или восемь раз сверкнула молния; выстрелов было не слышно; и всё опять потемнело. Что случилось? Чего ждать? Возвраща¬юсь в залу общего собрания… Вижу волнение. Наконец, пришло известие. Пушечные картечи всё решили! С нескольких выстрелов бунтовщики раз¬бежались, и кавалерия их преследует… Скоро мы услышали на дворцовом дворе: ура Там стоял колонною саперный лейб-батальон. Государь возвра¬тился, прошел по рядам полка, и его приняли с восхищением… Он прошел по маленькой лестнице к Императрице… Через несколько минут слышим снова: ура Государь опять вышел к полку и представил солдатам своего сына. Всё решилось к спасению России.

Теперь вот по порядку обстоятельства дела. Когда надобно было при¬водить к присяге Московский полк, две роты его, которые подожжены были особенно двумя офицерами того полку, Бестужевым6 и князем Щепиным-Ростовским, подняли оружие. Щепин-Р(остовский) своею рукою разрубил голову Фридрихсу и генералу Шеншину7; они отняли знамя и пошли, со¬провождаемые народом, на Исакиевскую площадь. Остальные шесть рот остались в казармах со всеми офицерами и присягнули. Бунтовщики при¬мкнули тылом к Сенату и стояли неподвижно, окружив всю площадь цепью. Вокруг них толпился народ. Всех ближних к ним они затаскивали в свою толпу и принуждали кричать вместе с ними: «ура! Константин!» Этою тол¬пою командовали особенно: к(нязь) Оболенский, адъютант Бистрома, и Яку¬бович, известный храбрец Кавказа. В ней очутились и другие офицеры: три брата Бестужевы, полярный и два морских; Одуевский конногвардейский и еще поэт Рылеев; оба Кюхельбекеры, морской и другой, сумасшедший, наш

17 Зак 263

241

знакомец8, и еще один Грабэ-Горский9, который уселся перед двумя стола¬ми, накладенными множеством пистолетов, хладнокровно их заряжал и раздавал окружающим. В толпе же народа было множество переодетых солдат и офицеров, которые волновали ее и возбуждали к бунту. — Про¬тив толпы стоял Император на маленький выстрел ружейный; около него были адъютанты, все пешие (ибо лошадей негде было взять и некогда ис¬кать), и еще несколько генералов. Конная гвардия стояла справа к Исаки-евскому мосту, Измайловский полк примкнул наконец к конногвардейскому манежу; но пушек еще не было. Первою жертвою этого дня был Милора-дович10: он выехал вперед, хотел говорить с бунтовщиками; остановился против них на пистолетный выстрел, … и ему не дали сказать слова! Не¬сколько выстрелов раздалось, и он полетел с лошади, пробитый насквозь пистолетною пулею. Его тотчас отнесли в конногвардейские казармы. Ка¬кое страшное начало! Но оно не произвело того действия, которое могло бы произвести над полками. Народ остался в нерешимом спокойствии: бун¬товали только те, которые находились подле главных бунтовщиков. Вдруг является к Государю Якубович11 и вот что говорит: «Государь, я был увле¬чен несчастною минутою. Теперь узнаю свой долг и пришел сам покорить¬ся Вам…» Государь его выслушал. «Если так, сказал он, то возвратись же к бунтовщикам и убеди их своим примером. Ты отвечаешь за это голо¬вою». — «Честь мне дороже головы, которой я никогда не щадил», — отве¬чал злодей, пошел к оставленному им фронту и скоро возвратился с извес¬тием, что не имел успеха. Государь хотел послать его в другой раз. «Я пойду, Государь, — отвечал он, — но не возвращусь: я буду убит наверное». И он остался. Какое было его намерение? Выждать, что будет, и в минуту успеха решительного застрелить или зарезать Императора, сохранив собственную безопасность. Около сумерек увидели бегущий от Дворцовой площади мимо народа и Государя лейб-гренадерский полк. Государь хотел его остановить; но один офицер, мальчишка Панов, выбежал вперед и закричал: «За мною! Ура Константин!», и полк побежал в сторону бунтовщиков, с двумя только офицерами (кроме Панова) Сутгофом и Шторхом, сыном нашего12; все про¬чие остались. За час прежде этого прибежал к бунтовщикам морской эки-паж. Вот была самая страшная минута дня; но в эту же минуту подоспели и зарядные ящики. Пушки зарядили, выдвинули; но прежде послали митро¬полита13. Его не послушали. Тут Государь, истощив средства кротости, дал повеление стрелять. Сперва выстрелили холостым зарядом, чтоб разогнать народ; потом картечью. С первых двух выстрелов произошло в толпе вол¬нение; но они еще отвечали ружейными выстрелами. Еще два пушечных удара, и толпа пошатнулась и расстроилась. Одни — морской экипаж — пошли вправо на Семеновский полк; но он выждал их и, только что они наступили, сделал движение, раздвинулся, в интервал грянули по ним пуш¬ки, и они ударились бежать по Крюковскому каналу; другие побежали по Галерной; следом за ними вдоль по улице сделано несколько выстрелов, и это совершило всё. Они рассыпались; конница поскакала за бегущими.

