«счастли¬вое вместе» и «жестокое розно», лейтмотивные слова-понятия дерптских пи¬сем-дневников 1814—1815 гг., или же «Минутная сладость // Веселого вмес¬те» («Эолова арфа»; ноябрь 1814 г.) и «Вам розно быть! вы им сказали—// Всему конец!» («Алина и Альсим»; октябрь 1814 г.). Во всяком случае, ком¬плекс связанных с этими понятиями чувств и переживаний, которые отли¬ваются каждый раз в предельно сходном лексическом воплощении, отзовется в творчестве Жуковского достаточно неожиданно: в образце его знаменитой «галиматьи», домашней поэзии, интимизирующей до уровня личного эмоцио¬нального переживания напряженную литературную полемику 1820 гг.— в «Протоколе двадцатого арзамасского заседания» (1818): «Вместе — великое слово!…. // Вместе Оно воскресит нам наши младые надежды! // Что мы роз¬но?…»8. Во всех случаях словоупотребления курсив Жуковского удостоверя¬ет цитатный характер высказывания. Но вот что является источником цита¬ты: дневниковая проза, отражающая события жизни, или поэтический текст, символическое зеркало души, — установить практически невозможно, и ар¬замасская галиматья, которая переводит в план литературной буффонады подлинную трагедию жизни и поэзии Жуковского, в равной мере восходит к обоим этим источникам. Как в жизни смех и слезы, великое и смешное стоят рядом, так и в поэзии.
Одна из первых дневниковых записей поэта, касающаяся проблемы вза¬имоотношений человеческой души с окружающим ее миром и в перспек¬тиве предполагающая результаты этого взаимодействия— поэтические тексты, относится к 1 июля 1805 г. В это время дневник поэта был только психологической лабораторией самоанализа и лишь в этом смысле — твор¬ческой лабораторией: «…все почти предметы приятны, потому что наша чувствительность, в ту минуту слишком наполняющая сердце, на них из¬ливается и украшает их в глазах наших. (…) Душа человеческая сперва об¬разуется влиянием окружающих ее предметов, потом уже сама имеет на них влияние…». Эта мысль впоследствии не раз отзовется в дневниках поэта. Размышлением о том, что «душа — лучший живописец», неукоснительно будут сопровождаться зафиксированные в дневниках экстатические состо¬яния наслаждения красотой природы, чреватые всплеском творческого вдохновения: 10 (22) июня 1821 г. Жуковский запишет в дневнике: «При¬рода, окружавшая меня, была прелестна, но главная прелесть окружающего есть наша душа, есть то чувство, которое она приносит к святилищу при¬роды», а 29 июня он напишет великой княгине Александре Федоровне пись¬мо о Дрезденской галерее, отрывок из которого под названием «Рафаэлева Мадонна» станет эстетическим манифестом русского романтизма.
Аналогичную запись находим в дневнике под датой 25 июля 1821 г.: «Красоты природы в нашей душе; надобно быть в ладу с собою, чтобы ими наслаждаться». И это тождество мыслей, переживаний, словесных формул от 1805 до 1821 г. прокомментировано напряженными размышлениями дерптских писем-дневников 1814—1815 гг. о биографических прошлом, настоящем и будущем, которые материализуются в движении эстетическо¬го мотива, мысли, образа по дневниковым страницам. Как прошлое, насто¬ящее, будущее при всей разности слов и выражаемых ими понятий являют¬ся одной и той же категорией — временем, так и общие мотивы при всех своих локально-хронологических вариациях сохраняют неизменным главное: опорное слово-образ, нравственную, интеллектуальную, эстетическую акси¬ому, чреватую воплощением в поэтический текст.
До какой степени точно подобные состояния души, стягивающей про¬шлое, настоящее и будущее в одном моменте эстетического переживания, передают зафиксированный в дневниковых записях эмоциональный настрой именно творческого и вдохновенного мгновения жизни, свидетельствует эта же самая ранняя запись от 1 июля 1805 г.: «Мне приятно было смотреть на отдаления, покрытые вечернею тенью. Эта неясность и отдаленность всегда имеет трогательное влияние на сердце: видишь, кажется, будущую судьбу свою неизвестную, но не совсем незнакомую. Какое-то тайное предчувствие говорит о ней и обнаруживает ее неявственно за прозрачным занавесом… Вспоминаешь о прошедшем с некоторою сладкою меланхолиею».
