стихотворениями рубежа 1820—1830-х гг. «Пери», «Песнь бедуинки», «Мечта»12, а также посвящением к переложению индийского эпоса «Наль и Дамаянти» в 1843 г.), сразу станет ясно, какое место в поэтической жиз¬ни Жуковского заняло это мимолетное видение смысла жизни и сути твор¬чества, которое он склонен был отождествлять с самим понятием «поэзия».

13 (25) января 1821 г. появляется записи в дневнике: «Репетиция Пери. Вечер дома; читал Lalla Rookh». 14 (26) января: «Поутру репетиция. (…) Lalla Rookh» — и под датой записаны 32 стиха Т. Мура в подлиннике. 15 (27) января состоялся «Несравненный праздник», 30 (11) января/февра¬ля— его «повторение». Под датой 4 (16) февраля записано стихотворение «Теснятся все к тебе во храм…» и рассуждение о прекрасном «Руссо гово-рит…», включающее автоцитату— три заключительных четверостишия

10 «Лалла Рук»— Московский телеграф. 1827. Ч. 14. № 5. С. 3—5; «Воспомина¬ние» (под названием «К N. N.») — Там же. 1827. Ч. 15. № 9. С. 3.

11 Об этом см.: Алексеев М. П. Русско-английские литературные связи: XVIII век — первая половина XIX века // Литературное наследство. Т. 91. М., 1981. С. 356—575.

12 Gerhardt Dietrich. Vergangene Gegenwartigkeiten. Gottingen, 1966. S. 10—16, 34,48.

стихотворения «Лалла Рук». 16 (28) февраля Жуковский записывает в днев¬ник стихотворение «Воспоминание» («О милых спутниках…») с примыкаю¬щим к нему рассуждением о воспоминании «Нет и были — какая разница!» — и здесь же записаны первые 50 стихов перевода поэмы «Пери и Ангел». 21 (5) февраля/марта Жуковский фиксирует: «Переводил Мери»» (рукопись перевода продолжается до 6 (18) марта); 5(17) марта в покоях прусских прин¬цев наблюдал «ТаЫеаих: Лалла Рук»; 7 (19) марта запись гласит: «У великой княгини. Альбом и Лалла Рук»; 8 (20) марта — «Поутру у В(еликой) княги¬ни). Чтение „Пери»». 6 (18) апреля он записывает: «Чтобы кончить нынеш¬ний день лучше, и я перечитал в моей Лалла Рук то, что написано было ве¬ликою княгинею, и написал кое-что свое». Речь идет о рукописном журнале «Лалла Рук», который Жуковский издавал в 1821 г.: беловая рукопись IV— V актов «Орлеанской девы» оформлена им в виде отдельной книжечки с над¬писью на титульном листе: «Лалла Рук № 2»13. Это единственный сохра¬нившийся выпуск; на существование других указывает цитированная выше запись и фраза из его письма Александре Федоровне: «Предвижу, что будет еще несколько № Лалла Рук и Для немногих»14.

8 сентября 1821 г., уже путешествуя по Швейцарии, после посещения дома швейцарского поэта Сигизмунда-Людвига Лербера, Жуковский запи¬шет в дневнике: «…где было счастие, там случайно путешественник. Лалла Рук», после чего мотив «Лалла Рук» окончательно переходит в дневниках на уровень поэтической ассоциации. 31 октября 1821 г. на возвратном пути из Швейцарии в Берлин поэт посмотрит в Лейпцигском театре постановку драмы Кальдерона, и это отразится в его дневнике записью: «В театре. Das Leben ein Traum (Stern)», в которой встречаются ведущие образы-символы стихотворения «Лалла Рук»: «Он поспешен, как мечтанье, // Как воздушный утра сон; // Но в святом воспоминанье // Неразлучен с сердцем он!»; «В на¬шем небе зажигает // Он прощальную звезду». И тот же образ сна-мечтания, неразлучного с воспоминанием-творчеством и жизнью души, подводит итог швейцарскому путешествию в большом письме-дневнике, адресованном Александре Федоровне, которое, как и «Рафаэлева Мадонна» и «Путешествие по Саксонской Швейцарии», стало эстетическим манифестом русского ро-мантизма и под названием «Отрывки из письма о Швейцарии» было опуб¬ликовано в «Полярной звезде на 1825 год». «Я видел прекрасный сон, но воспоминание бережет прошедшее», — резюмирует поэт. И тот же образ через два года возникнет в письме к А. П. Зонтагот 11 января 1823 г.: «…всё это оставило на душе то волнение, какое оставляет быстрый сон, исчезаю¬щий в минуту удовлетворения»15.

