явлении, понимание своей исторической миссии. В письме к Стурдзе от 29 мая 1835 года Жуковский, как и прежде, ратует за утверждение высокой миссии литературной деятельности в жизни общества, более опреде¬ленно говоря об ее общественной роли: «Общество без литературы так же существовать не может, как человек без языка: народ без лите¬ратуры то же, что глухонемой, который или еще не выразил, или не может выразить того, что в душе его творится»49.
Осмысление роли поэзии в жизни общества обостряется в твор¬честве Жуковского в связи с трагической гибелью Пушкина. Своео¬бразным эстетическим итогом 1830-х годов становятся его письмо к Бенкендорфу и «драматический отрывок» «Камоэнс». Именно в них он развил свое понимание поэзии. С особой силой он поэтически выразил это в исповеди молодого поэта Васко Квеведо:
Нет, нет! не счастия, не славы здесь Ищу я: быть хочу крылом могучим, Подъемлющим родные мне сердца На высоту, зарей, победу дня
Предвозвещающей, великих дум Воспламенителем, глаголом правды, Лекарством душ, безверием крушимых, И сторожем нетленной той завесы, Которою пред нами горний мир Задернут, чтоб порой для смертных глаз Ее приподымать и святость жизни Являть во всей ее красе небесной — Вот долг поэта, вот мое призванье!
В этой поэтической декларации отразились основные черты романтической концепции Жуковского, признание высокой обще¬ственной миссии искусства. Определяя поэзию как «религии небесной сестру земную», заявляя, что «поэзия есть Бог в святых мечтах земли», Жуковский акцентирует прежде всего особую силу искусства в очище¬нии людских душ и поддержании «веры в лучшее». Идея религиозной миссии искусства, все более настойчиво звучащая в его творчестве, не заслоняет пафоса просветительской веры в искусство высоких чувств и дум.
Активное утверждение своих принципов ознаменовалось в 1840-е гг. серией писем-статей Жуковского об искусстве. Адресованные в основ¬ном Гоголю и появившиеся на страницах «Москвитянина», они стали поистине «исповеданием веры» позднего Жуковского. Главным моти¬вом их является утверждение поэтом великой силы творчества, власти слова. В таких своих статьях, как «О меланхолии в жизни и в поэзии», «Две сцены из «Фауста»», и особенно в письме к Гоголю под заглавием «О поэте и современном его значении», он рассматривает человеческие слова как «атомы всеобъемлющего Божия слова» и вновь возвращается к вопросу о связи личности поэта и его поэзии, дела и слова поэта.
Характерно, что письма, адресованные Гоголю, были во многом рас¬считаны на общественное восприятие. Так, в письме-статье «О поэте и современном его значении» вслед за Гоголем предлагая свое понима¬ние пушкинского выражения «слова поэта суть уже дела его», Жуков¬ский буквально насыщает это размышление своими заветными мыс¬лями. Автореминисценции занимают достаточно большое место в статье. Здесь и полный текст комментария к стихотворению «Лалла Рук» (1821), и большой отрывок из «Камоэнса» (1839). Мысли почти трех десятиле¬тий творческого развития поэта совмещаются в этом письме-исповеди.
Делая душу поэта средоточием всех человеческих способностей — «душа мыслит, избирает, творит, верует», — Жуковский раскрывает процесс творчества как процесс познания красоты бытия. Проникая в механизм этого процесса, Жуковский не отрекается от идеалов и поня¬тий своей молодости. В его заявлениях о том, что в поэзии «все мелкие, .разрозненные части видимого мира сливаются в одно гармоническое целое», что «красота художественного произведения состоит в истине выражения, то есть в ясности идеи и ее гармоническом согласии с мате¬риальным художественным ее образом», в его утверждении свободы творчества, невозможности «ограничиться одними гимнами Богу», нельзя не почувствовать сенсуалистскую закваску и просветительские идеалы поэта. В его резкой критике безыдеальности искусства, «эгои¬стического сибаритства», «оргии самолюбия», «упоения самонаслажде¬ния» нет и намека на проповедь «чистого искусства».
