воображай меня несчастливым. — Я уве¬рен, что уеду отсюда без большой грусти! Я своим отъездом спасаю то, что так трудно было мне потерять! Я верю твоему сердцу, я имею друзей, у меня есть воспоминания, прекрасная цель — я буду жить для тебя. Ты же будь более с собою — с своим Фенелоном15; я желал бы, чтобы ты писала для себя свои мысли и опыта и чувства; знаешь ли, как это утешительно! И именно тогда утешительно, когда надобно излить кому-нибудь сердце и нельзя. Пусть этот кто-нибудь будет бумага — думать и выражать мысли есть счастие.

Но я не желал бы, чтобы ты имела какие-нибудь тайны с другими — что¬бы не было третьего между тобою и Маменькою. Ты должна теперь сберечь себя от всех упреков. Главное нам и всем известно. Никто посторонний ничего к этому не прибавит и не убавит. Если А(нна) Ив(ановна)16 здесь будет, то чтобы между нею и тобою не было ничего особенного; ничего та¬кого, чему бы Маменька не могла быть свидетельницею. То же и с други¬ми. Словом, сбереги себя во всей чистоте — чтобы никто не имел права и по наружности обвинить тебя. Всё с собою и с своею бумагою. Я то же буду делать. Я буду к ним писать — но изъяснения между нами не будет. К чему оно послужит? Если останусь в Петербурге, то это сделается само собою, и они просто узнают, что я остался. Когда обживусь там, то напишу весь свой порядок, чтобы ты знала, как и что я делаю.

14 апреля. Черта Воейкова17. После того, что я написал ему в его альбо¬ме— он пишет в моем: по шерсти гладит льстец, друг гладит против шерсти. Что это значит? Хочет ли он сказать через это, что он мне часто правду го¬ворил, меня останавливал, остерегал и что я сердился! А после того, что я написал ему в альбом18, не должно ли это значить, что я наконец, убежден¬ный жестокою правдою, им мне сказанною, одумался, решился идти пря-мым путем и теперь должен знать, что он мне друг. Простое самое истол¬кование этому есть то, что стихи его19 написаны для других, чтобы других заставить думать, не говоря этого им ясно, что я переменил образ мыслей благодаря ему, что он всему причиною. Черта прекрасная. Но от этой чес¬ти надобно себя избавить. Надобно без всяких излишних объяснений ска¬зать ему при других, что я от него никогда черствой правды не слыхал и что он никогда меня против шерсти не гладил. Этот человек не имеет ни одной истинной добродетели, а всё хочет казаться; везде играет видное ли¬цо. Боюсь быть несправедливым; но мне так кажется. Здесь все документы в его пользу. То, что я написал ему в альбоме, есть некоторым образом при¬знание, что я готов был пасть, что благодаря ему не упал и что надеюсь не упасть, если он подаст мне руку, — всё же это надписано: хороший плод доб-рого разговора. А я написал это тогда, когда в самом деле сердце тронуто было искренностию — по крайней мере моею искренностию. Потому-то и над¬писал я: плод доброго разговора. Содержание же написанного есть точно моя мысль, и совершенно моя, совсем не от этого разговора родившаяся — не¬которые вещи, о которых Воейков говорил мне, представились живо, и поразили меня, и мне понравилась решимость, с какою он об них говорил; но они поразили меня живо именно потому, что он говорил об них в пер¬вый раз и уже поздно, то есть тогда, когда уже с моей стороны всё и без него было сделано. А тогда, когда бы нужно было говорить, тогда было говорено совсем не то, и дружба не гладила меня против шерсти. В моем же характере нет, чтобы я оскорблялся правдою— я против нее бессловесен! В первую минуту может она и огорчить и показаться досадною, но во вторую я бы¬ваю ей всегда рад и покорен.

15 апреля™. Вчера, в то время когда ты была у вечерни — я прошел вниз и нашел маменьку одну с Сашею. Я говорил с нею опять и искренно. Ска¬зал ей, что не говею от того, что она не позволила бы мне ходить в церковь вместе с тобою и что такого рода осторожность совсем не годится; что я хочу иметь ту же свободу с тобою, как с Сашею; что мне больно теперь бояться и говорить с тобою и смотреть на тебя, теперь, когда я ей брат; что ей нельзя требовать, чтобы слова были дело — что я имею искреннее намерение всё переменить, но что переменится всё от постоянства, а не вдруг одним сло¬вом и что для этого нужна с ее стороны помощь; что я всегда замечал, что принужденность только ослабляла меня и что я при ее со мною перемене сам менялся; — окончание разговора было, что тебя надобно выдашь замуж (это она сказала) — я прибавил: надобно, чтобы ты была счастлива. — По¬слушай, друг! Нет ничего лучше семейственного счастия, и ты должна его иметь. Я одного только боюсь, именно, чтобы не случилось то, от чего я сво¬им пожертвованием тебя хотел избавить. Если тебе сделают насилие и ты выйдешь замуж не только без склонности, но еще и сохранив противное чув¬ство, — и если я еще должен буду этого быть свидетелем — тебе должно освободить сердце для счастливого замужества; отдать себя другому с на¬деждою, что будешь с ним счастлива, — одним словом, сделать из себя всё то, чтобы быть готовою для семейного счастия, но никак не жертвовать со¬бою! Эта жертва не только бесполезна, но, можно сказать, и преступная. Для чего может быть необходима она! Чтобы иметь эту готовность быть сча¬стливою с другим, ты должна приучить себя смотреть на меня другими глаза¬ми, видеть во мне брата, друга, который этого же счастия за тебя желает, но для меня же и из уважения к своей должности ты должна стараться, что¬бы замужество было для тебя счастием драгоценным, а не бедствием, с ко¬торым ничего на свете не сравнится. Особливо для тебя это бедствие будет несносно. Что же я буду, если за всё, что у меня взято, еще надобно быть его свидетелем!

