из другого све¬та, мелькает сквозь этот полупрозрачный сумрак, и на высоте утеса, образу¬ющего их свод, на голом граните, растет одинокая ель: корни ее совсем об¬нажены; не знаешь, откуда берут они свою пищу; но она зелена, свежа, и бури ее не трогают. У самой Prebisch-Wand стоит, как будто ее сторож, ужасная, уединенная скала Prebisch-Kegel: это гранитный столб, со всех сторон непри¬ступный; никто, кроме разве орла, не бывал на его вершине, и эта непри-косновенность придавала ему какое-то величие.
Возвращение в Шандау. Солнце выглянуло из туч, когда мы от Prebisch-Thor спустились в глубину долины по лесистой горе, называемой die heiligen Hallen и которая, как необъятный разрушенный амфитеатр, с бесчисленными сту¬пенями подымалась позади нас; утесы образовали стены, своды, ложи и га¬лереи: надобно было идти по крутому их скату почти целую версту, чтобы добраться до дна долины. Всё потемнело, когда мы спустились в Bielgrund и по берегу быстрого ручья пошли в Hirnischkietschen — пограничное местечко, где находится австрийская таможня. Здесь кончается Саксония и начинает¬ся Богемия. В Hirnischkietschen дожидалась нас лодка, и мы поехали Эльбою на Шандау. Несмотря на вечернюю сырость, наше плавание было приятно. Между утесами, которые, как стена, подымаются на правом берегу реки, один достоин примечания по своей фигуре; его называют die Konigsnase: в самом деле видишь профиль огромной головы, смотрящей на воды из-за скалы, и эта голова с движением лодки беспрестанно переменяет и физиогномию и положение; наконец, она ложится и пропадает; несколько елей, выросших на высоте, кажутся букетом, пришпиленным ко груди каменного великана. Была почти ночь, когда мы возвратились в Шандау.
Lilienstein. Brand. Hohestein. Не стану подробно описывать вам остального нашего путешествия: ничто не будет ново в описании, хотя виденные нами предметы имеют, каждый, много особенного. Мы взбирались, в жар, по песку на крутой Lilienstein, с которого видишь вблизи Konigsstein и необъ¬ятную гористую окрестность; на краю горизонта можно различить, как светлую точку, Ноллендорфскую часовню. У подошвы Лилиенштейна, в 1813 году, расположились укрепленным лагерем остатки французской ар-мии, почти уничтоженной в России, — и теперь еще видны батареи. Это, как заметил мой товарищ, было предсказанием того, что случилось после: Наполеонова армия нашла защиту под камнем Лилии, в виду роковой Нол-лендорфской часовни. С Лилиенштейна, чрез поля и свежую долину Tiefe-grund, достигли мы, около вечера, до утеса, называемого der Brand: он очень сходен с Bastey; и вид с него если не обширнее, то привлекательнее: перед самыми глазами, в глубине зеленая долина, вдоль которой, по излучинам ручья, вьется дорога; к ней примыкает другая долина, также свежая и зе¬леная; за ними густая темная роща, за которою в двух местах блистает Эльба и синеются те же горы, которые видны с Bastey; вечернее солнце уди¬вительно украшало и разнообразило эту картину. Прежде, нежели оно за¬катилось, успели мы прийти в городок Hohestein и осмотреть находящий¬ся в нем старинный замок: можно сказать, что он висит над пропастию и что скала, его держащая, всякую минуту готова с ним обрушиться. Часть этой пропасти, в которую со страхом глядишь с террасы замка, обращен¬ной ныне в цветник, называется Barengarten. В ней когда-то, за высокими стенами, живали медведи, которых ловили в окружных лесах; из окон зам¬ка можно было любоваться их дикою домашнею жизнию. В замке показы¬вают остатки старинных тюрем. Одна из них, темная и низкая, называлась die Marterkammer, и была определена для пытки: нынче хранится в ней один картофель; в другой полуразвалившейся содержался преступник Клет-тенберг (за делание фальшивой монеты); этот несчастный вздумал было спастись, и из соломы, служившей ему постелью, свил веревку, спустился по ней из окна, но веревка была слишком коротка; он прянул и переломил ногу; его поймали и казнили; а предательницу веревку и теперь показыва¬ют путешественникам. В Hohestein кончилось наше странствие. Здесь до¬жидалась нас коляска наша, приехавшая сюда из Шандау. Было гораздо за полночь, когда мы возвратились в Дрезден.
