А. С. Немецкая эстетика в библиотеке В. А. Жуковского// БЖ. Ч. 2. С. 188—201.
Статьями в «Вестнике Европы», по существу, кончается активная критическая деятельность Жуковского. После 1811 года Жуковский-критик надолго уходит из русской журналистики. И дело, видимо, не в том, что ему нечего было сказать. Критико-эстетические функции он передоверил своей поэзии, которая стала поистине его живой эстети¬кой и критикой.
Если его стихотворные послания 1811—1814 гг. были лаборато¬рией формирования стиля гармонической точности, то лирика Жуков¬ского 1815—1824 гг. — своеобразные романтические манифесты поэта. Стремление Жуковского к циклизации стихотворений (подборка песен, цикл стихотворений, посвященных Лалле Рук, философско-эстетический цикл стихотворений о «таинственном посетителе», поэти-ческие размышления о языке искусства и таинствах поэзии) отражает процесс обобщения, подведения определенных итогов. Не случайно многие стихотворения этого периода лишаются столь характерного для ранней поэзии Жуковского жанрового определения. «Славянка», «Таинственный посетитель», «К мимопролетевшему знакомому гению», «Цвет завета», «Я Музу юную, бывало…», «Невыразимое», «Лалла Рук», «Явление поэзии в виде Лалла Рук», «Привидение» — прежде всего эстетические манифесты Жуковского, внутренне связанные глубоким интересом к проблемам романтического искусства. Такие важнейшие его аспекты, как природа вдохновения, романтическая тайна, невы¬разимость, мимолетность и вечность, красота и идеал, оживотворение природы, универсума, настроения романтического томления, с макси¬мальной полнотой выразились в творчестве данного десятилетия.
Безусловна связь этих произведений с идейно-образной системой немецкого романтизма. Прямые обращения к наследию Шеллинга, Тика, Новалиса, введение образов Гёте, Шиллера, Жан-Поля в систему романтических идей давно уже отмечены исследователями24. Под¬тверждает интерес Жуковского 1820-х гг. к наследию немецких роман¬тиков и круг чтения: обращение к «Серапионовым братьям» Гофмана, к «Чтениям о драматической поэзии» А. Шлегеля, сочинениям Фихте и т. д.25 Наконец, еще одним документальным свидетельством такого
Выписки сделаны Жуковским на немецком языке. Приводим их в русском переводе.
4з°
увлечения являются обнаруженные в архиве поэта «Выписки из произ¬ведений немецкой эстетики и критики», относящиеся к 1818 году.
Сам круг имен: Бутервек, Август Шлегель. Жан-Поль, Шиллер, Гердер, Клингер; проблематика: о сущности поэзии, о классическом и романтическом, о духе народной поэзии — свидетельствуют не столько об эстетической переориентации поэта (эти имена были знакомы ему и раньше), сколько о созвучности их идей взглядам Жуковского данного периода.
В центре «Выписок…», которые, по сути, представляют новый кон¬спект Жуковского, — проблема «искусство и время». Русский романтик, читая произведения крупнейших представителей немецкой эстетики, пытается понять направление новейшей поэзии, выявить четче ее соот¬ношение с древней. У каждого из авторов он выделяет как итоговую мысль о духе новейшей поэзии: «Новейшая поэзия не имеет простоты, истинности и совершенства формы древней, но более глубокости для чувств и мыслей» (Бутервек); «Поэзия древних была поэзией облада¬ния, наша — поэзия томления» (А. Шлегель); «Романтическое есть пре¬красное без ограничения или прекрасная бесконечность» (Жан-Поль)26. Все эти положения получают обобщение в разделе «Zusatze», пред¬ставляющем выписки из переведенной Жуковским статьи «О поэзии древних и новых». Автор «Выписок…» сравнивает «два мира», ищет точки соприкосновения древних и новых. Отталкиваясь от изысканий немецких критиков в области истории поэзии, он развивает их идеи о классическом и романтическом в искусстве.
Вторая проблема, привлекшая внимание Жуковского, — это про¬блема сущности поэтического искусства, его значения в жизни обще¬ства. Жуковский выписывает мысли Жан-Поля о великой силе поэзии, изложенные в последних главах «Приготовительной школы эстетики». Он обращается к его словам об особой миссии поэта, о поэзии, кото¬рая является «поддержкой и опорой в жизни общества», «рукой силь¬нейшей», которая «может петь о том, чего никто не отважится сказать в трудные времена».
