1820-х гг., отметим органическую связь психологической направленности романтизма Жуковского с философскими формами его выражения. Проблема человека, «святейшего из созданий природы», в эстетике Жуковского определяется муками его изображения в искусстве. Размышления Жуковского о языке поэзии, о выразимом и невыразимом неотделимы от общей концепции жизни, смерти, любви, природы, вдох¬новения. Сам процесс мышления, эстетическая проблематика органично входят в ткань поэтических раздумий Жуковского, что рождает особую поэтическую философию. Уже Жуковский говорил о «la philosophie de Lalla Rookk» (письмо А. И. Тургеневу от 8—21 февраля 1821 года). Иссле¬дователи поэзии размышляют о своеобразной «звездной философии» (Ц. Вольпе), философии невыразимого, философии вдохновения в его романтических манифестах. Система символических образов, таких, как «цвет завета», «таинственный посетитель», «таинственное покрывало», «мимопролетевший знакомый гений», придает поэзии Жуковского осо¬бую масштабность и философскую универсальность.

Вместе с тем важнейшим уроком романтической поэзии Жуковского, его эстетических манифестов было стремление как бы «заземлить» уни¬версальные понятия и символические образы, придать им психологи¬ческую зримость, очеловечить их. Это стремление имело программный характер. В одном из писем к А. П. Елагиной в связи с программой вос¬питания ее сына — Ивана Киреевского Жуковский замечает: «Для нас еще небесная и несколько облачная философия немцев далека. Надобно думать о той пище, которую русский желудок переварить может»32. Отсюда такое характерное свойство лирики Жуковского 1820-х гг., как ее связь с натурфилософией. Образ очеловеченной статуи, героини «Трак¬тата об ощущениях» Э. Кондильяка, не случайно привлекает внимание поэта именно в это время. Жуковский многочисленными записями на полях этого сочинения передает свое отношение к самому процессу возникновения человеческих чувств, их взаимодействию33. В набросках статьи, относящейся к середине 1820-х годов, Жуковский специально

См.: Бумаги Жуковского. С. 149. Семенко. С. 105. Дневники. С. 230.

говорит о природе душевной деятельности человека, об «общих поня¬тиях психологии», об «органах чувств» и их связи с внешним миром34.

Жуковский-поэт любит зримый мир окружающей природы. В своих многочисленных рисунках, в письмах о путешествии по Саксонской Швейцарии он воссоздает этот мир. Природа в ее «ярких чертах», которые «легко (…) ловит мысль крылата» («Невыразимое»), живет и в поэтических творениях Жуковского 1820-х гг. Как тонко замечено по поводу элегии «Славянка», «услышанный поэтом шум от паденья листка — начало новой эры в лирике»35. Для самого поэта чудо при¬роды в произведениях искусства определяется личностью творца. Так, читая сочинение Гёте «О живописи», он настойчиво говорит, что «цель всякого искусства: творение»36. Суть творения он видит в умении понять внутренний смысл природы, натуры, в открытии ее тайны. Это умение, по Жуковскому, определяется способностью художника очеловечить природу, за «величественным зрелищем природы» увидеть «еще более величественное зрелище души человеческой».

Описывая картины Саксонской Швейцарии в письмах 1821 г., Жуков¬ский ни на минуту не перестает быть поэтом. Те же муки слова: «Как жаль, что надобно употреблять слова, буквы, перо и чернила, чтобы опи¬сывать прекрасное! (…) Тут молчит язык человека, и ясно чувствуешь, что прелесть природы — в ее невыразимости» («Путешествие по Сак¬сонской Швейцарии»). То же внимание к романтической таинственно¬сти мира, настроение романтического томления, стремление в величии природы увидеть мощь человеческой души (см. описание часовни Виль¬гельма Телля в «Отрывке из письма о Швейцарии»). И вместе с тем уди-вительная конкретность в передаче картин природы. Поэт замечает и «вялые листья», и «карточные домики», и «лодки, плывущие на парусах по реке, светлыми тихо-ползущими мошками», и т. д. Обозревая швей¬царские виды с различных точек, Жуковский дает картины в различном масштабе, в разной звуковой и цветовой окраске. Далеко не случаен его обостренный интерес в эти годы к сочинениям европейских естество¬испытателей и путешественников. Точность и конкретность описаний нередко обнаруживают эту школу естествознания.

