письма-дневники и записные книжки Жуковского — прин¬ципиально иной случай. Специфика этого пласта письменного наследия Жуковского мотивирована не только психологическим типом Жуковского-человека, тяготеющего к самопогружению и психологическому анализу, но и особенностями его эстетической позиции, поэтической типологии.
Наряду с традиционно документальным аспектом использования всех этих обычно вспомогательных материалов авторство Жуковского автома¬тически сообщает им ярко выраженное самостоятельное эстетическое значе¬ние. Во-первых, всё это — своеобразная история души поэта, в лексиконе которого слово душа, вероятно, является самым частотным поэтизмом (как точно заметил П. А. Вяземский: «У Жуковского всё душа и всё для души1»). Во-вторых, дневники Жуковского — это наглядная демонстрация основного мировоззренческого и эстетического тезиса «Жизнь и Поэзия одно», который определил неразрывную слиянность двух ипостасей Жуковского — эмпири¬ческой и поэтической, уподобил Жизнь и Поэзию не только по их содержа¬нию, но и по принципу творческого созидания жизненного факта и поэтичес¬кого текста — и пронесен «Коломбом русского романтизма» в непрерывном акте стихо- и жизнетворения через всю его человеческую и творческую жизнь.
Впрочем, справедливости ради необходимо отметить, что дневники Жу¬ковского и как источник документальных сведений о его жизни и творчестве
2 РНБ. Ф. 286. On. 1. № 3. Л. 17—43 об. второй пагинации.
3 Кюхельбекер В. К. Путешествие. Дневник. Статьи. Л., 1979. С. 499. («Лит. па-мятники»).
поистине неоценимы. С 1804 по 1847 г. дневниковыми записями датиро¬вано огромное количество его поэтических текстов. Именно из дневника выясняется, что сам Жуковский считал началом своего поэтического попри¬ща: летом 1803 г. под общим заголовком «Прошедшая жизнь» он отмечает переводы романа Августа Коцебу «Мальчик у ручья» и «Элегии, написан¬ной на сельском кладбище» Томаса Грея, а также оригинальную повесть «Вадим Новогородский».
С 1818 г. начинаются регулярные записи, фиксирующие работу Жуков¬ского над его поэтическими текстами, причем это не только широко извест¬ные сочинения, опубликованные сразу по написании и вошедшие в русскую культуру ее неотъемлемой частью, но и такие, которым суждено было остаться незаконченными набросками, лишь недавно извлеченными из архива поэта (и очень вероятно, что многие записи Жуковского, пока не поддающиеся реальному комментарию, до сих пор таят за собой ненайденные тексты).
Уже первая дневниковая запись такого рода предлагает оба эти вари¬анта: 1—2 октября 1818 г. Жуковский переводил балладу Шиллера «Граф Гапсбургский», принадлежащую к основному корпусу его поэтического на¬следия, а записью от б, 7, 8 октября документирована его работа над пере¬водом фрагмента из комедии Мольера «Мещанин во дворянстве», который был выполнен для сугубо практических целей — занятий русским языком с великой княгиней Александрой Федоровной — и при жизни Жуковского никогда не публиковался. Запись от 13 сентября 1819 г. «Начало поэмы» содержит информацию о работе над переводом трагедии Ф. Шиллера «Ор¬леанская дева» (и черновая рукопись этого перевода записана с обратной стороны той тетради, в которой Жуковский вел свой дневник 1818—1819 гг.2 Этот перевод стал одним из крупнейших свершений Жуковского и для рус¬ской литературы, и для русского театра: «Первая романтическая трагедия в стихах на русском языке»3. А 29 октября 1820 г. Жуковский записывает в дневнике: «Валленштейн», имея в виду перевод фрагмента этой шиллеров-ской трагедии, который так и остался незаконченным наброском.
Дневник 1821 г. прослоен рукописями трех крупнейших произведений Жуковского — переводов поэмы Т. Мура «Рай и пери» (у Жуковского — «Пери и ангел»), трагедии Ф. Шиллера «Орлеанская дева» (IV и V акты), поэмы Бай¬рона «Шильонский узник», и они соседствуют там с двумя маленькими и глу¬боко личными шедеврами лирики Жуковского — стихотворениями «Теснят¬ся все к тебе во храм…» и «Воспоминание» («О милых спутниках…»).