После 1821 г. зафиксированные в тексте дневников воспоминания о праз¬днике Лалла Рук надолго исчезают со страниц дневника, но, как свидетель¬

13 РНБ. Ф. 286. Оп. 2. № 13. Л. 1.

14 PC. 1902. № 5. С. 355.

15 УС. С. 95.

ствуют поэзия и переписка Жуковского, не из его сознания. На рубеже 1820— 1830-х гг. он создает стихотворения «Пери», «Песнь бедуинки», «Мечта», а 24 июня 1838 г. пишет великой княжне Марии Николаевне: «…воспоми¬нания о прошлом Берлине я не могу отделить от воспоминания о праздни¬ке Лалла-Рук, (…) который был для меня тогда каким-то очарованием»16. Но в 1840 г. эти воспоминания и образы воскресают с новой силой: 24 (6) ап¬реля/мая 1840 г. Жуковский в Дармштадте слушает оперу Спонтини «Нур-магал», написанную на сюжет одной из вставных поэм «Лалла Рук» — «Свет гарема»: «В театре. „Нурмагал». Марш Лалла Рук, ария Нурмагала. Сколь¬ких я вспомнил: Фосс. Элиза. Семейство Радзивилл. Брюль. Гребен. Герман. Все отношения с семьею Клейст. Гуфланд. Саша. Маша. Молодость»17.

Это последнее «явление поэзии в виде Лалла Рук» в ранее не публи¬ковавшихся дневниках Жуковского проливает новый мгновенный свет не только на хорошо известные биографический факт жизни и эстетический сюжет творчества поэта. Дневниковая запись от 24 (6) апреля/мая 1840 г. со всей определенностью указывает на то, что было причиной силы и стой¬кости впечатления Жуковского и от поэмы Т. Мура, и от берлинского празд-ника 1821 г.— впечатления, во многом непонятного современникам и, в восприятии тех, кто знал только текст поэмы Мура и стихи Жуковского, совершенно неадекватного художественным достоинствам исходного про¬изведения. Еще Пушкин заметил: «Жуковский меня бесит — что ему понра¬вилось в этом Муре? чопорном подражателе безобразному восточному во¬ображению? Вся Лалла Рук не стоит десяти строчек Тристрама Шанди…»18.

Запись от 24 (5) апреля/мая 1840 г., которая кончается именами сестер Протасовых, Саши и Маши, возвращает нас к событиям дерптского пери¬ода жизни Жуковского и истории его несчастной любви, отразившейся в письмах-дневниках 1814—1815 гг. Поразительно, но факт: образ долины Кашмира, тот скорее символический, нежели географический локус, к ко¬торому приурочено действие поэмы-Т. Мура (изданной лишь в 1817 г.), является сквозным и лейтмотивным в «синеньких тетрадках» — дерптской дневниковой переписке Жуковского с Машей Протасовой. Так, после це¬лого ряда упоминаний «царства Кашемира» 12 апреля 1815 г. в дневнике появляется запись: «Всякое исполнение должности отдельно есть дорога по утесам, но кончи ее— небо над головою, а Кашемир перед глазами».

Источник этого образа в 1814—1815 гг. не совсем ясен: поэма Т. Мура еще не написана. Но безусловно ясно другое: каким бы ни был этот источ¬ник, долина Кашмира, место обетованного счастья суженых, индийской принцессы Лалла Рук и бухарского принца-поэта Алириса, стала в дерпт¬ских письмах-дневниках символом всё более слабеющей надежды на буду¬щее «счастливое вместе».

16 PC. 1885. № 3. С. 332.

17 Памяти Жуковского. Вып. 1. С. 50.

18 Пушкин. Т. 13. С. 34.

19 Определение Жуковского из его письма к А. И. Тургеневу от 18 (6) февраля/ марта 1821 г. // Гофман. С. 155—156.

20 Кюхельбекер В. К. Путешествие. Дневник. Статьи. С. 456.

