своем, сказал, что chef cToeuvre Шекспира «Гамлет» кажется мне чудови¬щем1 11 и что я не понимаю его смысла. На это сказал он мне много прекрас¬ного, но, признаться, не убедил меня. Те, которые находят так много в «Гам¬лете», доказывают тем более собственное богатство мыслей и воображения, нежели превосходство «Гамлета». Я не могу поверить, чтобы Шекспир, со¬чиняя свою трагедию, думал всё то, что Тик и Шлегель думали112, читая ее: они видят в ней и в ее разительных странностях всю жизнь человеческую с ее непонятными загадками. Но в том-то и привилегия истинного гения, сказал мне Тик, что, не мысля и не назначая себе дороги, по одному есте¬ственному стремлению вдруг доходит он до того, что другие открывают глубоким размышлением, идя по его следам; чувство, которому он пови¬нуется, есть темное, но верное; он вдруг взлетает на высоту и, стоя на этой высоте, служит для других светлым маяком, которым они руководствуются

из

на неверной своей дороге. Это прекрасно и справедливо! Тик переводит Шекспира113, т. е. одни только те пиесы, которые не переведены еще Шле-гелем. Сверх того, он намерен еще выдать критический и философский раз¬бор его трагедий и комедий, но, вероятно, выдаст не скоро, потому что чрез¬вычайно ленив, и мне было приятно найти в нем это похвальное сходство со мною.

Тик, немецкий П(лещеев)114; он с большим совершенством читает дра¬матические стихотворения, а особливо комедии. Я просил его, чтобы он прочитал мне «Гамлета» и чтобы после чтения сообщил мне подробно свои мысли об этом чудесном уроде. Он дал мне слово, и я, кончив свое путеше¬ствие по Саксонской Швейцарии, явился к нему. В первое мое посещение нашел я его одного, с какою-то пожилою женщиною, которую принял за его жену, потому что она хозяйничала и меня угощала. Но это была не жена его, а какая-то графиня Финкенштейн, которая живет с его семей¬ством. Жена же его и дочери путешествовали по Саксонской Швейцарии. Во второй раз нашел я их всех в сборе: жена его, кажется, женщина про¬стого и здравого ума, обе дочери милы, особливо старшая, которая, не бу¬дучи красавицею, имеет много приятного: милое, доброе дитя, с образо-ванностию и женскою скромностию. Это семейство мне понравилось. Они все приняли меня с сердечным доброжелательством, и во все минуты, ко¬торые после я провел с ними вместе, был я у них как дома, как с давниш¬ними знакомцами. И в Тике нашел я то, чего единственно желаю найти в людях, известных мне по своему гению: любезное, искреннее доброду¬шие. Он не мог читать мне «Гамлета»; пьеса слишком длинна, а он был болен. Он прочитал «Макбета»: большое искусство! Особенно понравились мне места ужасные: сцена ведьм, монолог Макбета перед убийством, ужас¬ное описание убийства, сцена, в которой является жена Макбетова сон¬ная! Он, так же как и П(лещеев), читает, не называя говорящих лиц: и по голосу, и по выражению, и по лицу его можно легко узнавать всех; толь¬ко в выражении чувства он уступает нашему и вообще лицом своим не так владеет, как наш смуглый декламатор115. Он еще мне читал Шекспирову комедию «Was Ihr wollt»116, и в комическом он еще лучше, нежели в траги¬ческом. Но П(лещеев) кажется мне забавнее, может быть и потому, что ко¬мическое французов мне больше знакомо, нежели Шекспирово. Французы прекрасно изображают странное, смешат противоположностями, остротою или забавностию выражений; Шекспир смешит резким изображением характеров, но в шутках его нет тонкости, по большой части одна игра слов; они часто грубы и часто оскорбляют вкус; сверх того Тик, как мне кажется, дошел до смешного искусством: его характер более важный, не¬жели веселый, а наш Щлещеев) забавен и весел характером; зато в каж¬дой комедии он как дома, и разные рожи, которые он во время чтения натягивает на смуглый свой лик, ничего ему не стоят. Мне жаль было про¬щаться с Тиком: вероятно, это навсегда! Может быть, еще раз увижу его на возвратном пути, проезжая через Дрезден. Он обрадовался, когда я сказал, что вы любите его «Штернбальда» и что у вас выписано несколько мест из этой книги (…)

В Дрездене осмотрел я почти всё, что достойно примечания: Оружейную, в которой видел множество старинных оружий рыцарских и где можно видеть в лицах всю историю огнестрельных орудий, начиная от первого Шварцова опыта до последних новейших; Собрание древностей, о котором не могу сказать ничего: я успел только на него взглянуть; такой же беглый взгляд бросил я и на Менгсовы слепки»7: собрание удивительно полное! Я ничего не мог рассмотреть с подробностию, но в душе осталось какое-то благоговение к древности, которая в таком совершенстве изображала кра¬соту человека, красоту идеальную, но чудесно верную природе, которую никто так не знал, как древние. Die grune Gewolbe118 я не видал и не слиш¬ком об этом жалею: видеть драгоценные камни, всё то же, что знать об них по слуху; но жалею очень, что дурное время не позволило мне насладиться прелестными окрестностями Дрездена; ясными были в мое пребывание только те дни, которые так удачно выбрал я для путешествия по Саксон¬ской Швейцарии и в Тарант, остальные же дни мрачные и дождливые. Но я воспользовался ими для обозрения картинной галереиП9, в которой был раз шесть: слишком мало, чтобы познакомиться с нею как должно, и призна¬юсь: в душе, вместо полного удовольствия, осталось только сожаление, что так скоро надобно было покинуть ее. Я подходил к этой галерее с волне-нием ожидания; мне весело было перед нею остановиться и сказать себе, что между мною и лучшим созданием Рафаэлева гения одна только стена, что расстояние и препятствия исчезли и что я чрез минуту увижу то, об чем так часто говорило одно воображение. Но при входе в эту галерею первое чувство, какое замечаешь в себе, есть неудовольствие неисполненного ожи¬дания. Ожидаешь войти в святилище искусства, в котором его уважают, и входишь в огромный сарай, довольно темный, которого стены загромож¬дены нечистыми картинами в худых рамах. Прямо из сеней очутишься в га¬лерее; на окнах близ картин лежит множество шляп; беспрестанно звон колокольчика, висящего на двери, нарушает твое внимание; множество станков для тех, которые копируют картины, стоит в окнах, заслоняет свет и самые картины, и число их так велико в одном месте, что внимание при¬ходит невольно в замешательство; одним словом, здесь всё сделано, чтобы помешать искусству произвесть на душу свое действие. Между тем скажу несколько слов о других картинах.

