расставал¬ся уже навсегда с царским двором, с должностью воспитателя наследника,
45 Курочкин Ю. Уральские находки. Свердловск, 1982. С. 206. См. также: Емель-ченко И. Р. Расшифровка, этнографических заметок по Уралу в путевом дневнике Жуковского // Тр. Ин-та этнографии АН СССР. Т. 102. М., 1974. С. 45—56.
46 Об этом подробнее см.: Дубровин. С. 45—119.
с кругом близких ему людей и, как вскоре станет ясно, — с Россией. По су¬ществу, нужно было начинать другую жизнь — мужа, отца, в новом обществе, в другой, хотя и близкой по духу, стране, в иной религиозной среде.
Мир эпоса, эпические истории народов мира (Данте, Мильтон, «Махаб-харата», «Шахнаме», русские сказки, Гомер, Библия) тревожат его вообра¬жение загадкой первооснов бытия, вечных нравственных проблем. Грозо¬вые раскаты революционных событий 1848 г. прямо и непосредственно входят в его жизнь. Проблемы веры становятся краеугольными. Усугубля¬ются физические недуги: почти полная слепота затрудняет к концу жизни эпистолярное общение.
Дневники, еще бурно пульсирующие в самом начале 1840-х гг. (1840— 1842), как отражение важных событий в собственной жизни, передающие прощание с прошлым, с родными местами, затухают к середине 1840-х гг., мерцая лишь отметками о редких встречах, драматизме семейной жизни, болезнях жены и собственных недугах, рождении детей. Лаконичные запи¬си на календарных листках почти иссякают к 1845 г. Но внутренняя, твор¬ческая жизнь поэта не кончается. Записная книжка «Мысли и замечания» (1845—1847), перерастающая в книгу итогов, письма-дневники о событиях 1848 г., обращенные к наследнику, не заменяют подневных записей, но вос¬создают их дух, настроение, направление поиска. Это та духовная атмосфе¬ра, в которой создается «Одиссея» — главное творение позднего Жуковского.
Записи на календарных листках делаются уже скорее по привычке, по невозможности не вести дневник. Они почти не читаются из-за сокраще¬ний и неразборчивости почерка. Изо дня в день вся информация состоит из упоминаний о погоде и физиологическом состоянии. Жизнь, кажется, вообще остановилась, и писать не о чем, но Жуковский настойчиво запол¬няет маленькие листки, чтобы не потерять форму, пишет потому, что не может не писать. Дневники снова перерастают в рабочие тетради, в книги жизни, когда поэт серьезно берется за работу над «Одиссеей»: короткая дневниковая запись с календарного листка перекочевывает в тетрадь — и рядом планы произведений, списки задуманного, наброски писем, статей. Нередко уже не хватает сил что-то переработать, и замысел остается в со¬стоянии брульона. Но вдруг прилив творческих сил рождает идею книги прозы, и дневниковые размышления разрастаются на рубеже 1845—1846 гг. до масштабов записной книжки «Мысли и замечания».
История создания и подготовки к печати этой записной книжки доста¬точно подробно отражена в письмах к П. А. Плетневу 1849—1850 гг.47 Ду¬мается, ее рождение, формирование, общий пафос во многом были спро¬воцированы идеей гоголевских «Выбранных мест из переписки с друзьями», одним из первых читателей которых был Жуковский.
«Мысли и замечания» зримо выявляют свое лицо в соотношении с за¬писной книжкой Жуковского «Разные замечания» 1807—1808 гг. Этико-
47 См.: Переписка. Т. 3. С. 617—692. 416
философская проблематика, идеи гуманистической проповеди остаются не¬изменными. Сохраняется и тип своеобразной малой энциклопедии, с раз¬бивкой на статьи-фрагменты. Но то, что в начале творческого пути было ориентировано на идею самоусовершенствования, с опорой на французскую «Энциклопедию», создавалось для личного пользования, — к концу жизни стало вероисповеданием, предназначенным для общественного воспитания. Неслучайно Жуковский так тщательно и ответственно готовил «Мысли и замечания» к печати.