23 июня (5 июля), Карлсбад. …Я должен еще дать отчет в остальной дрез¬денской жизни моей105. Я познакомился в Дрездене с некоторыми интерес¬ными людьми, но буду говорить только о двух: о живописце Фридрихе106 и Штернбальде Тике107. Фридриха нашел я точно таким, каким воображение представляло мне его, и мы с ним в самую первую минуту весьма коротко познакомились. В нем нет, да я и не думал найти в нем, ничего идеально¬го. Кто знает его туманные картины, в которых изображается природа с од-ной мрачной ее стороны, и кто по этим картинам вздумает искать в нем задумчивого меланхолика, с бледным лицом, с глазами, наполненными поэтическою мечтательностию, тот ошибется: лицо Фридриха не поразит никого, кто с ним встретится в толпе; это сухощавый, среднего роста чело¬век, белокурый, с белыми бровями, нависшими на глаза; отличительная черта его физиогномии есть простодушие: таков он и характером; просто-душие чувствительно во всех его словах; он говорит без красноречия, но
i8i
с живостию непритворного чувства, особливо когда коснется до любимого его предмета, до природы, с которою он как семьянин; но об ней говорит точно так, как ее изображает, без мечтательности, но с оригинальностию. В его картинах нет ничего мечтательного; напротив, они привлекательны своею верностию: каждая возбуждает в душе воспоминание! Если находишь в них более того, что видят глаза, то лишь от того, что живописец смотрел на природу не как артист, который ищет в ней только образца для кисти, а как человек, который в природе видит беспрестанно символ человечес¬кой жизни. Красоты природы пленяют нас не тем, что они дают нашим чув¬ствам, но тем невидимым, что возбуждают в душе и что ей темно напоми¬нает о жизни и о том, что далее жизни. Фридрих пренебрегает правила искусства; он пишет свои картины не для глаз знатока в живописи, а для души, знакомой так же, как и он, с его образцом, с природою; критики мо-гут быть им недовольны, но чувство, лучший из критиков, простое, не¬предубежденное чувство всегда с его стороны. Он так же точно судит и о чу¬жих картинах108: я несколько раз был с ним вместе в галерее; смотря на многие картины, он не мог назвать мне живописцев; и вообще всё то, что можно найти в учебных книгах о живописи, что можно затвердить наизусть, ему весьма мало знакомо; зато во многих картинах находил он такие кра¬соты или недостатки, которые только одной душе, вытвердившей наизусть природу, могут быть приметны, и все его замечания были разительно спра¬ведливы и в то же время оригинальны; но оригинальное и справедливое одно и то же. Я нашел у него несколько начатых картин: одна из них мо¬жет служить дополнением той, которая уже мне была известна — лунная ночь, небо было бурно, но буря миновалась и все облака сбежались на от¬даленный горизонт, оставя полнеба уже совершенно чистым; луна стоит над самыми тучами, и их края освещены ее блеском; море тихо: низкий берег, усыпанный камнями, на берегу якорь; вдали, на самом краю моря, виден парус плывущего к берегу корабля; его ждут! Две молодые женщины си¬дят на камнях и смотрят на парус с покорною надеждою; двое мужчин, бо¬лее нетерпеливых в своей надежде, перепрыгнули через несколько камней, стоят посреди воды и смотрят туда же: перед ними еще несколько камней, но до них уже допрыгнуть невозможно! Эта картина только начата109, но рисунок прелестный: всё просто и выразительно! Слишком будет много опи¬сывать все картины, которые я у него видел; всё вообще, более или менее нравятся по тому чувству, которым они оживлены. Фридриху теперь зада¬на задача: кто-то хочет иметь две картины; на одной должна быть изобра¬жена природа Италии во всей ее роскошной и величественной прелести; на другой — природа Севера, во всей красоте ее ужасов, и последнюю взялся написать Фридрих. Он еще сам не знает, что напишет. Он ждет минуты вдохновения, и это вдохновение (как он мне сам рассказывал) часто при¬ходит к нему во сне110. Иногда, говорит он, думаю, и ничто не приходит в го¬лову; но случается заснуть, и вдруг как будто кто-то разбудит: вскочу, отво¬рю глаза, и что душе надобно, стоит перед глазами как привидение — тогда скорей за карандаш и рисуй: всё главное сделано! Фридрих так мне понра¬вился и так показался мне сродни, что я предложил было ему ехать со мною: моих денег было бы довольно для этого; но он отказался, и еще более по¬нравился мне своим отказом. «Вы хотите иметь меня с собою, — отвечал он, — но тот я, который вам нравится, с вами не будет. Мне надобно быть совершенно одному и знать, что я один, чтобы видеть и чувствовать природу вполне! Ничто не должно быть между ею и мною; я должен отдаться тому, что меня окружает, должен слиться с моими облаками и утесами, чтобы быть тем, что я есмь! Будь со мною самый ближайший друг мой: он меня уни¬чтожит! И бывши с вами, я не буду годиться ни для себя, ни для вас. Мне случилось однажды жить целую неделю в Оттовальде-Грунд между утеса¬ми и елями, и во всё это время не встретил я ни одного живого человека. Правда, такой методы я не предложу никому, и по себе знаю, что это уже слишком: невольно мрачность может зайти в душу. Но это же должно до¬казать вам, что мое товарищество не может быть никому приятно».
После Фридриха надобно описать Тика. Я хотел сначала посмотреть на него один раз, как на достойного примечания человека, но моя дикость меня останавливала; однако я сладил с нею и пошел к нему. Не скажу, чтобы в первую минуту он сделал на меня какое-нибудь особенное впечатление. Он имеет прекрасную наружность; ему около пятидесяти лет, и в молодос¬ти он верно был красавец; теперь он человек весьма посредственного рос-та, довольно толстый; в лице нет ничего разительного, но во всех чертах приятное согласие; в глазах нет ни быстроты, ни проницательности, ни блеска, но они выразительны: есть что-то согласное с тою мечтательностию, которую находим в его сочинениях, особливо в «Sternbalds Wanderungen»; виден человек, который мыслит, но которого мысли принадлежат более его воображению, нежели существенности. Вот поэтическая сторона Тика; а прозаическая та, что он страдает беспрестанно ревматизмом, ходит согнув¬шись и едва может передвигать ноги. В первое мое свидание с ним мы не-много поспорили: он обожатель Шекспира, и может быть никто из англи¬чан не понимает Шекспирова духа так, как он. Я признался ему в грехе
