новые особенности мышления Жуковского: пристальное внимание к политической жизни, власть событий. Поэт посещает камеру депутатов и публичные диспуты, слушает лекции и присутствует на заседа¬ниях суда, встречается с политическими деятелями Франции, часто бесе¬дует с Ф. Гизо и тесно с ним сходится. А. И. Тургенев, находившийся в это же время в Париже и живший вместе с Жуковским, замечает: «Жуковского эти судебные сцены более интересуют, нежели все прочее в Париже»37.

Автор дневника не просто тщательно фиксирует все виденное и слы¬шанное. Он постоянно стремится к обобщениям. Более того — формулирует сам принцип органической связи эмпирического материала и выводов. «Взгляни на афиши — познакомишься с главными нуждами и сношениями, взгляни на товар — получишь понятие о промышленности; взгляни на встре¬чающихся — получишь некоторое понятие о нравственной физиономии», — замечает он и далее все время не забывает добавлять: «это образчик всей французской цивилизации и всего французского характера», «сходство характе¬ров русских и французов», «французская любезность вся в приятных формах», «они (французы) умеют схватывать смешное и выражать его», «о неприличии смешивать политическое с полицейским» и т. д. Постоянные рассуждения о национальном характере, о специфике современной политической жизни

не случайны: публицистическая струя активно врывается в дневниковую про¬зу Жуковского.

В непосредственно примыкающих к парижскому дневнику «русских днев¬никах» конца 1827—1831 г. эта тенденция выступает особенно зримо. Днев¬ники нередко превращаются в маленькие политические трактаты. Так, про¬странная запись от 1 ноября 1827 г.: «Дашков сказал: нельзя жертвовать общественным благом частному…» — своеобразный набросок статьи на тему «общественное благо». Здесь и элементы полемики: «Это правило вред-ное…», и приемы ораторской речи: «Самодержец, ты думаешь, что ты все¬могущ! (…) ты в заблуждении!» Не случайно впоследствии эта запись, рас¬члененная на две части, под заглавиями «Общее благо» и «Постановления» будет включена Жуковским в его книгу прозы «Мысли и замечания», кото¬рую он готовил к печати в середине 1840-х гг. Такова же была и судьба осо¬бенно острой записи 1828 г. «Бывают смутные времена…», которая в пере¬беленном варианте и с характерной разметкой находится среди «Материалов, относящихся к журналу „Собиратель»»38. Записи превращаются именно в проповеди, обращенные к сильным мира сего, в журнальные статьи, а одна из них, видимо, от 1829 г., получает характерное название «Дух времени». Отдельные записи 1830—1831 гг., прежде всего о польских событиях, впол¬не отвечают этому названию.

Показательно, что все эти рассуждения прослаиваются точно датиро¬ванными записями о поведении великого князя, о его отношении к своим обязанностям, о своем положении при дворе. Постоянно звучат мысли о воз¬никающем конфликте с двором, но они пока еще «побеждаются» «поняти¬ем о возвышенной должности» — воспитателя наследника.

Записная книжка, где находятся дневниковые записи 1827—1829 гг., будет продолжена в 1834 г. Так, 21 мая 1834 г. появляются слова: «Попро¬бую снова начать журнал свой. Какая невозвратная потеря. Если бы я пи¬сал свой журнал, у меня было бы прошедшее и я еще настоящее умел бы объяснить воспоминанием бывшего». Если учесть, что Жуковский регулярно вел дневник во время своего путешествия по Европе в 1832—1833 гг., то записную книжку 1827—1831, 1834—1835 гг. можно рассматривать имен¬но как новый тип дневника — журнал, причем «этот журнал выходит за пределы первоначального, учебного назначения и без всякой натяжки может быть назван личным дневником Жуковского»39. Дневник-журнал органично совместил в своих форме и содержании публицистическую, вос¬питательную установку и глубоко личностное переживание драматических событий последекабрьской эпохи.

Всматриваясь в дневниковые записи 1826 г. (путешествие по Германии), отмечаешь прежде всего какую-то сухость, почти безликость. И кажутся

38 Об этом см.: БЖ. Ч. 1. С. 482—484.

39 Иезуюпова Р. В. Пушкин и «Дневник» В. А. Жуковского 1834 г. // Пушкин: Ис-следования и материалы. Л., 1978. Т. 8. С. 223—224.

