подружилась с пустынею: все прежние живые чувства в ней пробудились, но их предмет переменился; она читает и улыбается от радости: любящая душа нашла, что ей надобно. Коррежиева совершеннее, как картина, Баттониева приятнее по милому выражению.
Наружная зала. Чувствуешь, что отдыхаешь после большого напряжения нравственного, когда от италианской школы переходишь к фламандской. До сих пор перед тобою была идеальная, возвышенная природа; надобно было с усилием отделиться от обыкновенного, чтобы постигнуть то, что пред¬ставлялось глазам твоим, и вдруг из этого величественного мира вступаешь в знакомый земной, где всё понятно и ясно: из области возвышенного вооб¬ражения переселяешься в область любезного воспоминания. Я это испытал над собою, когда из внутренней галереи перешел в наружную. В ней много картин Рубенсовых, но я на них не смотрел; я не люблю Рубенса; его натура для меня отвратительна; одна только картина его меня пленила: Воскресение Лазаря в Сан-Суси; остальными пускай восхищаются живописцы. Хотя Дрез¬денская галерея не так богата картинами фламандской школы, как наш Эр¬митаж, но есть прекрасные: есть много Рюисдалевых ландшафтов, еще бо¬лее Вувермановых, три или четыре прекрасных Поттера и не более трех Клод Лорреня. Между Рембрантовыми заметил я так называемого Ганимеда, но это Ганимед в карикатуре: орел схватил мальчика и мчит его на утес, чтобы там разорвать; мальчик кричит от страха и боли; в нем нет ничего идеально¬го, но воображению разительно представляется его неизбежная, мучитель¬ная смерть. Не говорю о других картинах, скажу об одной, которую навещал я всякий раз, когда приходил в галерею, она —Дидрихова: Спаситель исцеля¬ет увечных. (Мне кажется, что она была выгравирована.) Христос окружен учениками и книжниками, но Он от них отделяется. Он стоит на высоте и у ног Его страдальцы, молящие исцеления. Противуположность между их ли¬цами, обезображенными болезнию или горем, и лицом Христа, спокойно-величественным и полным всемогущей милости, весьма разительна. И как много разнообразия и чувства в изображении страждущих! На носилках ле¬жит молодой человек, в полном цвете лет, но расслабленный: его принесла старушка мать с помощью маленького его брата: не его молодая рука служи¬ла подпорою дряхлой матери, а она при старости должна нести на плечах своего сына, свою умирающую надежду; сильный, рослый человек с напря¬жением и осторожностию несет другого, который совсем опустился и висит на плечах его: это брат, верный друг в беде, несет родного своего брата. В ко¬лыбели лежит младенец: он уже умирает, и молодая его мать, пораженная этим видом, забыла самого Спасителя, к которому пришла с надеждою, она
12*
187
стоит на коленях, нагнувшись лицом на колыбель, и плачет. Еще множество лиц, и всё составляет одно приятное целое. До сих пор я говорил вашему высочеству только о прекрасных картинах, теперь буду говорить о Мадон¬не, которую видел Рафаэль. 29 июня (10 июля), Карлсбад.
Рафаэлева Мадонна121. Я смотрел на нее несколько раз; но видел ее толь¬ко однажды так, как мне было надобно. В первое мое посещение я даже не захотел подойти к ней: я увидел ее издали, увидел, что пред нею торчала какая-то фигурка, с пудренною головою, что эта проклятая фигурка еще держала в своей дерзкой руке кисть и беспощадно ругалась над великою душою Рафаэля, которая вся в этом чудесном творении. В другой раз испу¬гал меня чичероне галереи (который за червонец показывает путешествен¬никам картины и к которому я не рассудил прибегнуть): он стоял пред нею с своими слушателями и, как попугай, болтал вытверженный наизусть вздор. Наконец, однажды, только было я расположился дать волю глазам и душе, подошла ко мне одна моя знакомка и принялась мне нашептывать на ухо, что она перед Мадонною видела Наполеона и что ее дочери похожи на Ра-фаэлевых ангелов. Я решился прийти в галерею, как можно ранее, чтобы предупредить всех посетителей. Это удалось. Я сел на софу против карти¬ны и просидел целый час, смотря на нее. Надобно признаться, что здесь поступают с нею так же непочтительно, как и со всеми другими картина¬ми. Во-первых, она, не знаю, для какой готтентотской причины, уменьше¬на: верхняя часть полотна, на котором она написана, и с нею верхняя часть занавеса, изображенного на картине, загнуты назад; следовательно, и про¬порция, и самое действие целого теперь уничтожены и не отвечают наме¬рению живописца. Второе, она вся в пятнах, не вычищена, худо поставле¬на, так что сначала можешь подумать, что копии, с нее сделанные, чистые и блестящие, лучше самого оригинала. Наконец (что не менее досадно), она, так сказать, теряется между другими картинами, которые, окружая ее, раз¬влекают внимание: например, рядом с нею стоит портрет сатирического поэта Аретина122, Тицианов, прекрасный — но какое соседство для Мадон¬ны! И такова сила той души, которая дышит и вечно будет дышать в этом божественном создании, что всё окружающее пропадает, как скоро посмот¬ришь на нее со вниманием. Сказывают, что Рафаэль, натянув полотно свое для этой картины, долго не знал, что на нем будет: вдохновение не прихо¬дило. Однажды он заснул с мыслию о Мадонне, и верно какой-нибудь ан¬гел разбудил его. Он вскочил: она здесь! закричал он, указав на полотно и начертил первый рисунок. И в самом деле, это не картина, а видение123: чем долее глядишь, тем живее уверяешься, что перед тобою что-то неестествен¬ное происходит (особливо, если смотришь так, что ни рамы, ни других кар¬тин не видишь). И это не обман воображения: оно не обольщено здесь ни живостию красок, ни блеском наружным. Здесь душа живописца, без всяких хитростей искусства, но с удивительною простотою и легкостию, передала холстине то чудо, которое во внутренности ее совершилось. Я описываю ее вам, как совершенно для вас неизвестную. Вы не имеете о ней никакого по¬нятия, видевши ее только в списках, или в Миллеровом эстампе124. Не видав оригинала, я хотел купить себе в Дрездене этот эстамп; но, увидев, не захо¬тел и посмотреть на него: он, можно сказать, оскорбляет святыню воспоми¬нания. Час, который провел я перед этою Мадонною, принадлежит к счаст¬ливым часам жизни, если счастием должно почитать наслаждение самим собою. Я был один; вокруг меня всё было тихо; сперва с некоторым усилием вошел в самого себя; потом ясно начал чувствовать, что душа распространя¬ется; какое-то трогательное чувство величия в нее входило; неизобразимое было для нее изображено, и она была там, где только в лучшие минуты жиз-ни быть может. Гений чистой красоты125 был с нею:
Он лишь в чистые мгновенья Бытия слетает к нам, И приносит откровенья, Благодатные сердцам. Чтоб о небе сердце знало В темной области земной, Нам туда сквозь покрывало Он дает взглянуть порой; А когда нас покидает, В дар любви, у нас в виду, В нашем небе зажигает Он прощальную звезду12″.