Одним словом, опять имею надежду, что сестра моя будет моею сестрою и что мне дано будет право любить мою Машу и жить для ее счастия. Но я желал бы, чтобы и ты посмотрела беспристрастными глазами, основатель¬на ли моя надежда? Не лучше ли я сделаю, когда с вами расстанусь? Живу¬чи вместе, не будем ли мы только нарушать друг другу спокойствие?

16 апреля. Вчера утро было прекрасное. У нас у всех было на душе сво¬бодно. Мне кажется, что есть начало той доверенности, которой я желаю и которая одна всё нам дать может. Когда я принес цветы, то объявил, что один горшок для тебя, — это не сделало дурного впечатления. Когда делал при¬готовления к обеду — то их не приняли в дурную сторону. Добрый знак. Вчера еще, без вас, но при ней, побранил я Воейкова, за его стихи ко мне в Альбом, в которых он хвастает своею дружбою ко мне, которая будто гла¬дила меня против шерсти, и сказал ему довольно резко, что я от него никогда йе слыхал жестокой правды и что мне совсем не нужно напоминать, что тот Друг, который говорит правду, хотя й неприятную. Это не имело дурного Впечатления. Hd Об этих стихах Воейкова ко мне знает моя книга. Они слу¬жит новым доказательством, что он везде хочет быть в виду, всем казать¬ся. И здесь ой хотел дать почувствовать, что теперешняя моя перемена есть плод той жестокой правды, которую он мне сказал — хороший плод хоро¬шего разговора. Я сйросил у него, когда он говорил мне такого рода прав¬ду? И наперед угадал его ответ. Он отвечал мне: а третьего дня} Именно то, чего я ожидал. Это тот день, в который я написал у него в альбоме. Черта негодная. Если бы он знал настоящую причину! Но что ему до настоящих прйчий! Ему хочется только казаться Не жить, а только заставить других думать, что он живет Оставим это. Я не могу быть оскорблен и унижен тем, что могут подумать, что я только потому, что Воейков доказал мне, что на¬добно исправиться, решился на перемену образа чувствовать! Голос и оправ¬дания сердца всего лучше! А ты моя Маша, мой двадцатилетний Эверс, зна¬ешь, что у меня в душе, — чего же более! Можно жить прекрасно! Стоит только теперь стараться о нашем счастии и сказать себе, в чем оно состоит.

Докончу сперва историю вчерашнего дня и нынешнего — а там слова два и о будущем. — Вчера после причастия ты обняла маменьку, и она за¬плакала вместе с тобою. Напрасно я взял ее за руку — этим я напомнил ей только о прошедшем. А в эту минуту, если бы она тоже нас понимала, мы бы должны были думать об одном прекрасном будущем и на всю жизнь друг другу поверить. Мысль, что она не поняла меня, стеснила и даже охолодила мне сердце на минуту — но perseverance!* и всё будет. Ввечеру, когда я воз¬вратился домой и нашел вас всех вместе и тебя такою веселою, не знаю, отчего стало мне грустно — нет! знаю отчего! Я вообразил, что кто-нибудь другой уже на моем месте, а еще сердце не так привыкло к этой мысли! И поутру проснулся с этою же грустию — но утро всегда возвращает хоро¬шие мысли. Ты не огорчайся, если будешь видеть меня в иные минуты и унылым и мрачным! Можно ли не быть теперь этим минутам! и они будут еще, может быть, долго! Только не бойся их и для них не переменяй того, что должно быть не на минуту, а навсегда. Когда старое возвращается — я грустен! Эта грусть верный товарищ эгоизма! Хорошее, доброе, бескорыст¬ное, то есть настоящая любовь к моей милой сестре, единственно ее достой¬ная, то всегда весело, ясно и чисто! Я знаю, каков я теперь быть должен — понятие об этом во всякую минуту, и хорошую, и дурную, одинаково: но я еще не сделался тем, что должно; я еще никак не дошел до той высоты, на которой быть должно — ведь я отказываюсь от тебя не из равнодушия,