В ноябре-декабре 1832 г. поэт таким же образом документирует свою ра¬боту над поэмой «Наль и Дамаянти», переводами баллад Уланда «Брато¬убийца», «Рыцарь Роллон», «Старый рыцарь», «Уллин и его дочь», «Царский сын и поселянка», Шиллера «Элевзинский праздник», а запись от 27 (8) ян¬варя-февраля 1833 г.: «Читал (…) повесть Фалкенбург» предвещает опыт пе¬ревода: 2 (14) февраля Жуковский «Начал Эллену» — стихотворное перело¬жение повести «Фалкенбург», под названием «Эллена и Гунтрам», которое тоже не было закончено.
12 (24) апреля 1839 г. Жуковский фиксирует в дневнике: «дома дописы¬вал Камоенса» (перевод драматической поэмы Ф. Гальма); 23 июля 1839 г. — «Поутру кончил Грееву элегию» (второй перевод элегии «Сельское кладби¬ще»). Дневниковые записи от первых чисел мая 1837 г. находятся в тетради, содержащей первоначальную редакцию четырнадцати песен «Наля и Дама-янти»4, продолжение же работы над поэмой отмечено в дневниковой записи от 11 (23) февраля 1841 г. 15 (27) и 16 (28) марта 1845 г. Жуковский фиксиру¬ет работу над переводом сказки «Тюльпанное дерево»; 22 (3) апреля он «на¬чал Кота в сапогах», а 23 (4) — «кончил Кота»; 27 (8) «Начал сказку о Иване-царевиче». Наконец, 10 июня 1843 г. в дневнике появляется запись «Поутру переводил Эдипа» (трагедию Софокла), а сам текст незаконченного перево¬да находится в тетради, содержащей дневниковые записи 1842—1846 гг.5
Даже такой по необходимости лаконичный обзор документальных сле¬дов, которые поэзия Жуковского оставила на страницах его дневника — очерка его жизни, открывает любопытную закономерность. Подневные записи фактов, событий, впечатлений и встреч, с одной стороны, и черно¬вые рукописи стихов, с другой, абсолютно равноправны и взаимозаменяемы в летописи души Жуковского. Поэтические страницы прослаивают дневни¬ковые записи: эти последние, в свою очередь, периодически возникают между стихотворными строками рабочих тетрадей поэта. В результате по¬добные сочетания текстов из разных реальностей — идеальной поэзии и документальной жизни — не только уподобляются друг другу сами и упо¬добляют друг другу отраженные в них реальности, но и дают для изучения творческого процесса Жуковского неизмеримо больше, чем даты и факты: наглядную картину того, как из жизненного акта возникают поэтическая мысль и образ — и как в дальнейшем этот образ продолжает свое бытова¬ние в сознании эмпирического человека. Страницы дневников Жуковско¬го, на которых комбинируются и взаимопроникают такие контексты, отра¬жают третью реальность — реальность поэтической души, которая свою жизнь претворяет в поэзию, а из поэзии выводит правила жизни.
Этот аспект изучения дневников Жуковского особенно ценен и уни¬кален по открываемым им возможностям еще и потому, что творческая лаборатория поэта была всю его жизнь тщательно скрыта от посторонних глаз (пусть даже и принадлежащих самым близким друзьям и собратьям-
4 РГАЛИ. Ф. 198. On. 1. № 37. Л. 11 об. См. также: Дневники. С. 314, примеч. 8; В. А. Жуковский. Чествование его памяти в С.-Петербурге 29 и 30 янв. 1883 года. СПб., 1883. С. 55—56.
5 Т а м ж е. № 49. Перевод выполнен на семи отдельных листках, вложенных в тетрадь с дневниковыми записями.
литераторам). Стихи Жуковского его современники воспринимали как не¬что безусловно данное, а не сделанное (и сейчас они во многом воспри¬нимаются так же, несмотря на открывшуюся по истечении времени воз¬можность заглянуть в рабочие тетради и рукописи поэта, которой у его современников, конечно, не было). Ни самые близкие, ни посторонние Жуковскому люди не оставили своих воспоминаний о том, как рождались его стихи, — и это при том, что жизнь души Жуковского, мир его эмоцио¬нальных переживаний и сфера его поэтической мысли были на виду у всей читающей России. Однако же эта всеобщая распахнутость сделалась у по¬эта своеобразной парадоксальной формой замкнутости, потаенности его частной жизни, и дневники в этом смысле были его собеседниками.
