содержанием. Его дневники 1804—1806 гг. — существенная веха на этом пути.

Дневники открываются диалогом А. и Б. Структура контраргументов и контрвопросов, стремление каждый поступок проверить самооценкой, раз¬ложить на составные части позволяет зримее выявить сами приемы психо¬логического анализа. Традицию этой формы можно обнаружить в диало¬гах Цицерона, особенно в его «Тускуланских беседах», которыми русский поэт увлекается в это время24. Цицероновский принцип проверки того или иного положения нравственной философии в восприятии слушателя полу¬чает у Жуковского свое конкретное преломление. Диалог А. и Б. — обна¬жение приема ежедневного самоконтроля. Воспроизводя во всех деталях историю одного дня, автор дневника смотрит на себя со стороны.

Рассказ о прожитом дне весь соткан из несовпадений планов, порядка, норм и реальных поступков. Уже описание начала его: «Я встал позже

23 Франклин В. Избр. произведения. С. 487.

24 В библиотеке поэта имеется французское издание этого сочинения Цицеро¬на с многочисленными маргиналиями владельца. См.: Описание. №818.

обыкновенного, в исходе седьмого (нарушение порядка — первое впечат¬ление и, конечно, неприятное, при самом начале дня; однако, мне кажет¬ся, оно не имело заметного впечатления на мое расположение)» — обнару¬живает стремление понять механизм своих поступков и настроений, увидеть следствия того или иного нарушения. «Рассмотрение дня» все время пере¬ходит у Жуковского в анализ чувств, побуждений, импульсов. «Я отказал¬ся, опасаясь возбудить подозрение самым старанием не возбудить его» — эти слова едва ли не формула самонаблюдения в смысле тончайшей нюан¬сировки психологических состояний.

Поток чувств и состояний дня молодой наблюдатель разлагает на состав¬ные части, что синтаксически подчеркнуто обилием точек с запятой в пре¬делах сложного предложения: возникает законченная незаконченность. Содержательное же выражение этого процесса определяется фиксацией связи одного события с другим, выявлением побочных мотивов поведения, обозначением противоречий в чувствах. Мотив недовольства собою, настой-чиво звучащий на протяжении всего рассказа, лишается монотонии, так как неразрывно связан с ситуацией и действием. В рассказ включаются не толь¬ко факты духовной биографии (чтение, перевод, игра на фортепьяно), но и реалии повседневности (общение с родными, план строительства дома), даже физиологические ощущения («имел глупость обременить свой желу¬док непоспелыми яблоками, потом дынею, что произвело резь в животе»). Второе «проигрывание» ситуаций дня в их оценке со стороны Б. углубляет процесс самопознания. Прием отстранения как бы соединяет события и их оценку, выявляет причинно-следственные связи, намечает психологичес¬кие варианты одной и той же ситуации.

Диалог А. и Б. у открывающий дневники, — наиболее обнаженная форма психологического анализа. Это своеобразное введение в журнал, который молодой энтузиаст достаточно регулярно вел в течение июня 1805 — августа 1806 г. Система параграфов, на которые разбивается журнал, с добавлением замечаний на некоторые из них — все это отражение обостренного самона¬блюдения, достигающего почти микроскопического анализа. Не случайно столь разнообразна палитра выражений для обозначения этого процесса: «рассмотреть себя», «разбирать себя», «судить о самом себе», «спросить у са¬мого себя», «бороться с собою», «узнавать себя», «познавать себя», «замечать себя», «образовать себя», «исправлять себя», «все применять к себе», «обра¬щать внимание на себя», «искоренять дурное в себе», «заниматься собою», «обратить глаза на самого себя», «сравнить себя с другими», «усовершенство¬вать себя» и т. д.

В центр наблюдения выдвигается проблема индивидуального характера. Психологические наблюдения автор журнала переносит на окружающих. Встречи с новыми людьми он рассматривает как еще одну возможность ана¬лиза личности. Этот интерес к исследованию характера окружающих Жуков¬ский подчеркивал и сам. Так, в программе «О том, что написать в журнал» и в планах «Автобиографии», «имеющих ближайшую связь с журналом 1806 го¬да»25, он замечает: «(…) разобрать свой собственный характер и характер не¬которых знакомых»; «Несколько слов о характерах моих прочих знакомых».