В своем познании окружающего мира Жуковский исходит из тео¬рии невыразимости загадок и тайн бытия. Но Жуковский-поэт пере¬дает в зримых образах, через цвет и звуки, в музыке стиха всю непо¬вторимость и очарование жизни.

Проблема романтического содержания искусства, таинственного мира творчества получает свое программное выражение в статье Жуков-.ского «Рафаэлева Мадонна», явившейся своеобразным эстетическим постскриптумом к поэтическим манифестам 1815—1824 гг. Она появи¬лась в 1824 г. на страницах «Полярной звезды» и была воспринята как манифест романтического искусства. Эта статья получила самую высо-кую оценку современников (Вяземский, Н. Полевой), а Белинский и в конце 1840-х годов, несмотря на критическое восприятие ее пафоса, признавался, что «до того времени он читал и перечитывал ее со всем страстным увлечением, со всею верою молодости и знал ее почти наизусть»37. Главный пафос этой статьи — утверждение романтической идеи преображения мира и человека через встречу с красотой, высоким искусством — оказался близким и созвучным одновременно и декабри¬стам, и Вяземскому, и Н. Полевому. «Каждый раз, когда читаете это описание Жуковского, — писал Н. Полевой, — одна мысль: и на земле небо доступно человеку. Дух любви и мира светит и здесь над головою человека»38.

Автору «Рафаэлевой Мадонны» удалось показать силу искусства в раскрытии высоких человеческих идеалов и порывов, красоты души. Не случайно слово «душа» более десяти раз повторяется в статье и становится ее лейтмотивом. «Он [Рафаэль] писал не для глаз, все обни¬мающих во мгновение и на мгновение, но для души, которая, чем более ищет, тем более находит» — эти слова концентрируют мысль автора о романтическом искусстве как искусстве бесконечного стрем¬ления к идеалу. Вместе с опубликованным в той же «Полярной звезде» отрывком перевода Жуковского из «Орлеанской девы» Шиллера («Прощание Иоанны с своею родиною») статья утверждала высоту человеческих идеалов и раскрывала возможности романтизма в этом направлении.

Таким образом, «Выписки из немецкой эстетики и критики», статья «Рафаэлева Мадонна», проект издания альманаха немецкой романтиче¬ской поэзии и прозы (письмо к Д. В. Дашкову от 1817 года)39, переводы немецких и английских романтиков, философия лирического цикла о Лалла Рук, романтические стихотворные манифесты — весь этот ком¬плекс материалов и идей запечатлел целенаправленность и сознатель¬ность эстетического развития русского романтика.

Этот путь Жуковского к оформлению идей романтической эстетики имел важное историко-литературное значение. Он не только четче обозначил пафос критической деятельности Вяземского и Н. Поле¬вого, всей русской романтической критики, но и стал прологом к ста¬новлению такого своеобразного явления русского романтизма, как философская эстетика40. Принципы философии искусства, заложенные в переводных статьях «Вестника Европы», а также в романтических манифестах Жуковского — «Рафаэлевой Мадонне» и стихотворениях 1815—1824 гг., — определили направление поисков любомудров и Н. В. Станкевича. Через Жуковского, эстетика и поэта, немецкая романтическая культура входила в сознание поколения русских роман¬тиков 1820—1830-х годов. Очевиден его вклад в историю русского шел-лингианства41. При всей сложности отношения к немецкой философии Жуковский в своей поэзии, письмах, статьях демонстрировал приемы ее эстетического и поэтического освоения. Сам тот факт, что учеником Жуковского был И. В. Киреевский, говорит о многом. Жуковский не только помогал в его воспитании, был его заступником в истории с «Европейцем», но, по существу, один из немногих понял суть его поис¬ков в области философской эстетики. В письме к А. П. Елагиной от 15 апреля 1828 г. он следующим образом оценил его статью «Нечто о характере поэзии Пушкина»: «Я читал в «Московском вестнике» статью Ванюши о Пушкине и порадовался всем сердцем. Благословляю его обеими руками писать — умная, сочная, философическая проза. Пускай теперь работает головою и хорошенько ее омеблирует — отвечаю, что у него будет прекрасный язык для мыслей»42.

