состоянии согласиться с нами в желани¬ях, — но исполнить их он не способен. При первом противоречии он нас оставит, следовательно, всё еще более испортит. Я даже скорее бы положил¬ся на Мар(ию) Никол(аевну), несмотря на весь ее флегматизм. Она имеет твердость. Стоит только найти способ привлечь на свою сторону ее мнение. Но для этого нужна бы была великая осторожность и время, если бы и ду¬мать, что и он и она могут быть нам полезны. Но что они для нас сделают? Всё, что теперь остается, есть только приобресть их дружбу, — это отчасти и сделано, само собою, без всяких пантомим и маскарадов, а просто, — ина¬че и не должно.

9 июля. Деревня Котовка. Завтра увидимся, друг милой. Вчера я про¬стился с своими хозяевами, которые, кажется, довольно меня полюбили. А с Александром Павловичем у нас идет по-братски. Знаешь ли, что мне вче¬ра было предложено? Не менее как путешествие с Алекс(андром) Павло¬вичем. Что ты на это скажешь? Я дал слово подумать, но решительного ничего не сказал. Александр Павл(ович) очень был бы рад путешествию, — но он не верит, чтобы этот план был исполним. Его уже совсем снарядили было один раз в Неаполь, и вдруг ужасное не хочу все расстроило; был не¬когда общий план ехать в Америку, и все уже было уложено, — но грозное не хочу подоспело в свое время. Его состояние тяжелое. Он совершенный невольник капризов. Время у него отнято; занятиями его располагают са¬мовластно; беспрестанно упрекают его в холодности и твердят о его неза¬висимости. Павел Ив(анович) при всей своей доброте со всем соглашается и всё сносит. Но он сносит, потому что имеет характер слабый, который во всех положениях быть может и на всё погнется. А Алекс(андр) Павл(ович), имея характер твердый, должен всё снести, обо всём молчать и всё скры¬вать в самом себе. Это его невольно от них отдаляет в душе своей, и он со¬вершенно одинок в отеческом доме. Но и в самом этом одиночестве он не имеет свободы. Напр(имер), он желал бы писать и точно имеет дарование, которое мог бы при такой охоте к трудолюбию весьма образовать, но он дол¬жен отказаться от пера — ему будут и здесь связывать руки, будут поправ¬лять то, что он напишет, и свое печатать под его именем. Служба для него прибежище. Но вот уже матери опять не хочется, чтобы он служил, а отец с нею согласен. Лучше желают, чтобы он путешествовал, а он боится, что¬бы под предлогом путешествия только не была бы у него отнята служба. — Одним словом, у него нет матери. Под этим именем безрассудное творение управляет его судьбою — желает от него любви, хочет искренности, но ес¬тественно ли быть искренним с теми, которые не предполагают в нас ни¬какой собственной воли, не дают нам ни радости, ни права мыслить, а тре¬буют одной слепой и безответной покорности! Это ожесточает человека с характером твердым. Он мог бы иметь в отце и товарища, и друга, и участ¬ника в счастии, когда бы отец его был с ним свободен, когда бы чужая воля не управляла его слабою волею. Но безрассудство матери не только об¬ременяет сына, но и отца с ним разлучает. Таково его положение. К мате¬ри он иметь привязанности не может, — он может только рабски молчать перед нею; к отцу так же, — от него не надеется он ни справедливости, ни помощи, ибо доброе сердце его молчит перед самовластием матери. К тому же его не понимают. Он выше их образом мыслей и чувствами. В своей гор¬нице со мною он совсем не тот, каков в гостиной с отцом и матерью. Глав¬ное его чувство — желание оставить дом семейственный, где нет ему ника¬кого счастия. Такое положение ужасно.

Путешествие было бы весьма приятно с таким товарищем, каков Алек¬сандр), а ему очень было бы хорошо со мною, — я в этом уверен. Между тем это бы сохранило мою с ними связь, а они для нас нужны. Твое же сер¬дце и мое не могут перемениться. Путешествие не рассеет меня, и ничто в свете не отнимет у меня лучшей моей драгоценности: любви к моему зем¬ному спутнику. Подумай сама об этом, мой бесценный ангел. Эта мысль — уехать за границу — ужаснула бы меня в другое время, но теперь и без того надобно будет разлучиться, и скоро. Я думаю, что я должен уехать от вас сам, а не ждать вашей поездки в Дерпт. Как жить у вас, зная образ мыслей ма¬меньки? Как быть у вас только терпимым; иметь только приют— уехать, с вами видаться, но не жить у вас. Я желаю знать твое мнение на этот счет. Подумай, милая, что маменька видит во мне Иванова и ставит меня на одну с ним доску. К тебе, мой друг, я привязан теперь более нежели когда-ни¬будь, — прошедший месяц убедил меня, что эта привязанность необходи-ма для моей жизни. Теперь знаю на опыте, что имею такое благо, которого ничто, ни обстоятельства, ни случай у меня не похитят. Но от маменьки бла¬годеяний принять не могу. Она не должна думать, чтобы чем-нибудь мог¬ла заплатить мне за ту дружбу, которую я от нее требовал в замену моей и чтобы была какая-нибудь замена того счастия, которого она меня лишила с таким спокойствием. Милому человеку простить не можно, хотя бы и же¬лал. Я недавно между письмами нашел одно свое письмо, писанное к ней в Москве в марте 1811 после вашего отъезда. Не помню, почему оно не

