не из холодности! Дать другое свойство моей привязанности к тебе я должен и решился! Но этого не сделаешь в одну минуту! и ты должна мне помо¬гать! По старой привычке я называю моим то, что не должно быть моим, или что будет моим, но не так, как прежде! Разве я потеряю тебя тогда, когда

* твердость! (фр.).

ты будешь счастлива с другим? и счастлива некоторым образом от меня? Нет! милая, поверь, что мое сердце привыкнет предпочитать это счастие преж¬нему! Только ты будь моею помощницею! Смотри на это так, как мне долж¬но; не огорчайся моими тяжелыми минутами! Иди вперед, за тобою и мне будет легко; если же и над тобой что-нибудь грустное будет иметь силу, не поддавайся; всякую противную мысль удаляй от себя, а если трудно, жди, чтобы доброе опять возвратилось, и оно верно возвратится, так как я уже это испытал на себе. Жди того, что скажет добрый шептун, который всегда умеет дать бодрость душе. Чтобы грустные минуты не приводили в отчая¬ние и не мешали бодрости! Это минуты, которые проходят, а доброе не ме¬няется. Когда увидишь меня грустным, думай, что это ненадолго; когда уви¬дишь веселым, знай, что я доволен собою, что в эти минуты наиболее люблю тебя и что в душе у меня светлые мысли о твоем счастии, что я воображаю себя его причиною, что с этой минуты всё низкое пропадает и всё хорошее берет верх! Милой друг, и в грусти и в радости помню тебя, — но в грусти я более эгоист; а в радости я весь принадлежу тебе. Последнее лучше, и ты должна желать, чтобы последнее сделалось постоянным. Оно дает мне пря¬мое счастие. С прежним я не могу ничем заняться. Последнее, напротив, ожив¬ляет во мне всё; занятие становится и приятнее и успешнее, а всё хорошее — еще лучше. Прекрасные мысли и чувства теперь имеют еще более цены для меня. Давеча это место в проповеди мне понравилось так, как бы прежде не могло понравиться. Пусть время промчится над их гробами — лишь бы не унесло об них воспоминания! Они живы! Вообразим же, что в прошедшем умер¬ло для нас только то, что не должно жить всегда; но чистое, вечное оста¬лось! Пусть проходит время — оно не умертвит того, что вечно! Оно живо! Мы живем для другого и лучшего! Расставшись во всём том, что не должно быть нашим вместе, мы ближе друг к другу в том, что теперь прямо наше. Теперь прекрасное состоит для нас в побеждении себя. Для тебя победить себя значит всё сделать для своего счастия и совершенно увериться, что в нем и мое, следовательно, приучить себя думать об нем так, как бы ничего преж¬де не было. Для меня победить себя значит совсем не иметь прежних же¬ланий и надежд, всё, что было вдвоем, передать тебе одной— одним сло¬вом, жить в будущем за тебя. О! в этом будущем много прелестного! Разве трудно желать его и надеяться с такою же живостью за одну тебя, как преж¬де за нас двоих! Не отыми же у меня этой надежды и будь мне в ней това¬рищем. Средство к этому прекрасному есть искреннее пожертвование тем, что ему противно. А чтобы было пожертвование, нужна твердость! нужно, что¬бы мы друг с другом были согласны. Я уже сказал, в чем твое счастие, и ты должна в этом себя уверить! Не думай никак, что, желая его, ты нарушишь любовь и ей изменишь! Напротив, теперь изменою будет, если будешь де¬лать не то, что должно! Ты должна иметь прекрасные надежды, ты стоишь того, чтобы они были исполнены, а для меня не должно ли быть счастием, когда они исполнятся! Что же касается до моего собственного, то и об этом ты должна иметь мои же понятия! Ты говорила маменьке, что желала бы видеть меня отцом семейства; милая, я могу прожить без этого — мне же надобно искать самому, а тебя напротив — искать будут Это большая раз¬ница! И мое положение совсем другое, чем твое, — я имею занятия, имею круг действия; для тебя же другого нет, как в семействе. Но главное, что¬бы ты была счастлива в семействе. Этого-то счастия хочу, чтобы ты надея¬лась, этого счастия желал бы тебе дать — сколько еще много мне останет¬ся. Мысль, что ты всё имеешь, твоя работа, работа полезная и одобрение сердца.

Прошу все это переписать, и так, как переписана прежняя голубая книж¬ка — то есть страница твоя, страница моя. Себе не так верю, как тебе. А то, что скажешь мне ты, то будет свято; я буду тогда тверд и всё исполню. С этой минуты я твой друг, твой брат — ив этом perseverance.

Вот тебе и тетрадка, в которую переписать.

Назначить правила обхождения с каждым особенно, с маменькой, Воей¬ковым, тобою и — с собою.

NB. Я никогда не говорил Воейкову, что ты мне сказала о Красовском; он солгал; он поступил с тобою, как полицмейстер с колодником; мое NB стерто! видно, он его видел.