Выписав этот гимн поэзии, автор конспекта развивает свое пони¬мание искусства с помощью идей Шиллера, Гердера, Клингера. Он обращает взгляд на шиллеровское определение народного поэта, а затем в специальных параграфах раздела «Гердер» уточняет и допол¬няет его. В эпоху народности в русской литературе, буквально только что закончив свою работу над переложением «Слова о полку Игореве»,
4з>
поэт внимательно всматривается в гердеровские определения народ¬ной поэзии. «Какая это была бы сокровищница для поэта и оратора, для философа», «национальные песни, которые распевает и распе¬вал народ, — вот откуда можно узнать его склад мышления, язык его чувств», «песни — архив народов, сокровищница их науки и религии, отпечаток их сердца, картина их домашней жизни в радости и горе, на брачном ложе и на смертном одре» — все эти последовательно перене¬сенные в конспект мысли Гердера создают целостное представление о важнейшей эстетической проблеме времени.
Можно говорить о внутреннем единстве всех выписок Жуковского, об определенной их логике. Если первые три раздела дают представле¬ние о духе новейшей поэзии, выявляют проблему соотношения древ¬них и новых, прочерчивают основные линии истории поэзии, то сле¬дующие разделы раскрывают более глубокое представление немецкой критики о народной поэзии, о типе современного художника. Идея исторического развития искусства, органического развития обще¬ства оказывается сквозной в этих выписках. Проблема романтиче¬ского искусства обретает свое историческое и эстетическое обоснова¬ние. Вслед за авторами прочитанных сочинений Жуковский отмечает тяготение новой поэзии к бесконечному, задушевность чувства, бесте¬лесность фантазии, созерцательность мысли, замечает, что новая поэ¬зия — поэзия стремления к идеалу. Одним словом, «Выписки из произ-ведений немецкой эстетики и критики», как и весь круг чтения Жуков¬ского 1820-х гг., формировали новое, более философское понимание искусства как своеобразной формы познания.
Жуковский в своей поэзии не просто стал проводником эстетиче¬ских открытий европейского романтизма, в особенности немецкого. Он придал романтической поэзии формы философского выражения мысли. «Что наш язык земной пред дивною природой?» («Невыра¬зимое»), «Скажи, кто ты, пленитель безымянный?» («К мимопроле-тевшему знакомому гению»), «Кто ты, призрак, гость прекрасной?» («Таинственный посетитель») — за этими поэтическими формулами скрывается пафос поэзии Жуковского 1820-х гг. Суть его — поиск общих начал искусства, выявление природы творчества. Система вопросов и ответов, романтических оппозиций делает этот поиск как бы частью человеческого познания вообще. Известные слова Жуков-ского: «И для меня в то время было // Жизнь и Поэзия одно» — пре¬жде всего указание на неисчерпаемость поэтического познания, тесно связанного с тайнами бытия. Тема «поэзии и жизни» в романтических манифестах Жуковского разрабатывалась через систему новых форм поэтического мышления.
Жуковского интересует сама психология творчества, природа поэ¬тического преображения мира. Мотив таинственного покрывала, зана¬веса, объединяющий все романтические манифесты 1818—1824 гг. в своеобразный поэтический цикл, открывает природу двоемирия поэта. Это двоемирие имеет совершенно определенную эстетическую окраску. «Небо» и «земля», божественное и земное в философско-эстетической системе Жуковского — обозначение двойственной природы самой кра-соты, ее мимолетных состояний и вечной сущности. «И что вообще есть сущность красоты?» — вопрошает Жуковский в дневниковой записи от 11 апреля 1821 года. И сам себе отвечает: «Правда! то есть тесное сродство с тем, что составляет сущность души человеческой! не с тем, что мы бываем в ту или другую минуту нашей жизни, но с тем, что есть основание нашего бытия, что во всякую минуту жизни присутственно, что служит масштабом всех возможных модификаций нашего бытия! Grund Ich — das Gottliche in dem Menschen!»27 Поиск «божественного» в человеке и искусстве определяет у Жуковского теорию таинства твор¬чества, его непредугаданности и невыразимости. «Я бы каждое пре¬красное чувство назвал Богом. Оно есть Его видимый, или слышимый, или чувствуемый образ»28, — записал поэт в «Дневнике», подразумевая при этом прежде всего неисчерпаемость и многозначность прекрас¬ного, отмечая его возвышенную природу.