7*

83

послано, — но в этом письме я прошу от нее доверенности и уверяю ее, что это единственный способ переменить мою к тебе привязанность в чувство брата и сделать нас счастливыми. Это письмо я ей отдам в доказательство, что она не захотела нашего счастия. За последний тяжелый месяц я готов даже благодарить Провидение. Оно жестоким способом преобразовало мое сердце и сделало его тебя достойнее. Теперь люблю тебя как причину все¬го, что может сделать мою жизнь хорошею. Надежда моя не пропала, — но от нее отделилось беспокойное нетерпение, которого место заступила без¬заботная доверенность к Промыслу. Пускай он всё устраивает сам, и всё будет устроено к лучшему. — Будущее всё еще наше, — не будем мешаться в распоряжения отеческой власти, а будем только думать о том, как бы за¬служить от нее награду. Такая мысль, мой друг, не дает ли душе утешитель¬ное спокойствие: что перед этою надеждою случаи жизни?

Как тяжела рассеянная жизнь! Я это чувствовал во всё время нынешне¬го моего путешествия. Счастлив тот, кто может заниматься и уметь не ску¬чать с самим собою. Дорогою из Муратова в Орел я завел разговор с Пав¬лом Ив(ановичем) о свадьбе Толстого (Варф(оломея) Вас(ильевича))40, в которой он много участвовал. Из этого разговора заключить можно толь¬ко то, что он всё для нас сделать может и ничего не сделает. Он любит тебя нежно, и его редко доброе сердце заставит его с жаром взять твою сторону, но он не устоит против противоречий. Как бы то ни было, всё ты можешь иметь в нем доброго защитника.

Теперь вспомнил еще одно, что слышал о тебе от Павла Ивановича. Ты возвратилась с ярмарки с больною грудью, и у тебя болел бок. Он (который тебя останавливал от поездки) спросил у тебя, не повредило ли тебе это путешествие. Ты и не подумала ничего сказать. Напротив, успокоила его и, по обыкновению своему, рассудила страдать молча… Неужели это все¬гда так будет. Когда я видел тебя в последний раз, ты была бледнее и каза¬лась нездоровою. Друг мой, какого же мне счастия велишь ты искать на све¬те, когда не буду иметь доверенности к твоей любви. И есть ли какое-нибудь в тебе ко мне сожаление! Ты последнее сама у меня отымаешь, последнее добровольно хочешь разрушить!

Если можно, друг мой, спиши мне некоторые мысли, которые в этой тет¬радке. — Я желал бы их сохранить. Этот список доставить мне с Марией Николаевной.

Милой друг, когда я стоял в церкви и смотрел на нашу милую Сашу41 и когда мне казалось сомнительным ее счастие, сердце мое было стеснено и никогда так не поразило меня слово Отче Наш и вся эта молитва. Я читал ее или, лучше сказать, объяснял для себя совсем иначе, нежели как это слу¬чалось прежде. Во мне возбудилась доверенность к Промыслу и будущее не было уже так страшным. Я обещал Саше написать эту молитву с собствен¬ными, немногими прибавлениями. Где же лучше написать ее, как не здесь? Пусть будет она прежде для тебя, а потом и для нее. Жаль, что это не напи¬салось тогда же, так, как было в душе.

Отче наш. Что утешительнее этого имени, друг мой! Отец, наш Отец и всесильный, следовательно, всё строящий к благу. И ты и она будете счаст¬ливы, — сердца ваши достойны счастия. Отец, а мы дети. Вообрази обязан¬ности, налагаемые на нас этим именем! Вообрази счастие с ним соединен¬ное! Быть добрыми детьми доброго Отца и Отца всемогущего. Можно ли бояться жизни! Мы живы, и он наш Отец, — мы созданы для этого святого семейства! Где же одиночество? И земля и небо разве не наш отеческий, семейственный дом? Я живу в доме Отца моего, в доме, куда ни зло, ни несчастия не входят, а когда входят, то единственно только для того, что¬бы мы живее могли почувствовать всю безопасность отеческого крова, жи¬вее почувствовали всю красоту милого, отеческого края. — Где лучше то¬варищество, как не с Отцом? А этот Отец наш товарищ. Перед ним всё ясно. Он нас видит и слышит. Не нужно языка, чтобы перед Ним выражать свои чувства. Они для Него понятны. Только нам надобно понимать язык Его.

Иже ecu. Какое утешение! Какую твердость дает душе это слово ecu. Он существует, — Он есть наш товарищ, наш защитник, судия нашего сердца неизменный, неподкупный. Он есть, — в этом слове вся наша судьба, все наши надежды, утешения и подпоры. Он есть, — он везде, где бы мы ни были, и мы носим его в своем сердце, и он везде наш, везде видим нашему сердцу. На небесех. Там, где увидим Его некогда лицом к лицу, — где Он всё для нас объяснит. Но и объяснение нужно ли нам будет! На небесех — этим величе¬ственным словом всё еще здесь объясняется. И