Дневники Жуковского как источник изучения его поэзии и самосто¬ятельно эстетически значимые тексты дают возможность проследить про¬цесс рождения поэтического образа и его дальнейшее бытование уже не только в качестве литературного, поэтического факта, но и биографического фактора, устойчивой реалии сознания, из которой рождается жизненное событие, поступок, ситуация. В этом смысле показательна судьба знамени¬той поэтической формулы Жуковского «Жизнь и Поэзия одно». Высказан¬ная как поэтическое кредо в стихотворении — эстетическом манифесте «Я музу юную, бывало…», она обретает дополнительное глубокое значение жиз¬ненной философии, осознанной и сформулированной в дневниковой про¬зе задолго до ее поэтического откровения.
В 1814 г., создавая «План совместной жизни в Дерпте» с семейством Про¬тасовых-Воейковых, Жуковский записал в его тексте следующий принцип: «Жить как пишешь», а в дневниковой записи от 15 сентября 1814 г., адресо¬ванной Маше Протасовой, он придал этому положению смысл нравственно¬го закона, им самим для себя установленного: «Вот мой кодекс. Писать (и при этом правило — жить как пишешь, чтобы сочинения были не маска, а зер¬кало души и поступков)». Нельзя не обратить внимания на то, что букваль¬но вслед за Жуковским, в начале февраля 1815 г. К. Н. Батюшков в стихот¬ворении «К друзьям» замечает: «И жил так точно, как писал…»6. Заметим, что по сравнению со столь же знаменитой и очень ассоциативной по смыслу формулой Грибоедова: «Я как живу, так и пишу свободно и свободно»7, Жу¬ковский очевидно смещает акценты. Если его младший современник писал как жил — ив этой позиции первична жизнь, из которой извлекается поэти¬ческая установка, то Жуковский стремится жить как пишет — и, безусловно, для него первична была именно поэзия и вообще область словесного твор¬чества, корректирующая духовный облик эмпирического человека.
Обратный случай теснейшей взаимосвязи поэзии с жизнью — это судь¬ба автоцитат Жуковского, переходящих из поэзии в дневниковую прозу,
6 Батюшков. Т. 1. С. 164.
7 Из письма П. А. Катенину от первой половины января — 14 февраля 1825 г. // Грибоедов А. С. Сочинения. М., 1988. С. 509.
причем в этом новом документальном контексте изящные поэтизмы и чеканные стихотворные афоризмы претворяются в совершенно практи¬ческую, не то что даже жизненную — житейскую, философию. Такова, на¬пример, судьба цитаты из стихотворения «К самому себе» (1813): «Будь на-стояще твой утешительный гений!», которая в контексте писем-дневников дерптского периода становится конкретной нравственной рекомендаци-ей уже не себе, а адресату, Маше Протасовой: «Ограничить себя настоящим. Будь настоящее наш утешительный Гений. Милой друг, настоящее при¬надлежит нам. Если надежда на будущее пропала, то будем сколько воз¬можно стараться пользоваться настоящею минутою…» (запись от 28 июня 1814 г.).
То же самое происходит и с двумя стихами «Теона и Эсхина» (1814). Авто¬цитаты «Всё в жизни к великому средство» и «Для сердила прошедшее вечно», мно¬гократно повторяясь и варьируясь в дерптских письмах-дневниках, форми¬руют отчетливую жизненную концепцию стоицизма, основанную на культе воспоминания: «У меня есть одно правило, которого теперь не отдам за миллион. Всё в жизни к великому средство. Это правило можно применить не только ко всей жизни, но и ко всякой минуте, ко всякому обстоятельству жизни» (запись от 12 апреля 1815 г.); «Надобно сделать из прошедшего сво-его товарища. Для сердца прошедшее вечно, а наше с тобою прошедшее есть самый необходимый друг наш! С ним только будет для нас и настоящее прелестно» (от 19—20 апреля 1815 г.).
И уж совсем невозможно установить точно, что было сначала:
