Москве столько подкидышей— (…). — Потому что много падших женщин (фр.). Игра слов: enfant trouve — букв, «найденный ребенок»; femme per¬due — «потерянная женщина».

Pourquoi est-ce qu’il у a a Moscou tant d’enfants trouves, — спросили у Пуш¬кина19. — Parce qu’il у a beaucoup des femmes perdues*, — отвечал он.

О ТАИНСТВЕННОСТИ

II n’est rien de beau, de doux, de grand dans la vie que les choses myste-rieuses*1. Первое, чего бы я желал от Шатобриана, есть дефиниция того, что он называет таинственностью, тайною. Мне кажется mystere больше значит таинственность нежели тайна (secret). Таинственность есть то, что всякой знать может, но что соединено с некоторою неясностию или лучше сказать, что представляется мне в своем виде, под покровом, которой всякой имеет право приподнять; тайна, напротив, есть то, что от всех скрывается с наме¬рением, что известно только немногим и что никому не должно быть изве¬стно, кроме сих немногих. — Таинственностью в физическом и моральном мире называю то, о чем я не имею совершенно ясной идеи, что понимаю одним только чувством. Бытие Бога есть таинство, основанное меньше на удостоверении ума, нежели на удостоверении чувства; я в бытии Бога не так уверен, как в бытии той вещи, которая у меня перед глазами. Одного я только чувствую, не объемля его физическими чувствами, но убеждаясь внутренним, темным, но сильным чувством и основывая уверение свое в не¬видимой причине на видимых действиях. — Я не знаю, почему одно толь¬ко таинственное прекрасно, сладко, возвышенно? Не слишком ли это вообще сказано? Конечно, всё таинственное приводит душу в большее на¬пряжение: натурально видеть вещь и желать проникнуть всё то, что в ней заключено неясного и скрытного! Может быть, таинственность приятна и потому, что человек больше любит воображать, нежели знать и видеть. От чего отдаленные виды так приятны? От того, что они представляются неясно! От того, что глаз, видя предметы, оставляет однако и свободу во¬ображению (которое не любит никогда покоиться) украшать их. С идеею мрака всегда соединена таинственность. Темнота лесов всегда приводит в некоторый ужас, который очень приятен для сердца; этот ужас есть не иное что, как неизвестность предметов нас окружающих, можешь всё вооб¬ражать вокруг себя, потому что ничего не видишь. Мертвое молчание про¬изводит иногда то же действие: всякой звук заключает в себе понятие боль¬ше или меньше явное о той вещи, которая производит его: как же скоро всё молчит, то воображение, ни на что особенно не устремленное, всё почи-тает возможным: гораздо ужаснее умом воображать вой волчий в таком мес¬те, которое наполнено волками и в котором находишься один, посреди ночи, нежели слышать и видеть пред собою волка: ожидание опасности, усилен¬ное воображением, соединяется с ужасом, который тогда вдвое действует!

* Нет ничего более прекрасного, сладостного и великого в жизни, чем таинствен¬ное (фр.).

Но возвратимся к своему предмету! Можно ли поверить, чтобы в жизни только то было возвышенно, сладко и прекрасно, что таинственно. Согла¬сен, что оно может быть и приятным и высоким! Но кроме таинственного много вещей в мире и в моральном и физическом производят сии впечат¬ления: что найдете таинственного в восхождении и захождении солнца, в звездном небе, в картине моря, в альпийских горах и прочее! Что найде¬те таинственного: в патриотизме Брута, в благодетельности и страстном че-ловеколюбии Жан-Поля; в характере Генриха Великого; в смерти Сокра¬та, в самой кончине Иисуса Христа, которая, сама по себе, не в отношении к религии, величественна и восхитительна! —

Темные, неясные чувства сладостны или чудесны, merveilleux; как вы говорите — (хотя этот термин здесь неприличен, ибо что такое sentiments merveilleux, какие это чувства? Чувства, необыкновенно приятное и необык¬новенно противное, равно могут быть чудесны, потому что всё чрезвычай¬ное, близкое к сверхъестественному есть чудесно —). Но чувства ясные, такие, с которыми соединена какая-нибудь ясная полная идея, конечно, должны быть приятнее; с неясностию или неизвестностию всегда соединено какое-то беспокойство в большем или меньшем градусе; напротив, всё ясное ос¬тавляет нас спокойными; мы наслаждаемся совершенно сами собою; неясные идеи доставляют душе удовольствия сладкие, меланхолические (ибо мелан¬холия есть некоторым образом недостаток). Ясные напротив доставляют удовольствия живейшие, ибо они полнее, ощутительнее. Первые могут быть продолжительны, ибо неизвестное всегда ново и возбудительно; последние должны быть короче, ибо то, что знакомо, делается скучным.

Ноября 22х. Прежде в голове моей была одна только мысль: надобно писать! И я писал очень мало, потому что мой талант естественный всегда был в противуположности с моими способами; я невежда, во всей обшир¬ности этого слова. Теперь главная мысль моя: надобно учиться и потом писать, и я час от часу становлюсь деятельнее, по крайней мере час от часу сильнее желаю быть деятельным. Я имею теперь довольно твердости, что¬бы отступить назад и начать сначала (Belier, mon ami, commencez par le commencement!)*2, дабы дойти до счастливого конца. Мысль, что я уже ав¬тор, меня портила и удерживала на степени невежества. Между тем, я внут¬ренне был неспокоен и не мог быть счастлив своим положением; ибо то, что я делал, необходимо должно было казаться мне пустым, а неуверенность в собственных силах лишала меня утешительной надежды на успех. Решив-шись приобрести сведения основательные, я сделался и спокойнее, и счас¬тливее. Приобретение сведений есть само по себе уже наслаждение, а имея в виду прекрасную цель, это наслаждение удвоиваешь: настоящее украша¬ется будущим. Вот два месяца, как работы мои идут порядочно, как я до¬волен собою, спокоен, внутренне весел. Думаю, что эта привычка к поряд¬ку, любовь к деятельности и постоянство в преследовании одного предмета более и более будут во мне укореняться. Эти два месяца более познакоми¬ли меня и с самим собою. Теперь я сделался доверчивее к своему постоян¬ству. Прежде казалось мне, что я совсем не имею памяти и что учение для меня труд напрасный; но теперь начинаю думать, что моя беспамятливость по большей части была следствием душевной недеятельности или слишком беспорядочной деятельности: каждую минуту рождалось новое занятие, не связанное с предыдущим и часто ему противное; одно истребляемо было другим. Могло ли что-нибудь после этого в голове остаться? Теперь в ра¬ботах моих постоянство; нет беспутного разнообразия, и память во мне рождается. Надобно осудить себя на несколько лет ученической деятель¬ности или приготовительной, дабы набрать сведения; надобно не скучать трудностями, более всего дорожить временем и твердо держаться поряд¬ка. Теперь утешает меня особенно то, что работать или мыслить о работе есть обыкновенное, всегдашнее мое положение. Работа — средство к счас¬тию, она же и счастие. Я открыл в себе и способность дорожить временем (способность, которую однако надобно поболее усовершенствовать), а преж¬де время летело между пальцев. Между тем, работа, приносящая пользу и соединенная с некоторым успехом, удивительное имеет влияние и на самое

* Белье, мой друг, начните сначала! (фр.).

моральное состояние души. Никогда я не был так расположен ко всему доб¬рому и во всех других отношениях так хорош, как теперь: главное дело мое идет как должно, следовательно, и всё постороннее, но с главным более или менее имеющее связь, должно быть необходимо в таком же порядке. Все другие должности сделались для меня любезнее. И не должно ли из этой привычки к труду выйти, наконец, и большее совершенство моральное; следовательно, трудясь, не достигну ли к верховной цели человека? О! как благодарю ту минуту, в которую сделался счастливый перелом моих мыс¬лей, в которую я сказал самому себе: ты отчаиваешься, что потерял много времени, и теряешь надежду; но кто же мешает исправить потерянное? Сделай, что можешь сделать; только трудись и трудись постоянно! Мое на¬стоящее положение весьма может быть названо счастливым. Посредствен¬ность состояния не ужасает меня, богатство не кажется мне прелестным; связи мои с матушкою становятся для меня драгоценны; имею добрых дру¬зей, которые меня любят; остается быть достойным и их, и себя, — а сред¬ство: деятельность в том малом круге, который я для себя назначил. Преж¬няя моя лень весьма много происходила и от любви, которая составляла царствующую в голове моей идею и всему прочему была тираном. Теперь и любовь уступила трудолюбию. Одного бы желал, одного бы просил от Бога: не слишком быть озабоченным своим состоянием, иметь необходи¬мое, но иметь верное. Надобно себя приучить к расчетливости, если мож¬но и к скупости, ибо скупость в моем состоянии есть добродетель. Одну половину из составляющего прямое богатство я имею: нежелание много¬го; надобно присоединить к ней и другую: умение дорожить малым и с ним согласовать образ жизни. Надобно укоренить в душе утешительную мысль: тихая, скромная жизнь, употребляемая на исполнение должностей и на труд полезный, есть самая счастливая, и Бог благословляет ее всегда, и успех с нею неразлучен. У меня теперь две должности: работать для того, чтобы быть автором (с этим неразлучно и собственное образование); действовать для счастия матушки, иметь его в виду беспрестанно; но и эта последняя тесно соединена с первою, ибо все мои средства соединяются в авторстве. Авторство мне надобно почитать и должностью гражданскою, которую со¬весть велит исполнять со всевозможным совершенством. Теперь не могу исполнять ее как бы надлежало, ибо я невежда; но я могу исполнять ее со временем, следовательно, и самый приготовительный труд есть некоторым образом уже исполнение. Итак — деятельность! А предмет ее — польза! А награда за нее — слава, счастие! Это повторять себе каждую минуту и при¬учить себя не уважать временными неудачами или худым расположением к работе, которые почитать только временными остановками, долженству¬ющими случаться реже, по мере прилежания к работе, что я испытал уже и над собою.

22 февраля*. 15 февраля был для меня день счастия и восхитительной надежды. Я поехал в этот день из Муратова с тем, чтобы увидеться с Иваном Владимировичем2. Дорога показалась мне короткою, хотя я ехал из Мурато¬ва на несколько дней и не знал, когда возвращусь. Эта история Васильиных крестин оживила меня. Я увидел, что они имеют доверенность к характеру Ивана Владимировича и решились ему открыться. Я ехал с веселыми мыс¬лями. Более нежели когда-нибудь мне весело было смотреть на ясное небо, которое было так же прекрасно, как надежда, которою в ту минуту украша¬лось мое будущее, я не молился, но чувствовал, что Бог, скрытый за этим яс¬ным небом, меня видел, и это чувство было сильнее всякой молитвы. Я, пра¬во, с восхищением давал Создателю своему сердечное обещание быть Его достойным своею жизнию в благодарность за то счастие, которое Он давал мне предчувствовать в этой живой надежде. О! я в эту