Не понимаю, как могла ограниченная живопись произвести необъятное; пред глазами полотно, на нем лица, обведенные чертами, и всё стеснено в малом пространстве, и несмотря на то, всё необъятно, всё неограничено! И точно, приходит на мысль, что эта картина родилась в минуту чуда: за¬навес раздернулся127, и тайна неба открылась глазам человека. Всё проис¬ходит на небе: оно кажется пустым и как будто туманным, но это не пусто¬та и не туман, а какой-то тихий, неестественный свет, полный ангелами, которых присутствие более чувствуешь, нежели замечаешь: можно сказать, что всё, и самый воздух, обращается в чистого ангела в присутствии этой небесной, мимоидущей девы. И Рафаэль прекрасно подписал свое имя на картине: внизу ее, с границы земли, один из двух ангелов устремил задум¬чивые глаза на высоту; важная, глубокая мысль царствует на младенческом лице: не таков ли был и Рафаэль в то время, когда он думал о своей Мадон¬не? Будь младенцем, будь ангелом на земле, чтобы иметь доступ к тайне небесной. И как мало средств нужно было живописцу, чтобы произвести нечто такое, чего нельзя истощить мыслию! Он писал не для глаз, всё обни¬мающих во мгновение и на мгновение, но для души, которая, чем более ищет, тем более находит. В Богоматери, идущей по небесам, не приметно никако¬го движения; но чем более смотришь на нее, тем более кажется, что она при¬ближается. На лице ее ничто не выражено, то есть на нем нет выражения понятного, имеющего определенное имя; но в нем находишь, в каком-то таин¬ственном соединении, всё: спокойствие, чистоту, величие и даже чувство, но чувство, уже перешедшее за границу земного, следовательно, мирное, посто¬янное, не могущее уже возмутить ясности душевной. В глазах ее нет блиста¬ния (блестящий взор человека всегда есть признак чего-то необыкновенно¬го, случайного; а для нее уже нет случая — всё совершилось); но в них есть какая-то глубокая, чудесная темнота; в них есть какой-то взор, никуда осо¬бенно не устремленный, но как будто видящий необъятное. Она не поддер¬живает младенца, но руки ее смиренно и свободно служат ему престолом: и в самом деле, эта Богоматерь есть не иное что, как одушевленный престол Божий, чувствующий величие сидящего. И он, как царь земли и неба, сидит на этом престоле. И в его глазах есть тот же никуда не устремленный взор; но эти глаза блистают, как молнии, блистают тем вечным блеском, которого ничто ни произвести, ни изменить не может. Одна рука младенца с могуще¬ством вседержителя оперлась на колено, другая как будто готова подняться и простереться над небом и землею. Те, перед которыми совершается это видение, св. Сикст и мученица Варвара, стоят также на небесах: на земле этого не увидишь. Старик не в восторге: он полон обожания мирного и счастли¬вого, как святость; святая Варвара очаровательна своею красотою: великость того явления, которого она свидетель, дала и ее стану какое-то разительное величие; но красота лица ее человеческая, именно потому, что на нем уже есть выражение понятное: она в глубоком размышлении; она глядит на одно¬го из ангелов, с которым как будто делится таинством мысли. И в этом нахо¬жу я главную красоту Рафаэля картины (если слово картина здесь у места). Когда бы живописец представил обыкновенного человека зрителем того, что на картине его видят одни ангелы и святые, он или дал бы лицу его выраже¬ние изумленного восторга (ибо восторг есть чувство здешнее: он на минуту, быстро и неожиданно отрывает нас от земного), или представил бы его пад¬шего на землю с признанием своего бессилия и ничтожества. Но состояние души, уже покинувшей землю и достойной неба, есть глубокое, постоянное чувство, возвышенное и просвещенное мыслию, постигнувшею тайны неба, безмолвное, неизменяемое счастие, которое всё заключается в двух словах: чувствую и знаю И эта-то блаженствующая мысль царствует на всех лицах