справедливыми слова Вяземского о дневниках Жуковского: «Часто отмет¬ки его просто колья, которые путешественник втыкает в землю, чтобы озна¬чить пройденный путь»40. Жуковский настолько опустошен после всего пе¬режитого— восстание 14 декабря, суд и казни, смерть Карамзина,— что почти безразличен к окружающему. И только после «дрезденских штудий»41 с братьями Тургеневыми, парижских впечатлений, работы над «Запиской о Н. И. Тургеневе» Жуковский словно пробуждается. Оживает его обще-ственный темперамент— следствием чего и явился журнал 1827—1835 гг.

Журнал имел для поэта-романтика методологическое значение. Он преж¬де всего стимулировал его интерес к внешнему миру, к фактам общественной жизни. Жуковский сам чувствовал необходимость глубже познать «полити¬ческое», «современное», «внешнее». В письме к А. И. Тургеневу от 20 ноября 1827 г., почти сразу же после возвращения из-за границы, он подробно го¬ворит о том, что «знакомство с ним (внешним) необходимо для верности, со¬лидности и теплоты идей», а невнимание к нему может повредить: «отдалить слишком от существенного, сделает чуждым современному»42.

Парижский дневник и журнал 1827—1835 гг. выявляли направление этих поисков. Жуковского интересуют общие правила политической за¬конности, определяющие благоденствие личности и народа. В духе идей французской романтической историографии (Жуковский в это время осо¬бенно тщательно изучает сочинение Ф. Гизо «Всеобщая история цивилиза¬ции в Европе»)43 он стремится к дифференциации внешних фактов, пытается выявить тенденции общественного развития, сблизить историю с поэзией, что было особенно характерно для «нарративного метода» Баранта, автора «Истории герцогов Бургундских». Проблема «человек и эпоха» оказывает¬ся в центре раздумий русского романтика. Эти методологические принци¬пы нашли свою конкретизацию в дневниках 1832—1833 гг.

Путешествие по Европе стало для Жуковского открытием политической, послереволюционной Европы. «Разговор о состоянии Германии; умеренность и законность северной, брожение в южной (…) Франция революционирует Швейцарию, южную Германию и Италию»; «Чтение Записок Лудвига XVIII. Какое бедствие для государя и государства двор: но французский двор был неизбежная беда, произведение веков. Нужна была бедств(енная) револю¬ция, чтобы уничтожить это бедствие»; «Разговор с Шмитом о политике»; «О взятии: Варшавы. (…) Конституция Польши»; «Базельские происшествия»; «Разговор о Польше (…) Мысль о воспитании политическом: гомеопатичес¬кое средство исцеления политического» — этот последовательный ряд запи¬сей дополняется указанием на чтение сочинений К. Л. Галлера, К. Менцеля,

40 Вяземский. Т. 7. С. 481—482.

41 Об этом см.: ГиллельсонМ. И. А. И. Тургенев и его литературное наследство// Тургенев. С. 457—459.

42 ПЖТ. С. 229.

43 Об этом см.: Янушкевич. С. 173—176.

политических газет, встречами с политическими деятелями Европы. Посто¬янно возникает в этих беседах и разговорах тема России (см., например, раз¬вернутую запись от 25 февраля 1833 г. о Павле I и Александре I на основании беседы с Цезарем Лагарпом). События европейской революции Жуковский проецирует на развитие русской политической жизни. И дело, конечно же, не в том, что Жуковский мыслит себя политиком или пытается участвовать в политической жизни. В цитированном выше письме к А. И. Тургеневу свою позицию он определил ясно и четко: «Ни моя жизнь, ни мои знания, ни мой талант не стремили меня ни к чему политическому. Но когда же общее дело было мне чуждо?»44.

Расширяется сам кругозор русского путешественника. В дневниках 1832—1833 гг. очевидна «власть события». Так, например, описание до¬стопримечательностей, экзотики Италии, которая раньше для него была только «страной искусства», становится более конкретным и постоянно со¬провождается замечаниями, свидетельствующими об обострившемся со¬циальном чутье поэта. Вот лишь некоторые примеры: «Контраст велико-лепия и бедствия человеческого», «контраст великолепия с нечистотою», «нищие приводят в бешенство своей неотступностию; но здесь все ни¬щенствуют: не любопытство, не доброжелательство заставляет их глядеть на путешественника, а надежда что-нибудь взять от него»; «Нигде нет та¬кого разнообразия нечистоты и лохмотьев».