Поэт-романтик через трепетное воссоздание зримой красоты мира, «возможных модификаций нашего бытия» идет к обнаружению того, что «не видимо очам». Проблема невыразимого для него — в первую очередь проблема эстетическая, творческая. Не случайно «Невырази¬мое» на правах «отрывка» он выделяет из текста «Подробного отчета о луне», тем самым как бы подчеркивая несовместимость, несоизмери¬мость житейского, полушутливого толкования своего творчества, свет¬ской болтовни в послании Императрице и эстетически программного размышления о природе искусства в «Невыразимом».
Для Жуковского муки творчества связаны не с воссозданием внеш¬ней красоты, мира природы, а с проникновением в глубины психоло¬гической жизни человека, с передачей на язык поэзии эмоциональных состояний. Их обозначение: «Сие столь смутное, волнующее нас, // Сей внемлемый одной душою // Обворожающего глас, // Сие к дале¬кому стремленье…» и т. д. («Невыразимое») — вводит поэзию Жуков¬ского в систему эстетических понятий немецкого романтизма, таких, как романтическое томление (romantische Sehnsucht), мировая скорбь
Основа я — божественное в человеке! (нем.) II Дневники. С. 114. 28 Там же. С. 55.
Гижицкий Л. Указ. соч. С. 126. Об этом см. также: Вацуро В. Э. Лирика пушкин-ской поры: «Элегическая школа». СПб., 1994. С. 64—68.
30 Меречин И. Е. Музыкальность в лирике В. А. Жуковского // Вопросы романтиз-ма. Вып. 5. Казань, 1972. (Учен. зап. Казанского ун-та. Т. 129. Кн. 7). С. 45.
4зз
(Weltschmerz), бесконечное стремление (unendliches Streben), мечта¬тельность (Schwarmerei) и т. д.
Вместе с тем открытие Жуковским сферы поэтического невырази¬мого «ознаменовало важную ступень в эволюции понимания поэзии и поэтического творчества, основанного на музыкальности, эмоциональ¬ности, суггестии — важнейших средствах лиризации поэзии в эпоху романтизма»29. Особая мелодика, музыкальность поэзии Жуковского, о которой говорят почти все исследователи, начиная с Полевого и Белин¬ского, базируется на его эстетике звучащего слова, музыки смысла. Жанровым выражением этой эстетики стали романс и песня, столь характерные для поэзии Жуковского. В поэтическом словаре Жуков¬ского 1815—1824 гг. возникает целая система понятий, передающих эту эстетическую теорию. «Дарователь песнопений», «голос арфы» — символы музы, поэзии в стихотворении «Я Музу юную, бывало…». Пле¬нительный, манящий голос, «песнь веселой старины», «песнь надежды» звучат в таких стихотворениях, как «Цвет завета», «Жизнь», «К мимопро-летевшему знакомому гению», «Лалла Рук». В стихотворении «Явление поэзии в виде Лалла Рук» этот мотив получает свое концентрированное выражение в следующих словах:
При ней все мысли наши — пенье! И каждый звук ее речей, Улыбка уст, лица движенье, Дыханье, взгляд — всё песня в ней.
Музыкальность как отражение эмоциональной жизни индивида, как средство передачи чувственных впечатлений о мире расширяла возможности психологического анализа. В его сферу все активнее вхо¬дят элементы интуиции, ассоциативного мышления, символизации. Наконец, музыкальное восприятие звуков природы и на его основе построение лирического образа определили концепцию «панмузы-кальности»: «музыка заключена в самой природе»30. Романтические манифесты Жуковского в этом смысле стали прологом к поэтическим размышлениям о природе творчества и вдохновения, о музыке образа Пушкина и Тютчева, Фета и Блока. Достаточно сравнить «Невырази¬мое» и «Silentium!» Тютчева, слова властителя о непознаваемости поэти-
31 ОА. Т. 2. С. 170—171.
32 РБ. С. 105.
33 Подробнее см.: Канунова Ф. 3. «Трактат об ощущениях» Э.-Б. Кондильяка в восприятии Жуковского// БЖ. Ч. 1. С. 346—372.
ческого дарования из «Графа Гапсбургского» и первую импровизацию итальянца из «Египетских ночей» Пушкина, чтобы понять это.
Говоря об этих произведениях Жуковского, Вяземский замечал: «…у Жуковского всё душа и всё для души»31, неодобрительно оцени¬вая эту односторонность друга. Не вдаваясь в эти споры о поэзии Жуковского