В отличие от «Выбранных мест…» Гоголя, стиль книги Жуковского бо¬лее сдержан. Это и не исповедь, и не проповедь; это практическая этика, наглядная теория жизнестроительства. Отказавшись от эпистолярной формы, использованной и автором «Философических писем», и Гоголем, Жуковский глубинно опирается на поэтику дневниковой формы. «Память жанра» — Франклинова журнала — вновь оживает в его записной книж¬ке, которую он превращает в книгу жизни. Его мысли о христианской фи-лософии и религии, воспитании и искусстве одновременно и автобиогра¬фичны, и автопсихологичны. Автобиографичны — потому что в них опыт всей умственной и духовной жизни. Автопсихологичны — потому что свою жизнь, свои опыты веры он рассматривает как органическую часть нацио¬нального бытия, поисков своего поколения.
Его мысли остры, так как касаются злободневных проблем николаевской эпохи, проблем современного мира, и это чутко обозначил Л. В. Дубельт, раскрывая причины цензурного запрета книги Жуковского: «Вопросы его сочинений духовные слишком жизненны и глубоки, политические слиш¬ком развернуты, свежи, нам одновременны, чтобы можно было без опасе¬ния и вреда представить их чтению юной публики. Частое повторении слов: свобода, равенство, реформа, частое возвращение к понятиям: движение века вперед, вечные начала, единство народов, собственность есть кража и тому по¬добным останавливают на них внимание и возбуждают деятельность рас¬судка. Размышления вызывают размышления, звуки — отголоски, иногда неверные»48.
Дневники Жуковского 1840-х гг. лишаются целевой установки на воссоз¬дание истории собственной жизни. Глубоко интимные подневные записи предельно лаконичны: они как температурные листки, напоминающие о жиз¬ни тела. Записные книжки, огромные письма, создающиеся в течение нескольких дней, восполняют жизнь духа. А всё это вместе, дополненное еще интенсивными творческими поисками в области эпоса народов мира, состав¬ляет то, что уже трудно назвать дневником, журналом, записной книжкой, письмами-дневниками. Рабочие тетради позднего Жуковского — это летопи¬си художника, его духовная Одиссея, где по-прежнему Жизнь и Поэзия одно. И дневниковый пласт в этих тетрадях практически невычленим. Датируется всё: и короткая запись о прожитом дне, и фрагмент письма, и размышление, и замечание, и отзыв о прочитанном, и набросок перевода, но всё это обре¬тает иную жизнь, то выливаясь в статью, то распространяясь в цикл писем.
Особое место в этом ряду занимают письма Жуковского к наследнику Александру Николаевичу, рассказывающие о событиях 1848 г. И по свое¬му характеру, и по значению они напоминают письма-отчеты к Александре Федоровне, к великой княжне Марии Николаевне. Они также вызревают из лаконичных дневниковых заметок. Только драматизм революционных событий, взгляд очевидца придают им публицистический колорит. Неслу¬чайно многие пассажи из этих писем войдут в статьи Жуковского, опубли-кованные на страницах русской и немецкой прессы.
Письма Жуковского, обращенные к великому князю, имеют несомненную генетическую связь с дневниками. В них — хроника событий революции 1848 г. в Германии, очевидцем которых был сам поэт. Его постоянный инте¬рес к Великой французской революции и ее идеям, размышления о природе общественных потрясений и их последствиях, о судьбах монархии и демо¬кратии, о характере русского самодержавия получили в этих письмах-днев¬никах документальное подтверждение.
Жуковский пишет свои послания в течение нескольких месяцев, изо дня в день, ретроспективно всматриваясь в уже пережитое, предвосхищая ход революционной драмы в воображаемых проектах. Он включает в свой рас¬сказ о событиях материалы прессы, свидетельства очевидцев, собственные переживания. Письмо обрастает плотью подневных записей, черновых ва¬риантов, зафиксированных фактов, выписок и обретает очевидные черты нарративного текста.
Записи 1840-х гг. с особой наглядностью раскрывают синкретизм днев¬никовой прозы Жуковского: подневные записи, фиксирующие немного¬численные события и физическое состояние, круг чтения и будни семейного быта, естественно переходят в конспекты, перерастающие в записную книж¬ку, которая, наполняясь размышлениями, становится книгой итогов. Из этих записей вырастают подробные письма, которые напоминают скорее публи¬цистические статьи, трактаты. Дневниковая запись становится тем ядром, вокруг которого формируются мысли о времени, о творчестве, о человечес¬кой судьбе, о России. Эти разножанровые элементы соотносятся с «Хрони¬ками русского» А. И. Тургенева и «Записными книжками» П. А. Вяземского, с «Философическими письмами» П. Я. Чаадаева и «Выбранными местами…» Н. В. Гоголя, с публицистикой славянофилов — и все-таки сохраняют некое внутреннее единство и неповторимое своеобразие. Это дневник поэта на закате жизни, но в энтузиазме творческого порыва — в процессе завершения работы над переводом «Одиссеи», перевода фрагментов Священного Писа¬ния, замысла поэмы «Странствующий жид».