Жуковский не фильтрует увиденное; он теперь в большей степени стре¬мится запечатлеть мир во всей его пестроте и многоликости. Природа, ис¬кусство, быт, политика, встречи со знаменитыми и обыкновенными людьми — всё это в дневниках 1830-х гг. осознается как равноправные и равновеликие части окружающей жизни. Переход Жуковского в эти годы к «повествова¬тельной поэзии», поиск образцов для эпоса стали следствием новой филосо¬фии бытия, и дневники документально зафиксировали эти сдвиги в созна¬нии поэта.

Стиль дневников приобретает более объективный характер. Жуковский все чаще прячется за воссозданные картины; его авторское «я» растворяет¬ся в событии. Субъективность Жуковского более скрыта, чем в дневниках предшествующих лет. Автор стремится к обобщениям, ищет узлы связи политического и этико-философского начал. Дневники 1832—1833 гг., с их установкой на власть события и пестроту картин мира, стали лаборатори¬ей романтического эпоса Жуковского. В них обнаружился оригинальный синтез хроники событий, развернутых описаний и размышлений на обще¬ственные темы. Синкретизм мышления формирует тип дневника-журнала. Появление «Муравейника» и «Собирателя», своеобразных журналов одно¬го автора, еще четче обозначило эту тенденцию.

Последующие дневники, в частности записи о путешествии по России и Западной Европе с наследником в 1837—1839 гг., лишь закрепляют это направление дневниковой прозы Жуковского. Широкая панорама жизни, об¬щественное состояние мира на рубеже 1830—1840-х гг. — главное содержа¬ние дневников этого периода. Пожалуй, как никогда раньше остро звучит в дневниках русская тема. Жуковский впервые так близко столкнулся с рус¬ским миром. Его впечатления от уральских заводов и оренбургских степей, от крымских пейзажей и сибирских просторов, встречи с ссыльными находят свое отражение на страницах дневника. Многочисленные рисунки, сделан¬ные прямо на страницах дневника, выполняют роль своеобразных живопис¬ных фотографий; они действительно стали «историческими документами»45. И через все сибирско-уральские записи рефреном проходит мысль о декаб¬ристах. Жуковский пишет о встречах с ними, о их судьбе, сочиняет письмо об их амнистии, постоянно обращает на них внимание великого князя.

Соотношение его письма от 14 декабря 1825 г., дневниковых статей-трак¬татов, «Записки о Н. И. Тургеневе», воображаемого разговора с царем от 1 апреля 1830 г. и записей в дневнике во время путешествия с наследни¬ком по России позволяет зримо ощутить место Жуковского в истории рус¬ской общественной мысли, в истории декабризма46.

Особое место в дневниковом массиве этого времени занимают письма-дневники, дневниковые трактаты. Письмо о событиях на Сенатской пло¬щади, «Записка о Н. И. Тургеневе», «Конспективные заметки о последних днях жизни Пушкина» и письма к С. Л. Пушкину и А. X. Бенкендорфу об этих событиях, статья «Бородинская годовщина» — все эти документы рус¬ской общественной жизни возникали сначала как дневниковые записи, «конспективные заметки», а уже затем обретали новую жизнь, нередко на страницах русских журналов. Здесь вновь дневник и письма, конспектив¬ные записи и развернутые свидетельства неразрывно переплелись, образуя неразделимое единство дневников и эпистолярия, дневников и мемуаров, дневников и публицистики. Пейзажи России и портреты русских людей, хроника русской жизни на страницах дневниковых записей сделали Жуков¬ского поистине летописцем русского мира последекабрьской эпохи.

V

Дневники Жуковского 1840-х гг. в целом и законченном виде не сохра¬нились, точнее сказать, в таком виде их не было. Начало 1840-х гг. стало для Жуковского переломным, сломом в его биографии и судьбе. Женитьба на дочери своего старого друга, немецкого художника Г. Рейтерна, — Елизаве¬те, которая была младше Жуковского на 40 лет, изменила всё: он