Размышления о «внутреннем человеке» определяют пафос ранних днев¬ников Жуковского. Франклинов журнал молодого поэта дополняется пла¬нами устройства жизни, регламентированного поведения для себя и близ¬ких людей. Жуковский пытается создать собственную моральную систему. Записная книжка «Разные замечания» 1807—1808 гг., ориентированная на знаменитую французскую «Энциклопедию» Дидро и Д’Аламбера, наполнена собственными статьями на моральные темы. Жуковский в своих этико-философских построениях ориентируется еще на XVIII в.: и сочинения Руссо, и «Энциклопедия», и трактаты немецких «практических» философов (Гарве, Энгель) для него точка отсчета. Но вместе с тем сквозь рационализм нравственных установок, правил, рецептов постоянно прорывается энту¬зиазм молодого романтика. Культ живого, непосредственного чувства, иду¬щий от карамзинизма, обретает в его дневниках плоть конкретных психо¬логических реакций.

В авторе дневника постоянно живет поэт, в чем он признается и сам: «Я давно не занимался стихами и как будто бы потерял из виду поэзию». Но поэзия упорно напоминает о себе в напряженной эмфатике и лиризме записей, иногда превращая прозаические строчки дневника в начальные строки стихотворений: «Что со мною происходит? Грусть, волнение в ду¬ше…», «Друзья, надежды, радости, блаженство…», «В мыслях заключают¬ся все наши наслаждения», «Об чем я буду нынче с вами говорить…» и т. д. Но дело даже не в этих ритмически организованных фразах. Дневниковые записи «все больше и больше приобретают характер материалов для био¬графической повести или, вернее, хроники. Появляются то парадоксаль¬ные афоризмы, то наброски пейзажей, то психологические характеристики и наблюдения»26. Эти слова, сказанные о дневниках молодого Льва Толсто¬го, с некоторыми оговорками характеризуют общее направление записей молодого Жуковского.

Рассказывая с прожитом дне, поэт не стремится к четкой хронике собы¬тий. Ему важнее не столько то, что произошло за день, сколько то, как это произошло. Создается хроника душевной жизни. Поэтому идет выработка языка настроений, оформляются мотивы будущих элегий.

«Эта неясность и отдаленность всегда имеет трогательное влияние на серд¬це: видишь, кажется, будущую судьбу свою неизвестную, но не совсем незна¬комую. Какое-то тайное предчувствие говорит о ней и обнаруживает ее не¬явственно за прозрачным занавесом»; «Там — какое слово, сколько под ним заключается»; «Это чувство родилось вдруг, от чего — не знаю; но желаю, чтобы оно сохранилось»; «Желал бы всё так точно сказать, что чувствую, но думаю, что уметь не буду» — за этими и многими другими, брошенными пока

Дневники. С. 36.

Эйхенбаум Б. М. Лев Толстой. Кн. 1. 50-е годы. Л., 1928. С. 33. 404

вскользь замечаниями приоткрывается мир таинственных явлений, стрем¬ления к бесконечному, томления по идеалу, невыразимого. Элегическое сло¬во Жуковского, балладные мотивы, мелодика стиха неразрывно связаны с дневниковым путешествием в самого себя, с дневниковым психологичес¬ким практикумом.

В истории формирования русской психологической поэзии, да и про¬зы, дневники молодого Жуковского — явление, заслуживающее самого пристального внимания. Не касаясь всей сложности этого вопроса, за¬метим, что в них — истоки толстовского направления, той линии пси¬хологического анализа, которая питалась идеями самоусовершенствова¬ния и самонаблюдения27. От «Дневников», записных книжек, круга чтения Жуковского 1804—1806 гг. — прямая дорога к «Журналу Печорина» Лер¬монтова, к поискам молодого Льва Толстого.

II

Дерптские дневники Жуковского 1814—1815 гг. — летопись одного из сложнейших периодов его духовной жизни. История мучительного рас¬ставания с Машей Протасовой получает здесь свое отражение. По существу, после дневников 1804—1806 гг. поэт вновь обращается к столь подробной фиксации своих душевных переживаний. Но если ранние дневники, Франк¬линов журнал воссоздавали историю самоусовершенствования поэта, были беседой с самим собой и в этом смысле, несмотря на наличие вымышлен¬ного диалога Л. и Б., интровертны, то дерптские дневники диалогичны по своей природе. Они одновременно исповедь и проповедь.