За всем этим настойчиво и постоянно звучит мысль о Боге, Творце, в осуществлении идеи которого Жуковский видел высшую цель твор¬чества. Однако религиозная миссия искусства для него не самоцельна. Пафосом этой и других статей 1840-х гг. становится утверждение высо¬кого идеала поэта в «век раздробления», когда «поэзия служит мелкому эгоизму». Идея синтетического искусства, гармонии целого противо¬стоит у поэта теории натурализма, копирования действительности. В этом смысле статьи Жуковского стоят в одном ряду с «Египетскими ночами» Пушкина, «Портретом» Гоголя, «Русскими ночами» Одоев¬ского, «Сумерками» Баратынского.
«Высокое или мелкое, прекрасное или безобразное, многозначащее или легкое, забавное или мрачное — всё оно, прошед через твою душу, приобретает ее характер, не изменив в то же время и собственного» — эти слова получают конкретизацию в судьбе великих современников поэта: Вальтера Скотта, Байрона, Карамзина, Пушкина, Гейне. Дух поэта, его направление, его личность и идеалы — все эти понятия обре¬тают в общем контексте статей вполне земное толкование. Значение этих статей связано прежде всего с борьбой Жуковского за искусство нравственное, поэзию высоких идеалов. Именно это и позволило ему, несмотря на религиозный пиетизм, выступить в защиту свободного выбора предметов для поэзии, ценить «разнообразный мир» в поэзии: «от самого низкого и безобразного до самого возвышенного и боже-ственного» («О поэте и современном его значении»). Единственное условие при этом — высокий идеал художника.
Статьи 1840-х гг. подвели итог деятельности Жуковского-критика. Многое в них напоминало о прежнем поэте-романтике, другое же запечатлело новые черты его мышления. Но неизменным остава¬лось одно: утверждение гуманизма, антииндивидуализма, пафос психологического исследования человека в искусстве. Этими сторо¬нами своего творчества он остался близок всей последующей русской поэзии. Именно это и позволило Белинскому сказать, что «творения Жуковского — это целый период нашей литературы, целый период нравственного развития нашего общества»50.
Жуковский внес в русскую критику новые формы. Тип статьи, сочетающей теорию искусства и конкретный анализ, исповедальные статьи-манифесты, проблемные театральные рецензии и театральные стенограммы, историко-литературные работы — все это обогащало молодую русскую критику и подготавливало такие ее открытия, как статьи Вяземского и Полевого, критические выступления Гоголя, направление философской эстетики, театральные рецензии моло¬дого Белинского и Ап. Григорьева. Сам стиль Жуковского-критика, романтически-приподнятый и в то же время характеризующийся точ¬ностью определений, тяготеющий к философской обобщенности и пси¬хологической конкретности «школы гармонической точности», словарь его статей, принципы историзма, органичное сочетание его поисков в области эстетики и критики с живой эстетикой его поэзии не прошли бесследно. Ему удалось поставить критические статьи в один ряд с «образцами современной русской прозы» (Н. Полевой). Тем самым вслед за Карамзиным Жуковский расширил сами возможности критики, уравнивая ее в правах с изящной словесностью. Самое же главное — в своих статьях он выступил как теоретик русского романтизма. Поэтому проблемы русской литературы, пропаганда ее достижений занимают существенное место в его критической деятельности.
* * *
Трудно найти в истории русской литературы первой половины XIX века имя писателя, обойденного вниманием Жуковского. В част¬ном ли письме, в статье, в конспекте, в стихотворном послании он не забывал поддержать молодого поэта или по достоинству оценить уже известного. Да и поэзия его предшественников (Ломоносова, Канте¬мира, Хераскова, Сумарокова, Фонвизина и других) получила свое осмысление. На основе всех этих оценок можно было бы создать кри¬тическую летопись русской литературы того времени.