В этом контексте дополнительный смысл обретает запись, появившаяся в дневнике поэта ровно за неделю до праздника Лалла Рук, 8 (20) января 1821 г.: «…вместо того, чтобы сколько возможно заменить утраченное, я только горюю об утрате и стою на развалинах (…). Надобно отказаться от потерянного и сказать себе, что шсшоягиее и будущее мое». В этом состоянии воспоминания он читает впервые 13 (25) января поэму Т. Мура, а 15 (27) ян¬варя присутствует на «несравненном празднике» и перед ним воочию про¬носится видение обетованной, но недостижимой земли счастья: «Мнил я зреть благоуханный // Безмятежный Кашемир» («Лалла Рук», 1821).

Совершенно очевидно, что собственные поэтические ассоциации и вос¬поминания, не известные никому, кроме самого Жуковского, дали его по¬эзии мгновенный и прочный биографический импульс, который в контек¬сте его дневников и творчества снова выявляет связь времен: прошлого — утраченной долины Кашмира дерптских дневников, настоящего — цикла произведений 1821 г., связанных с сюжетом Мура, и будущего— всех тех ассоциаций и воспоминаний, которые в последний раз отольются в поэзии Жуковского тем же самым сном, видением и откровением: в 1843 г., в тек¬сте посвящения к поэме «Наль и Дамаянти», вновь возникает долина Каш¬мира: «Я видел сон: казалось, будто я II Цветущею долиной Кашемира// Иду один; со всех сторон вздымались// Громады гор…», а в его подтексте — обра¬зы сестер Протасовых, воспоминание о «двух родных, земной судьбиной // Разрозненных могилах…».

Пожалуй, из всего комплекса устойчивых лейтмотивов «философии Лалла Рук»19 наиболее универсальным характером обладает пейзажная ре¬алия, истоки символического значения которой восходят к самым ранним опытам дневникового самопознания: горный мотив, вид на отдаления. Уже в поэзии Жуковского 1810-х гг., до его альпийских странствий, при¬мечательна экзотическая гористость пейзажа, не характерная для равнин-ной, слегка всхолмленной среднерусской природы (ср. полемический пассаж Кюхельбекера по отношению к поэзии Жуковского: «Скалы и дуб¬равы, где их никогда не бывало…»20. В дерптских дневниках мотив горы, трудного восхождения и прекрасного вида с вершины обретает символи-ко-биографическое значение. В дневниках 1821 г. и вырастающих из них романтических манифестах Жуковского путешествие по Саксонским и Швейцарским Альпам — это факт реальной биографии, непрерывная цепь вершин, на которые поэт поднимается, и видов, которые открываются с этих вершин глазам, а не метафорическому духовному взору: «…неожи¬данно мы очутились на краю гранитного утеса, (…) с которого предста¬вился весь Плауен. (…) Полезли мы на вершину горы, по тропинке, весь¬ма крутой. (…) С этого места самый обширный вид на Тарант…» (запись от 10 (22) июня 1821 г.); «…пешком до высоты Гакена: прелестный вид от вершины…» (от 5 августа 1821 г.).

Горный мотив, который существовал в поэзии Жуковского как роман¬тическое общее место, а в дерптских письмах-дневниках приобрел симво-лико-биографический характер, в путешествии по Германии и Швейцарии стал конкретным зрительным впечатлением, обнаружив в творчестве 1821 г. свою принципиальную эстетическую насыщенность. Не случайно одним из главных словесных итогов первого путешествия стало эссе «Путешествие по Саксонской Швейцарии», опубликованное в «Полярной звезде на 1824 год» и осознаваемое исследовательской традицией как один из эстетических манифестов русского романтизма: «Что мне сказать вам о несравненном виде с Bastey? Как изобразить чувство нечаянности, великолепие, неизмеримость дали, множество гор, которые вдруг открылись глазам, как голубые окаме¬невшие волны моря, свет солнца и небо с бесчисленными облаками (…)! Каждый из этих предметов можно назвать особенным словом; но то впечат¬ление, которое все они вместе на душе производят — для него нет выраже¬ния; тут молчит язык человека, и ясно чувствуешь, что прелесть природы — в ее невыразимости».

Этот отрывок из письма Александре Федоровне от 17 (29) июня 1821 г., который стал романтическим манифестом поэта, актуализирует в качестве эстетической проблемы главный духовный опыт путешествия: оппозицию фрагмента («особенное слово») и универсума («вместе»), перекликаясь со сход¬ными размышлениями еще одного письма-манифеста «Рафаэлева Мадонна»: «Не понимаю, как могла