предстала Жуковскому «не картиной, а видением», «родившимся в минуту чуда» («Рафаэлева Мадонна»).
Восхищение Жуковского Рафаэлем запечатлено на страницах дневников неоднократно. Во время второго итальянского путешествия Рафаэль посто¬янно сопровождает русского поэта: 13 апреля 1833 г. он посещает церковь Святого Стефана и замечает: «Всё это Рафаэль», 20 апреля «из картин взгля¬нули на некоторые превосходные творения Рафаэля (…) чудесное совершен¬ство». Сикстинскую капеллу Жуковский сравнивает с поэмой Данте (запись от 8 (20) мая), а Станцы Рафаэля называет также «великой поэмой, всё вели¬кое человеческое» (под той же датой). И здесь в этой записи возникает своеоб¬разная автореминисценция из статьи «Рафаэлева Мадонна», знак присутствия высокой поэзии в сугубо жизненном, пусть даже и эстетическом, впечатле¬нии: «Все главные совершенства живописи в этом тесном пространстве».
И подобно тому, как самые высокие эстетические переживания Жу¬ковского неизменно проецировали красоту искусства на жизненный факт (ср.: «Два дуба: ландшафт для Фридриха»), в июне 1839 г. он увидит свет Рафаэлевой живописи в дочери своего друга, художника Г. Рейтерна, и сво¬ей будущей жене, Елизавете, любуясь ею «как образом Рафаэлевой Мадон¬ны», от которой после нескольких минут счастья удаляешься с тихим вос¬поминанием…»28. Не случайно и итог второго итальянского путешествия — фраза из письма Жуковского к А. П. Елагиной: «(…) видел чудесный лихог радочный сон — Италию»29 так поразительно похожа на фразу из другого письма о другом путешествии: «Я видел прекрасный сон…» («Отрывки из письма о Швейцарии», 1821). И вновь в подобного рода комбинированных
28 Веселовский. С. 418.
29 УС. С. 55.
документально-художественных контекстах оживает ощущение связи вре¬мен, бег времени: в высоком мгновении поэтического вдохновения, рож¬дающего художественный образ, и в экстатическом восхищении красотой совершенного творения — безразлично, природы или человеческого ге¬ния — неизменно связываются прошлое, настоящее и будущее жизни и поэзии Жуковского. И дневники — хроника и летопись этого феномена творческой биографии поэта-романтика.
Так по мере нарастания эстетических впечатлений, которые зафикси¬рованы в поздних дневниках Жуковского с регистрирующей перечисли¬тельной интонацией, и лишь в проекции на более ранние, более эмо¬циональные дневниковые или параллельные эпистолярные тексты они обнаруживают свою подспудную поэтическую патетику; выявляется не толь¬ко их общее соответствие типологии дневниковой прозы (от интроспекции к экстравертности) и эволюции жанровой системы поэта (от лирики к эпо-су), но и та неизменная основа, на которой совершались все модификации жизни и поэзии Жуковского.
При всем неисчислимом многообразии форм проявления чисто эстетичес¬ких уровней жизни поэтической души в дневниках 1800—1810-х, 1820-х, 1830—1840-х гг. неукоснительно присутствует одна и та же отправная точ¬ка, с которой Жуковский смотрит на свою жизнь и из переживания которой рождается поэзия: связь времен, единство прошлого, настоящего и будуще¬го в высоком мгновении бытия. Лейтмотивы предчувствия будущей судьбы и меланхолического воспоминания о прошлом в дневниках 1805 г., заклина¬ния: «Будь настоящее наш утешительный гений» и «Для сердца прошедшее вечно» дерптских писем-дневников 1814—1815 гг., воспоминание об утрачен¬ном счастье в минуты «явления поэзии в виде Лалла Рук» в 1821 г., «горная философия» 1832—1833 гг., интенсивное переживание всей совокупности явлений европейской культуры от античности до современности — все это фрагментарные свидетельства острого ощущения категории времени как универсальной основы и жизни, и творчества Жуковского. И в этом смысле Жуковский просто не мог бы существовать без своих дневников: это была часть его мировидения.
