАХ КНИГ

1. А. С. ШИШКОВ. РАССУЖДЕНИЕ О СТАРОМ И НОВОМ СЛОГЕ РОССИЙСКОГО ЯЗЫКА

Текст книги Шишкова Замечания Жуковского

с. 5.

Отколе пришла нам такая нелепая мысль, что должно коренной, древний, богатый язык свой бросить и основать новый на правилах чуждого, не свойственного нам и бедного языка французского? Поищем источников сего крайнего ослепления и глубокого заблуждения нашего. Кто имеет эту мысль и кто ее

проповедует?

Не сражается ли автор с

ветряными мельницами ?

с. 6.

Для познания богатства, изобилия, силы и красоты языка своего нужно читать изданные на оном книги, а наипаче превосходными Это очень хорошо — но кто у нас образцами слога служить может? Русские книги можно и должно читать только для того, чтобы узнать язык русский. Но в них не научишься употреблять этот язык с искусством. Ибо искусству учат одни хорошие авторы, а у нас их нет — я говорю о прозаиках. Назовите хотя одно оригинальное русское сочинение в прозе, прежде Карамзина. Следовательно, русскому языку должно учиться ни в русских книгах, ни словенских, но {нрзб.) у иностранных, древних и новых.

писателями сочиненные: из них научаемся мы знаменованию и производству всех частей речи; пристойному употреблению оных в высоком, среднем и низком слоге; различию сих слогов; правильному писанию; красноречивому смешению славенского величавого слога с простым Российским, свойственным языку нашему изгибам и оборотам речей…

Текст книги Шишкова Замечания Жуковского

с. 7.

Кратко сказать, чтение книг на природном языке есть единственный путь, ведущий нас во храм Чтение одних хороших книг, на каком бы языке не были они написаны, ведет в храм словесности.

словесности.

с. 8.

Вольтеры, Жан-Жаки, Корнелии, Расины, Молиеры не научат нас писать по-русски. Выуча всех их наизусть и не прочитав ни одной своей книги, мы в красноречии на Русском языке должны будем уступить сочинителю Бовы Королевича. Согласен, но научат мыслить хорошо или худо {нрзб.) — это зависит от выбора, а мыслить учить первое достоинство автора — выражать мысли научит его дарование; язык есть орудие, которого должно непременно искать в книгах отечественных.

с. 13.

Мы точно таким образом поступаем с языком нашим: вместо чтения своих книг, читаем французские… где они ?

с. 14.

Сверх сей ненависти к природному языку своему и любви к Французскому есть еще другая причина, побуждающая новомодных писателей наших точно таким же образом и в словесности подражать им, как в нарядах. Я уже сказал, что трудно достигнуть до такого в языке своем познания, какое имел, например, Ломоносов: надлежит с таким же вниманием и такую же груду Русских и еще церковных книг прочитать, какую он прочитал, дабы уметь высокий Славенский слог с просторечивым Российским так искусно смешивать, чтобы высокопарность одного из них приятно обнималась с простотою другого. Кто эти новомодные писатели ? Карамзин не есть новомодный, а лучший русский прозаист1. Он один писал у нас свое в прозе и так, как надобно.

4oi

Текст книги Шишкова Замечания Жуковского

с. i6.

Надлежит иметь воображение, изощренное чтением, и память, обогащенную знанием слов, дабы уметь составлять подобные сим стихи:

Мне всякая волна быть кажется гора, Что с ревом падает, обрушась на Петра.

Какое подобное падению и шуму волны, падение и шум в стихе! Что может быть величественнее сего описания:

Достигло дневное до полночи светило, Но в глубине лица горящего не скрыло, Как пламенна гора казалось меж валов. И простирало блеск багровый из-под льдов. Среди пречудныя при ясном солнце ночи Верьхи златых зыбей пловцам сверкают в очи. Я очень чувствую, что эти стихи прекрасны, но они могли бы родиться в голове и такого человека, который в глаза не видывал сии великие книги.

с. 17.

Какое сладкогласие и чистота слога в двух последних стихах! Верьте после сего несомненной истине писателей наших, что ныне токмо образуется приятность слога, называемая Французами elegance. Везде глубокое знание языка показуется в цветах, рождающихся под живописною кистью сего великого Стихотворца. Почему же не веришь. Язык тогда может назваться образованным, когда уже и проза образованна. Известно, что поэзия предшествует прозе; доказательством послужит Ломоносов2 — стихотворные величественные картины меньше требуют чистого языка, нежели простые мысли, которые тогда только приятны, когда выражены приятно. Кто же не признается, что в наше время пишут многие авторы в прозе лучше, нежели писали старые авторы. — 0 дурных ни слова — они всегда дурны.

Текст книги Шишкова Замечания Жуковского

с. 23.

Таков Ломоносов в стихах; таков же он в переводах и прозаических сочинениях. В подражании своем Анакреону говорит он о Купидоне:

Он чуть лишь ободрился, Каков то, молвил, лук; В дожде чать повредился, И с словом стрелил вдруг.

Потребно сильной в языке иметь навык, дабы чувствовать самомалейшее обстоятельство, могущее ослабить силу слога или сделать его двусмысленным и недовольно ясным. В просторечии обыкновенно вместо чаять должно, говорят сокращенно чай. Ломоносов тотчас почувствовал, что поставя: «В дождь чай повредился» выйдет из сего двусмыслие глагола чай с именем чай, то есть китайскою травы, которую мы по утрам пьем; и для того, сокращая глагол «чаять», поставил «чать». Подобная сему осмотрительность показывает, с каким тщанием старался он наблюдать ясность и чистоту слога. И поставил прегрубое слово на место другого столь же грубого, которого (нрзб.) не надлежало употреблять в Анакр.Деонтической) оде.

с. 27.

Приметим здесь токмо, что по сему новому правилу так легко с иностранных языков переводить всех славных и глубокомысленных писателей, как бы токмо списывать оных… По мнению нынешних писателей, великое было бы невежество, нашед в сочиняемых ими книгах слово переворот, не догадаться, что оное значит revolution, или, по крайней мере, revolte. «Сцена» есть французское слово, но почему «переворот» французское?3 Оно изображает идеи, а идеи ни французские, ни русские. Дута народа может получать и выражать идеи прежде другого, другой выражает ее после него на своем языке.

Текст книги Шишкова Замечания Жуковского

Мне случилось разговаривать с одним из защитников нынешних писателей, и когда я сказал ему, что слово influence переведено «влиянием» не потому, что