«Белая книга» Жуковского, как он называл дерптские дневники, по его замыслу «должна быть моим лучшим товарищем, верным поверенным, под¬порою на будущее, судиею и свидетелем поступков»28. Вместе с тем она пред¬назначалась для другого человека — для Маши Протасовой. Отдельные ее положения и целые страницы текста переносились в подробные письма. Именно поэтому рождалось оригинальное единство дневникового и эпи¬столярного жанров, письма-дневники29.

В центре писем-дневников 1814—1815 гг. история души, находящейся в состоянии разлада, бесконечной внутренней борьбы. То, что поэтически обозначилось в балладах, этом «театре страстей», получило как бы проверку жизнью. Поэт, утверждавший великое значение для лирики «смешанных чувств», их борения и смятения, воссоздает в дневниках свою жизненную драму по этим законам. Дневниковые записи 1814—1815 гг. с эпистолярным

27 Об этом см.: Лотман Ю. М. Истоки «толстовского направления» в русской ли-тературе 1830-х годов //Лотман Ю. М. Избр. статьи. Таллинн, 1993. Т. 3. С. 49—90.

28 Дерптский дневник Жуковского//Гофман. С. ПО.

29 См.: Письма-дневники В. А. Жуковского 1814 и 1815 годов / Подгот. к печати П. К. Симони // Памяти Жуковского. Вып. 1. С. 145—211.

комментарием по праву можно было бы назвать опытом психологического романа, если бы не знать их драматическую жизненную подоплеку. Именно эта реальная драма и придает дневниковым записям значение человеческо¬го документа, но вместе с тем она же обнажает нерасторжимое единство жиз¬ни поэта-романтика и его творчества.

Записи Жуковского отличаются необыкновенной подробностью в пере¬даче чувства. Так, запись от 12 апреля 1815 г., раскрывающая состояние поэта, решившего уехать из Дерпта и расстаться с любимой, по своему объе¬му — маленькая повесть. Поэт вновь и вновь возвращается к мысли о не¬обходимости и благотворности разлуки, убеждая в этом и себя, и Машу. И одновременно — постоянно сдерживаемое чувство безвозвратности сча-стья, крушения всей жизни. Столкновение этих противоречивых и вместе с тем взаимосвязанных чувств образует психологическую основу записей.

Так же, как и в поэзии, Жуковский обильно использует в дерптском днев¬нике систему курсивов, лейтмотивов, анафор. Они выполняют у него функ¬цию своеобразных заклинаний. Таково любимейшее правило, которое он «не отдаст за миллион»: «всё в жизни к прекрасному средство» или излюблен¬ная поэтическая формула: «счастливое вместе». Десятки раз повторяющиеся в контексте дневниковых записей, эти девизы наполняются новыми оттен¬ками. «Самое страдание есть средство к прекрасному!» — записывает Жуков¬ский, а «счастливое вместе», по его мнению, возможно лишь «розно». Та¬кие, на первый взгляд, психологические парадоксы не случайны в общей системе дневниковых записей Жуковского 1814—1815 гг. Он делает попыт¬ку «доказать друг другу как геометрическую задачу, что для нас разлуки нет» (запись от 28 апреля 1815 г.). Но «как быть с собою? Как приучить себя на¬ходить и чувством хорошее и лучшее в том, в чем находит его рассудок?» (запись от 2 мая 1815 г.).

Парадоксы Жуковского не просто отражение борьбы чувства и рассудка, но воссоздание романтической психологии, основанной на антиномиях, противоречии состояний, раздвоении личности. Мотивы «быть» и «казать¬ся», «здесь» и «там», свободы и необходимости конкретизируются в размыш¬лениях о природе Провидения и Предопределения, в психологическом двоемирии.

Стремление каждую конкретную ситуацию возвести до жизненной фи¬лософии — отличительная черта дерптских дневников. И вместе с тем острота и пронзительность каждого чувства, не укладывающегося в вы¬водимые формулы и доказываемые «геометрические задачи». «Какое горь¬кое сиротство в этом слове — быть розно с тобою», «О! это слово: розно Как оно раздирает душу!», «Но часто душа разорвана в клочки» — эти и многие другие признания придают дневниковым размышлениям особую психо-логическую неповторимость и подвижность. Проповедь,