И именно в нем, этом остром ощущении хода и связи времен, видится главный залог соответствия дневниковой прозы Жуковского (зеркала его человеческой биографии) его психологической лирике. Поэт, который впер¬вые открыл русской литературе подвижность, изменчивость, текучесть жиз¬ни души и жизни природы, должен был быть особенно чуток к категории времени: поэзия, в которой жизнь предстала динамическим процессом по-стоянных вариаций, изменений и обновлений, не могла не сохранить устой¬чивых опор, на которых это постоянное движение совершается.
Пожалуй, это неизменно свойственное Жуковскому ощущение себя, своей личности адекватными духу времени лучше всего демонстрирует композиция дневникового макроконтекста, впервые реконструированного в по возмож¬ности полном объеме, с использованием ранее не публиковавшихся текстов.
Дневники Жуковского начинаются и кончаются двумя исповедальными монологами, относящимися к 1813 и 1846 гг.: в первой исповеди — всё в бу¬дущем, во второй — всё в прошлом, но в настоящем времени каждой испо¬веди будущее и прошедшее встречаются в одной точке пересечения: чело¬веческой жизни на данном этапе жизнетворчества.
25—26 февраля 1813 г.: «Всю прошедшую жизнь мою можно назвать потерянною (…) я мог бы быть совсем не то, что я теперь. (…) Что же в на¬стоящем? Всё еще одна надежда. (…) В эту минуту твердая вера представ¬лялась мне ясно нужнейшею потребностию человеческого сердца. (…) Но будущее! оно пугает меня одною своею неизвестностию».
2 (14) октября 1846 г.: «Прошедшего не возвратишь, но оно всё заклю¬чается в том, что я есмь в настоящую минуту (…) во мне нет ни теплой веры в Спасителя (…), хотя, напротив, желаю веры и по убеждению почитаю христианство высочайшею истиною. (…) Знать себя таким, без возможнос¬ти переменить себя, портить здешнюю жизнь и мрачить упование на жизнь будущую…».
Между двумя этими исповедями, которые как бы воспроизводят дви¬жение времени календарного года — от весенних надежд (конец февра¬ля) к осеннему и зимнему угасанию (октябрь), — целая жизнь, в которой, по мнению человека, ее прожившего, не сбылось гораздо больше надежд, чем могло бы сбыться — в биографическом плане. Но то, чем Жуковский, используя его собственные слова 1821 г., «заменил» «утраченное счастье» земного человека, — сбылось и никогда не изменяло. И это сбыйшееся и не изменившее отнюдь не эмпирическая жизнь, а то, что принято назы¬вать ее «вторичной словесной моделью»: поэзия», творчество. Именно оно и есть та высшая реальность, которая удерживает связь времени, воспол¬няет утраты: «…для меня существует одно настоящее, ничем не связан¬ное с прошедшим. (…) Я не могу изменить себе внутренно, цепь беспре-станно прерывается; могу изменить только с пером в руках; карандаш и бумага сохраняют звенья цепи…».
В этой поздней, последней декларации на тему «Жизнь и Поэзия одно» жизнь окончательно уравнивается с поэзией, и в этом обнаруживается, мо¬жет быть, самый главный эстетический фактор дневниковой прозы Жуков¬ского. Дневники поэта от 1804 до 1847 г. — документ того «нравственного периода развития русского общества» (В. Г. Белинский), когда человек осо¬знал себя современником своей исторической эпохи и в себе, своей лично¬сти и частности, в своем локальном фрагментарном бытии увидел отблеск большого исторического времени и универсальной общечеловечности.
ПРИМЕЧАНИЯ
История собирания и публикации дневников В. А. Жуковского как некоего ху-дожественного единства достаточно протяженна во времени и прихотлива по свое¬му характеру. Она вмещает в себя более века, насыщенного то всплесками интере¬са к творчеству поэта, обилием публикаций его наследия, то забвением его памяти и искажением его облика. Амплитуда этих колебаний, передающих состояние рус¬ской литературно-общественной жизни и историко-литературной науки, не могла не отразиться и на отношении к дневникам поэта, мыслителя, воспитателя на¬следника— будущего «царя-освободителя» Александра II.