Галерея состоит из двух огромных зал: одна, внутренняя, в которой ита¬льянская школа; другая, гораздо пространнее первой, наружная: в ней фламандская и немецкая школы. Можно сказать, что половина картин не существует для зрителя: они или висят так высоко, что зрение до них до¬стать не может, или висят в простенках между окон, в темноте, и глаза, ослепленные светом из окон, видят одну только темную холстину, с неяс¬ными фигурами, в запачканных золотых рамах. В те шесть раз, которые был я в галерее, не мог я порядочно познакомиться с ее сокровищами, тем более,

12 Зак. 263

i85

что смотрел на картины не как знаток в живописи, а наугад, повинуясь соб¬ственному своему чувству. Вот некоторые италианской школы, на которые смотрел я с большим примечанием: «Освобождение св. Петра из темницы» Эспаньолета: величественные фигуры и разительное действие света! «Две головы Спасителя в терновом венце» Гвидо Рени: они почти одинакие, но вы¬ражение разное — на одной страдание с покорностию и смирением; на дру¬гой то же страдание, но с живостию любви, которая выражается в глазах, поднятых к небу; и та и другая равно прекрасны! «Иродиада с головою св. Иоан¬на» Леонарда Винчи: прекрасное женское лицо, на котором выражается суровость души, не растроганной, но невольно смущенной образом мерт¬вой головы Иоанна. «Св. Цецилия» Карла Дольче: идеал женской, скромной, милой прелести. «Скорбящая Богоматерь» Солимена: трогательная, глубокая горесть. Славная Тицианова «Венера»: признаюсь в своем преступлении — эта Венера, при всём совершенстве живописи, показалась мне холодна как лед, и едва ли та, которая находится в Потсдамской галерее, не лучше ее. «Спаситель с чашею» Карла Дольчи: эта картина почитается превосходною; она несколько раз была гравирована. В самом деле, она производит рази¬тельное действие, но это действие более от живости ярких красок: оно ме¬ханическое, а не нравственное. Стоя перед нею, по предубеждению, я хо¬тел себя уверить, что в лице Спасителя, благословляющего таинственную чашу, точно есть то, чему в нем быть должно в эту минуту, но темное чув-ство мне противоречило; наконец, Фридрих решил сомнение одним словом: «это лицо не Спасителя, приносящего себя на жертву, а холодного лице¬мера, хотящего дать лицу своему чувство, которого нет у него в сердце». И это совершенно справедливо! Здесь одно искусство без души!120 Я заме¬тил другую картину, в которой нет ни рисунка, ни колорита, но которая полна выражения: это Христос, несущий крест вместе с разбойниками, окру-женный толпою зрителей и стражей, и в толпе Богоматерь. Разбойников гонят, и один отбивается с отчаянием; Спаситель утомлен; Богоматерь обес¬силена горестью, ее несут почти на руках, и вот самая трогательная черта: подле Богоматери стоит женщина, с младенцем на руках, но эта женщина, будучи матерью сама, чувствует страдание другой матери и целует тайком ее руку, чтобы облегчить для себя чувство сострадания. Это картина Гран-ди. — Что сказать о Коррежиевой ночи} Надобно быть живописцем или знатоком, чтобы вполне ей удивляться! В самом деле, сияние, на ней распро¬страненное, есть чудное создание кисти: всё, что близко Спасителю, освещено ярким его блеском, который без лучей кругом его разливается; чем далее от него, тем мрачнее, и за этим ночным мраком видна вдали на горизонте полоса утреннего света: удивительная свежесть и прозрачность! Но вот и всё действие! Сама же сцена, изображенная на картине, не производит ни¬какого впечатления: пастухи не боготворят Новорожденного, а смотрят на него с грубым любопытством, ангелы не радуются, а кривляются; одно толь¬ко лицо Богоматери прекрасно. — Здесь в трех картинах есть полная исто¬рия святой Магдалины. Франческини изобразил ее в минуту перехода от света к покаянию и Богу: блестящие уборы сброшены, у ног ее лежит дис¬циплина, которою она сама себя истерзала; устав от телесного страдания и скорби душевной, она лежит на руках женщины, ее ободряющей; за нею другие две, которые смотрят на нее с удивлением и жалостию; Магдалина Коррежиева уже забыла свет; она читает, но на лице ее одно внимание и важ¬ное размышление; она, еще только старается постигнуть. Магдалина Баттони-ева не только забыла свет, но уже