О последних годах жизни Жуковского мы знаем до обидного мало. Све¬дения о его заграничной жизни 1841—1852 гг. столь скупы, что переходят из одной статьи о поэте в другую, нередко превращаясь в апокрифы о сча¬стливой семейной жизни, о тяготении к католицизму, о пиетизме и т. д.
Публикуемые записи 1840-х гг. вносят существенные коррективы в эту кар¬тину. Исповедь 1846 г. разрушает легенду о семейной идиллии, записная книжка «Мысли и замечания» углубляет представление о «религиозном бес¬покойстве»49 поэта, подневные записи вносят уточнения в датировку отдель¬ных произведений, раскрывают круг чтения позднего Жуковского, в част¬ности его, казалось бы, неожиданный интерес к новым романам А. Дюма, к прозе А. де Виньи, В. Скотта, Г. Кеннеди.
Дневники В. А Жуковского создавались в атмосфере бурного расцвета рус¬ской дневниково-мемуарной прозы. Франклинов журнал 1804—1806 гг. и за¬писная книжка «Разные замечания» вполне вписываются в контекст дневни¬ковых экспериментов братьев Тургеневых, в особенности старшего из них — Андрея, имеют точки соприкосновения с «Дневником Александра Чичерина 1812 и 1813 гг.»50, генетически соотносятся с записной книжкой К. Н. Батюшко¬ва, который получил «Разные замечания» из рук Жуковского и продолжил их.
Дневник заграничного путешествия 1820—1822 гг., как и примыкающие к нему письма-дневники, адресованные к великой княгине Александре Фе¬доровне, и по своему материалу, и по характеру, и по типу корреспондиру¬ют с «Отрывками из путешествия» 1820—1821 гг. В. К. Кюхельбекера.
Очевидны переклички дневниковых записей Жуковского 1826—1827 гг., в том числе «Парижского дневника», с дневниками и «Хрониками русско¬го» Александра Тургенева, тем более что в эти годы судьба нередко своди¬ла их под одной крышей.
«Записная книжка» П. А. Вяземского, «Дневник» А. В. Никитенко, «Жур¬нал» П. А. Плетнева дают интересный материал для комментария к днев¬никовым записям Жуковского 1830—1840-х гг.
Одним словом, дневники В. А. Жуковского вырастали не на пустом мес¬те. Сам дух времени, идеи времени во многом определили эти дневники как форму времени.
И все-таки по объему охвата материала, по протяженности, по динамике своего содержания и форм его выражения дневники В. А. Жуковского уникальны. Это прежде всего дневники поэта, одного из основоположников и виднейшего представителя русского романтизма. Это дневники русского мыслителя и общественного деятеля. В них — летопись русской жизни це¬лой эпохи. И в этом смысле как литературный памятник они заслуживают особого внимания и самого пристального изучения.
49 Из комментария В. Лазарева к публикации «Мыслей и замечаний» В. А. Жу¬ковского // Наше наследие. 1995. № 33. С. 64.
50 Об этом подробнее см.: Фрич Е. В. Указ. соч. С. 64—66.
О. Б. Лебедева
ПРИНЦИПЫ РОМАНТИЧЕСКОГО ЖИЗНЕТВОРЧЕСТВА В ДНЕВНИКАХ В. А. ЖУКОВСКОГО
При изучении художественных текстов писателя его дневники, письма, записные книжки и вообще всё письменное наследие, которое не так не¬посредственно связано с творческим процессом, как черновые рукописи, обычно используются как вспомогательный источник. Исследователи склон¬ны видеть в них арсенал фактографических сведений, материал для ком¬ментария, совокупность биографических данных — одним словом, документ эмпирической жизни человека и адекватное словесное отражение объектив¬ной реальности, историческая достоверность которого зачастую мыслится не совпадающей с отражением той же реальности в образной словесной ткани художественных текстов.
Дневники,