От «Рафаэлевой Мадонны» тянутся нити к гоголевским статьям о живописи, в частности о картине Брюллова «Последний день Пом¬пеи», к размышлениям Ф. М. Достоевского о европейской живописи, к эстетике русских символистов. Вообще проблема национальных истоков русского символизма органично связана не только с поэзией Жуковского, но и с его эстетикой невыразимого, романтического универсума, поэтического преображения мира. Свидетельство тому — история отношения Блока к Жуковскому. От прямых реминисцен¬ций из Жуковского в ранней поэзии и типологического сближения в «Стихах о Прекрасной Даме», до пристального интереса к литературе о Жуковском, к его «Дневникам», до опытов написания рецензий на исследования А. Н. Веселовского и Н. К. Козмина о первом русском романтике43.

Значение стихотворных манифестов Жуковского 1820-х гг. и в том, что они во многом определили такое свойство русской поэзии, как ее тяготение к философско-эстетической проблематике. Не случайно многие эстетические формулы Жуковского из этих манифестов при¬обрели функцию реминисценций в поэзии любомудров, Пушкина, Баратынского, Тютчева, символистов44. Следы влияния Жуковского можно обнаружить в русской романтической повести о художниках (Н. Полевой, В. Одоевский), в статьях и повестях Гоголя. И это ярчай¬шее доказательство жизненности эстетических идей Жуковского-романтика.

* * *

Тридцатые годы стали периодом внутренней перестройки в поэзии Жуковского. После почти шестилетнего молчания (1825—1830) он появляется на поэтической арене в новом качестве. На смену «русскому балладнику» и лирику приходит эпик, пробующий себя не только в новых жанрах, но и в новом роде «повествовательной поэзии». Начи¬ная с творческого соревнования с Пушкиным в Царском Селе до пере-вода гомеровской «Одиссеи» Жуковский идет по этому необычному для себя и во многом для русской поэзии пути сближения поэзии и прозы. Его размышления об этом отразились прежде всего в письмах 1830—1840-х гг. Письма к Плетневу, Шевыреву, Уварову, И. Киреев¬скому, Вяземскому, Гоголю становятся своеобразным комментарием к эпическим опытам. Поэт пишет необычно пространные письма, где раскрывает свои взгляды на стихотворный эпос, на прозу, дает оценки новым произведениям русской литературы. Мысль о безрифменной и повествовательной поэзии у него неразрывно связана с идеей ясности и простоты в искусстве.

Жуковский чутко реагирует на все новые явления в русской прозе. Он с интересом читает исторические романы М. Н. Загоскина, видя в них новое явление русской литературы, сравнивая их с романами Валь¬

4э См. письма Жуковского к М. Н. Загоскину от 12 января 1830 года // Раут. Исто-рический и литературный сборник. М., 1854. Кн. 3. С. 301—304; от 14 июня 1831

тера Скотта45, и даже сам задумывает исторический роман из времен Бирона46. Он с пониманием относится к гоголевским поискам, инте¬ресно реагирует на повесть Соллогуба «Тарантас»47.

Вместе с тем Жуковский более пристально всматривается в свой путь, более трезво оценивает свое творчество. Называя себя «поэтиче¬ским дядькой чертей и ведьм немецких и английских»48, он суть «истин¬ного романтизма» видит в другом. Для него главное в нем — рождение нового отношения к человеку, личностных форм выражения. Высту¬пая, как и многие его современники, против новейшего романтизма, неистовой словесности, Жуковский убедительно просит А. С. Стурдзу, автора «Письма опытного романтика к новичку, выступающему на поприще модной словесности», отделить «ясное понятие о литературе и о истинном романтизме (который не иное что, как историческое понятие) от понятия о злоупотреблении литературы». В этой просьбе скрыто точное наблюдение о романтизме как историческом