Следующая запись на эту же тему относится к 1808—1809 гг. и представ¬ляет собою примечания Жуковского ко второй главе книги Шатобриана «Гений христианства», озаглавленные русским поэтом «О таинственности».
И в ней подобное состояние души прямо связано с творчеством, поскольку в психологический рисунок вдохновения, складывающийся из состояний предчувствия, воспоминания и эстетического наслаждения, Жуковский вводит категорию «воображения», в его устах — синоним творческой фан¬тазии: «Таинственность есть то (…), что представляется мне в своем виде, под покровом (…). Может быть, таинственность приятна и потому, что человек больше любит воображать, нежели знать и видеть. От чего отдален¬ные виды так приятны? От того, что они представляются неясно!». И ко¬нечно не случайно в следующем фрагменте этой записи возникает пред¬чувствие основных тем грядущей натурфилософской лирики Жуковского: «…что найдете таинственного в восхождении и захождении солнца, в звезд¬ном небе, в картине моря, в альпийских горах и прочее!».
Совершенно очевидно, что в этих дневниковых записях подготавли¬вается тот комплекс устойчивых мифологем романтической эстетики и кон¬цепции жизнетворчества, на котором зиждется цикл эстетических манифе¬стов — стихотворений Жуковского 1818—1824 гг., варьирующих одни и те же образы-символы предчувствия и пророчества (взволнованное состояние творящей души), таинственности-неясности-невыразимости (тайна рожде¬ния поэтического образа), покрывала-занавеса-завесы (грань двух роман-тических миров, реального и идеального), наконец, воспоминания — не¬изменной психологической основы лирики Жуковского и непременного исходного состояния вдохновенной и творящей души. Ср.: «Когда душа смятенная полна // Пророчеством великого виденья…»; «Святые таинства, лишь сердце знает вас…» («Невыразимое», 1819); «Стремленье в оный таин¬ственный свет…» (Посвящение к «Двенадцати спящим девам», 1817); « Сей мир души, согласный с небесами, // Со всем была, как таинство, слита // Ея душа…» («Цвет завета»; 1819); «Нам туда сквозь покрывало// Он дает взгля¬нуть порой…» («Лалла Рук», 1821); «Сие шепнувшее душе воспоминанье…» («Невыразимое»): «В них милое цветет воспоминанье…» («Цвет завета»); «И в минувшее уводит…» («Таинственный посетитель», 1824) и т.д.
Не случайно этот цикл замкнут стихотворением 1824 г. «Я музу юную, бывало…», в котором нарастание поэтических мотивов и образов, генети¬чески связанных с напряженной психологической аналитикой дневнико¬вого самопознания, наконец разрешается поэтическим афоризмом «Жизнь и Поэзия одно». Контекст дневников применительно к поэтическому твор¬честву дает еще один вариант понимания этой формулы: отныне, начиная с дневниковых записей 1805—1809 гг., вид с возвышенности на отдаленный пейзаж будет всегда будить в Жуковском воспоминание о прошлом, а само состояние воспоминания — неизменно сопутствовать периодам подъема вдохновения и интенсивного стихотворчества. И часто пейзажные зарисов¬ки на страницах дневников, веденных в самые активные творческие пери¬оды, будут включать в себя автоцитаты из стихотворений 1818—1824 гг.
Так, октябрьская запись 1818 г., практически единственная дневниковая запись этого года: «Какое-то общее неясное воспоминание, без вида и голоса, как будто воздух прежнего времени», соседствует с информацией о перево¬дах «Графа Гапсбургского» и «Мещанина во дворянстве». Через три года, в Германии, наслаждаясь видом окрестностей Дрездена с Брюлевой терра¬сы, Жуковский почти дословно повторит это впечатление: «…добрый гений, воспоминание, прилетел ко мне на помощь. (…) отдаление покрыто было све¬том и тенью, и в этой картине что-то было знакомое, и в самом деле знако¬мое! Это был точно белёвский вид с пригорка (…)// много милых теней вста¬ло»9 (запись от 10 (22) июня 1821 г.). Наконец, еще одна аналогичная запись сопровождает взлет творческой активности Жуковского в начале 1830-х гг.: «Минуты, в которые какою-то магическою силою пробуждаются воспоми¬нания и все знакомые лица весьма ясно видимы. Слышишь голоса, чувству¬ешь то, что чувствовал, воздух, сторона, дом, чувство прошедшей жизни. Конец „Наля и Дамаянти»» (запись от 23 (5) ноября/декабря 1832 г.). В та¬ких биографических свидетельствах вновь остро акцентирована связь времен: прошедшей жизни, настоящей минуты, насыщенной лирическим пережива¬нием, и будущего поэтического шедевра, порожденного этим универсальным мгновением человеческого и поэтического бытия.