19—20 апреля21. Мне не должно оставаться в Дерпте — это будет и моею и Машиною погибелью. Подале от них — в этом слове и свобода и добро¬детель. Милая Маша, решившись всем пожертвовать, я думал, что сделаюсь точно твоим братом — счастливить тебя, быть с тобою искренним, делить¬ся с тобой мыслями и чувствами было бы для меня большим вознагражде¬нием! Я привык бы к этому новому положению, разумеется, не вдруг, а мало-помалу. Я чувствую, что для меня со временем было бы возможно все свои надежды передать тебе и для себя оставить одну только радостную мысль, что я способствовал к твоему счастию. Делая свое пожертвование, я думал, что поступаю согласно с тобою, что и тебе так же, как и мне, легко будет на него решиться; в этом уверил меня и первый твой ответ на мое письмо, и то, что ты написала на мое письмо к маменьке. Думая, что ты согласна на всё, что ты желаешь и прежде этого желала, мне легче было забыть о себе совершенно — теперь вижу, что тебе это так же трудно, как и мне! Это удво-ивает для меня собственную мою тягость. Если бы могли жить непринуж¬денно друг с другом — я мог бы надеяться и на себя и на тебя. Возвратить спокойствие твоему сердцу было бы делом дружбы: мы бы сделали друг друга счастливыми. Мы бы согласили свои мысли и чувства с тою должнос-тию, которую взяли на себя, — словом, мы бы были добродетельны вместе. Но порознь это невозможно. Что ни делай над собою, ничто не устоит про¬тив подозрения. Меня угощают приятною наружностию — а в сердце, из которого, как из бездны, ничто не выходит наружу, всё старое. Это старое невольно обнаруживается в некоторых словах, к которым привязаться нельзя, но которые показывают ясно всё то, что служит им основанием. Хотят от меня братских чувств, а их ко мне не имеют — как же я могу иметь, принужден будучи еще победить такое чувство, которое так долго было им противно, которое мне дорого, которого не считаю и никогда не сочту пре¬ступным. Мне говорят, что хотят и считают нужным делать мне напомина¬ние, то есть держать над моею головою розгу, чтобы я как-нибудь не забыл¬ся— самое верное средство заставить меня не забыться, а всё свободно нарушить. Против любви и доверенности я не сделаю шагу. — Унизитель¬ное подозрение я сам готов буду растоптать. Между тем Воейков из сообщ¬ника сделался шпионом — он за нами присматривает; что услышит от меня искреннего, то пересказывает, чтобы там показать, что он хранитель семей¬ного спокойствия! Но пересказывает не при мне, а наедине, и это видно только по тому действию, которое имеет оно на обращение со мною. Два дня я брат, а десять дней я враг. Когда Воейкову угодно шутить со мною своим дурацким образом, то сердятся, что я отвечаю ему в его тоне, ему говорят при мне, зачем он подвергает себя моим ответам. Когда же скажу ему просто, чтобы он перестал говорить глупости, которые скучны и непри¬ятны, то меня же обвинят в капризе, потому что всё это пересказано наедине и своим образом. Одним словом, тьма мелочей, которым нет имени, кото¬рые для них незаметны, но все вместе или одна за другою действуют силь¬но и разрушают всякую силу и бодрость. Нечувствительно дойдет до того, что наша решимость пропадет, что мы сами себе изменим — причины бу¬дут существовать, но кто их заметит! Вина будет явная, основанная на до¬кументах: слово дано, а по словам Воейкова Е(катерина) А(фанасьевна) всё со своей стороны сделала, что она довела до вины, того не будет видно. Опять нас во всём осудят, опять мне Воейков, с своим обыкновенным бес-стыдством скажет, что я обманул — что ж буду отвечать! Эти люди так же строги и так же слепы и так же нечувствительны, как закон уголовный, который осуждает по документам и не входит в разбор тайных и самых силь¬ных причин. Они же судьи в своем деле — чтобы оправдать, надобно обви¬нить себя. Для этого не имеют они нужных качеств. При таком унизитель¬ном принуждении можно ли отвечать за себя! А если еще принужден будешь сам себя признать виноватым, что останется в утешение! Извне тяжелые обстоятельства; а в самом себе мрачное чувство! Одним словом, погибель всего, что есть теперь наше счастие! Нет, милая Маша, наконец воспользу¬емся многократным опытом и будем недоверчивы к обольщению минуты! Скажем себе решительно, что от них ожидать ничего невозможно, и пре¬дупредим обвинение собственного сердца. Ты говоришь мне: называй чаще ее сестрою! Милая, ты написала это не подумавши. Ты даешь мне роль Во¬ейкова. Я могу сказать святое слово сестра не иначе как с тем только чув¬ством, которое с ним неразлучно. Употреблять это имя, как одно только средство, так, как некогда Воейков употреблял Религия, как средство полу¬чить то, что мне нужно, — я не могу, если бы и хотел. Сказать твоей матери сестра есть для меня чувствовать, что я имею всё счастие брата, что она мне верит, что она мне вверяет и тебя, что я имею с тобою всё счастие друга и брата. — Есть ли здесь что-нибудь на это похожее? всё напротив! Как же называть ее сестрою? Это было бы святотатство! Если же ей