Прижизненные публикации отрывков из путешествий Жуковского по Саксон¬ской Швейцарии, его путевых заметок о Дрезденской галерее и Рафаэлевой Мадон¬не, о встречах с виднейшими представителями немецкой романтической культуры — художником К. Д. Фридрихом и писателем Л. Тиком, появившиеся на страницах популярных изданий 1820—1830-х гг. — альманаха «Полярная звезда» (на 1824 г. С. 332—342; 422—426; на 1825 г. С. 557—567) и журнала «Московский телеграф» (1827. № 1. С. 20—32; 1827. №6. С. 114—124), не прошли бесследно. Они вызвали отклики, но воспринимались или в традиционном контексте «литературы путеше¬ствий», или как эстетические манифесты русского романтизма. Да и сам Жуковский, перепечатывая их в собраниях своих сочинений в прозе, придавал им статус худо¬жественной прозы и включал их в состав своих сочинений и переводов.
То же самое произошло и с его письмами-дневниками, адресованными великой княжне Марье Николаевне и опубликованными на страницах плетневского «Совре¬менника» под заглавиями «Очерки Швеции» (1838. № 3. С. 20—32) и «Бородинская годовщина» (1839. №4. С. 193—204). Эти публикации вновь рассматривались или как образцы русской очерковой литературы, или как документы русской обществен¬ной мысли. Факт адресованности этих материалов, их эпистолярно-очеркового ха¬рактера снимал вопрос об их связи с дневниками Жуковского. Само слово-понятие «дневник» по отношению к Жуковскому не возникало и в мемуарных свидетельствах о его жизни, появившихся уже после смерти поэта, что подчеркивало либо неосве¬домленность писавших, либо недооценку этого пласта творческого наследия поэта.
Впервые о дневниках Жуковского как органической части его творческой био¬графии сказал П. А. Вяземский. В 1876 г., публикуя выдержки из парижского днев¬ника Жуковского, хранившегося в составе его Остафьевского архива, он заметил: «Сначала вел он дневник свой довольно охотно и горячо; но позднее этот труд по¬терял прелесть свою. Заметки его стали короче, а иногда и однословны» (РА. 1876. Кн. 2. С. 99). Это указание современника и друга поэта обратило взор издателей и
критиков к новому пласту творческого наследия Жуковского, что нашло отражение в юбилейном 1883 году.
100-летие со дня рождения поэта вызвало поистине издательский бум, связан¬ный с освоением его наследия, прежде всего эпистолярного. Весь год на страницах «Русского архива» и «Русской старины» печатаются подборки писем, свидетельству¬ющих о их связи с дневниками поэта. В этом же году выходит русское издание книги друга Жуковского и его биографа К. К. Зейдлица «Жизнь и поэзия В. А. Жуковско¬го» (СПб., 1883), где приводятся выдержки из дневников (С. 56—58), даются указа¬ния на их существование.
Итогом юбилейного года стала акция пожертвования в 1884 г. сыном поэта, ху-дожником П. В. Жуковским, в Императорскую Публичную библиотеку бумаг отца, в том числе нескольких тетрадей с дневниками.
В «Отчете Имп. Публичной библиотеки за 1884 г.» (СПб., 1887) появилось опи¬сание этих бумаг, подготовленное главным библиографом И. А. Бычковым. В нем подробное изложение содержания тетрадей с рукописями, в том числе с дневника¬ми Жуковского (№ 1—11), сопровождалось следующим комментарием: «…без обра¬щения к ним не мыслимы ни составление биографии Жуковского, ни издание пол¬ного собрания его сочинений» (С. 3).
Библиографическое описание дневников Жуковского послужило отправной точ¬кой для их расшифровки и активного введения в научный и читательский оборот. Подвижническая деятельность И. А. Бычкова, проделавшего всю эту невероятно сложную работу (ибо многие тексты почти не поддавались прочтению, карандаш¬ные записи угасали), заслуживает особого разговора.
В течение 1889—1900 гг. он последовательно, сначала на страницах «Русского вестника» (1889. № 8. С. 356—371; 1890. № 1. С. 291—298), а затем в особом прило¬жении к «Русской старине» знакомит русскую публику с расшифрованными мате¬риалами, снабжая их краткими пояснениями. Одновременно выходит в свет под¬готовленное им же издание «Писем В. А. Жуковского к Александру Ивановичу Тургеневу» (М., 1895), где не только содержался комментарий к дневникам Жуков¬ского, но в письме от 4 декабря 1810 г. приводилась выписка из журнала за 22 но¬ября этого же