Пожалуй, наиболее очевидно жизнь и поэзия сливаются воедино в днев¬никах Жуковского периода первого заграничного путешествия, в 1820— 1822 гг. Лейтмотивное впечатление от него— «душа распространяется», неоднократно возникающее во всех жанрах словесного творчества Жуков¬ского в эти годы — стихотворениях, поэмах, письмах, эстетических эссе и дневниках, — как нельзя более точно определяет и эмоциональное, и твор¬ческое содержание этого во времени короткого, но в творческом смысле неисчерпаемого периода жизни поэта. Невероятная интенсивность духов¬ной жизни и огромная концентрация впечатлений делают эти годы по от¬ношению ко всей предшествующей и последующей биографии поэта тем самым фрагментом, в котором воплощен и отражен универсум. И жанро¬вую принадлежность его письменной продукции этого времени однознач¬но определить невозможно: не случайно всё, что он пишет в эти годы, так или иначе связано с летописью души — с дневником.
Выше уже говорилось, что рукописи значительнейших произведений не только 1821 г., но и всего творческого наследия Жуковского— поэм «Шиль-онский узник», «Пери и ангел», IV и V актов «Орлеанской девы» — практи¬чески уравниваются в правах с дневниковыми записями, прослаивая собою летопись фактов и встреч. Два маленьких шедевра лирики — стихотворения «Теснятся все к тебе во храм…» и «Воспоминание»— возникли как днев¬никовые записи в стихах от 4 (16) и 16 (28) февраля соответственно (не слу¬чайно первое из них при жизни Жуковского не публиковалось, а второе было опубликовано лишь в 1827 г., сразу же вслед за первой публикацией
9 Цитата из посвящения к «Двенадцати спящим девам» — «Опять ты здесь, мой благодатный Гений…» (вольный перевод посвящения к «Фаусту» Гёте), любимая Жуковским и неоднократно встречающаяся в дневниках и письмах поэта.
стихотворения «Лалла Рук»10. Сопровождающие эти поэтические дневнико¬вые тексты рассуждения о сущности красоты: «Руссо говорит…» и о природе воспоминания: «Нет и были — какая разница!..» имели долгую судьбу в твор¬ческом наследии Жуковского: первое стало в 1848 г. фрагментом статьи «О по¬эте и современном его значении», а второе — статьей «Воспоминание» в со¬ставе большой книги прозы «Мысли и замечания», над которой Жуковский работал в 1845—1850 гг. Таким образом, именно дневники 1820—1822 гг. со¬бирают в единый большой контекст всё творчество Жуковского с начала 1820-х гг. до конца его жизни. А если попытаться отыскать истоки тех же са¬мых мыслей, образов, формул и текстов Жуковского, то этот большой кон¬текст разрастается до размеров почти всей его творческой жизни, ибо обна¬руживаются эти истоки в дерптских письмах-дневниках 1814—1815 гг.
Возможность такого исследования обеспечена прежде всего тем, что на¬пряженная духовная деятельность Жуковского 1820—1822 гг. имела свою кульминацию, своеобразный фокус, в котором за фрагментарными впе¬чатлениями каждого отдельного дня — мгновения жизни и за каждым отдельным стихотворением — фрагментом поэтической книги Жуковского открылся единый эмоционально-эстетический и биографический субстрат — сокровенный универсум всей его жизни и всей поэзии. Этот момент «откро¬вения» и «видения», как называл его сам поэт, — хорошо известный и не-однократно описанный берлинский придворный праздник в честь русской великокняжеской четы на сюжет поэмы Т. Мура «Лалла Рук»11.
Если просто выписать подряд все упоминания об этом событии в днев¬никах Жуковского, даже не имея в виду того, что в поэзии сюжет «Лалла Рук» неоднократно откликнется не только произведениями 1821 г. («Пери и Ангел», «Лалла Рук», «Явление поэзии в виде Лалла Рук» будут продол¬жены