Жуковский очень рано выступил как организатор литературных сил, пропагандист и историк русской литературы. Уже в 1808—1810 гг. он замыслил издать «Собрание лучших российских стихотворений»; в эти же годы появляются его статьи о Кантемире и Крылове, оценки деятельности Востокова и Озерова. В 1813—1814 гг. он предприни¬мает издание «Собрания стихотворений, относящихся к незабвенному
1812 году», где устраивает своеобразный смотр патриотической поэзии России; в 1815—1818 гг. становится бессменным секретарем и душой «Арзамаса», объединившего все молодые литературные силы. Начиная с 1815 г. он наставник, учитель, друг Пушкина, приветствующий каж¬дый его поэтический шаг. К 1827 г. относится его «Конспект по истории русской литературы» — интереснейший опыт историко-литературной концепции. Таковы лишь некоторые существенные моменты этой сто¬роны критической деятельности Жуковского. Здесь он выступает уже как историк литературы.
Отличительная особенность его — щедрость и почти безукоризнен¬ное художественное чутье. Жуковский был по-человечески добр, но, всматриваясь в его оценки, нельзя не признать их проницательности. Почти все они выдержали испытание временем.
Особенно это качество Жуковского проявилось в его отношении к поэзии Пушкина. С первого знакомства в сентябре 1815 г. с «моло¬дым чудотворцем» до конца своей жизни Жуковский ставит Пушкина на первое место в русской литературе. В шестнадцатилетнем лицеисте он видит уже «надежду нашей словесности», «талант необыкновенный» (письмо к П. А. Вяземскому от 19 сентября 1815 года); двадцатилетнего создателя «Руслана и Людмилы» известный поэт, которому всего трид¬цать семь лет, признает «победителем-учеником», а затем неизменно, несмотря ни на что, будет вдохновлять Пушкина, отводя ему «первое место на русском Парнасе», называть его «орлом», «богом», «гением», «силачом», «честью и драгоценностью России», «собственностью не одной России, но и целой Европы». В отличие от многих своих совре¬менников он ни на минуту не усомнился в пушкинском гении. В письме к И. И. Дмитриеву, написанном через месяц после гибели поэта, когда Жуковскому пришлось прикоснуться ко всему рукописному наследию Пушкина, он писал: «Наши врали-журналисты, ректоры общего мне¬ния в литературе, успели утвердить в толпе своих прихожан мысль, что Пушкин упал; а Пушкин только что созрел как художник и все шел в гору как человек, и поэзия мужала с ним вместе»51.
Письма Жуковского, написанные к С. Л. Пушкину и Бенкендорфу после гибели поэта, несмотря на отдельные формулировки, вызванные обстоятельствами, — документ не только гражданского мужества их автора, но и образец тонкого эстетического чутья. По горячим следам событий, в тяжелой драматической ситуации Жуковский во весь голос сказал о величии гения Пушкина и его бессмертии, о его национальном и европейском значении.
Необходимо заметить, что творческие взаимоотношения двух поэтов проявились и в области критики. Если в трудные годы Михай¬ловского заточения Пушкин признавался в письме к Жуковскому: «Жалею, что нет у меня твоих советов или хоть присутствия — оно вдохновение»52, то и для Жуковского Пушкин всегда оставался не только великим поэтом, но и тонким критиком. Достаточно вспом¬нить только одну фразу Жуковского, произнесенную уже после смерти Пушкина: «Жалею, что нет для меня суда Пушкина; в нем жило поэти¬ческое откровение»53.
Пушкинские заметки и статьи «Мои замечания об русском теа¬тре», «О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И. А. Крылова», «О поэзии классической и романтической», «О журнальной критике». «Разговор о критике» во многом развивали темы критических высту¬плений Жуковского периода «Вестника Европы». Школа арзамасских протоколов Жуковского и его литературных пародий не прошла бес¬следно для Пушкина полемиста, памфлетиста и автора эпиграмм на литературные темы. Статья «О ничтожестве русской литературы», где Пушкин выстраивал историю национальной литературы, прямо сопри¬касалась с проблематикой «Конспекта по истории русской литературы». Да и сам принцип насыщения поэтического творчества эстетической проблематикой, пристальный интерес Пушкина 1830-х гг. к психоло¬гии творчества — развитие традиции романтической поэзии Жуков¬ского. Жуковский, в свою очередь, усваивал пушкинские открытия: в этом