Галерную с набережной и с канала окружили. Часть ударилась через мост и через лед на Васильевский остров. Щепин-Ростовский тут же был схва¬чен. Тогда Государь возвратился, и нас обрадовало известие об окончании ужасного дела, которого конец мог бы быть гибельным для России.

Через час после возвращения Императора был выход: вся фамилия Им¬ператорская, кроме Государыни Марии Федоровны, пошла в церковь. Про¬пели только: Тебе Бога хвалим! Император и Императрица молились на ко¬ленях, подле них стоял их сын. Вообрази чувство, с каким можно было слушать эту хвалебную песнь! Но она была не за одно новое царствование, но вместе с тем и за спасение России. Заговор точно существовал; волне¬ние не было внезапным действием беспорядка минутного. Имена заговор¬щиков были известны не только новому, но и прежнему Императору, и убийцы сами все вместе и в одну минуту явились перед отечеством. Всех главных действователей в ту же ночь схватили. Какая сволочь! Чего хоте¬ла эта шайка разбойников? Вот имена этого сброда. Главные и умнейшие Якубович и Оболенский; всё прочее мелкая дрянь: Бестужевы 4, Одуевский, Панов, два Кюхельбекера, Граве, Глебов, Горский, Рылеев, Корнилович, Сомов, Булатов и прочие. — Милорадович умер в ту же ночь. Можно ска¬зать, что Провидение захотело покрыть последние годы его жизни крова¬вым саваном чести. Он в решительную минуту и в последние часы жизни показался тем же человеком, которого некогда видели перед войском: храб¬рым и благородным. Государь по возвращении своем во дворец написал к нему трогательное письмо, в котором между прочим находится следу-ющее: «Если бы я послушался сердца, то был бы уже при тебе; но долг меня удерживает. Нынешний день для меня тягостен; но этот же день доказал мне, что я имел в тебе друга и верных детей в Русском народе, за которого обещаюсь не жалеть своей жизни». Это точные слова письма. На словах же Государь приказал сказать умирающему: «Мне жаль того, что случилось». — А мне не жаль отвечал он. Этот ответ в его слоге, но как он трогателен! Он положил письмо на сердце и с ним умер. Я вчера приходил к его телу и с бла-годарностию поцеловал мертвую руку. Бесчисленная толпа теснилась око¬ло дома. Всю эту ночь полки стояли на биваках перед дворцом; заряжен¬ные пушки нацелены были вдоль улиц. И в эту же ночь все заговорщики схвачены. Но подумай, кто еще взят? Трубецкой. Он незадолго перед этим приехал из Киева с женой. Во время дела он нигде не являлся; но план заговора и конституции, писанный его рукою, находится в руках Императо¬ра. Сначала он от всего отрекся; но когда Император показал ему бумагу, то он упал на колени, не имея возможности ни отвечать, ни защищаться. По сию пору не найден только один Кюхельбекер14, и, признаться, это не¬сколько меня беспокоит. Он неопасен, как действователь открытый: он и смешон, и глуп; но он бешен — это род Занда!15 Он способен в своем фана¬тизме отважиться на что-нибудь отчаянное, чтобы прибресть какую-нибудь известность. Это зверь, для которого надобна клетка. Можно сказать, что вся эта сволочь составлена из подлецов малодушных. Они только имели дух

17*

43

возбудить кровопролитие; но ни один из них не ранен, ни один не предпо¬чел смерть ужасу быть схваченным и приведенным на суд с завязанными на спину руками. Презренные злодеи, которые хотели с такою безумною сви-репостию зарезать Россию. О, этот день был днем явного Промысла! — Сле¬дующий день был прекрасным днем нового царствования. 15-го поутру Го¬сударь явился перед собранными полками гвардии. Его приняли с громким ура; он ходил по рядам пеших полков и говорил с солдатами. Потом сел на лошадь и поскакал к коннице. Везде громкое, продолженное ура Заблужден-ные бунтовщики, возвратившиеся к своему месту, все прощены; морскому экипажу возвращено его знамя, перед которым он и присягнул. Это и мило¬стиво, и справедливо. От солдата было всё скрыто: он был верен своей пер¬вой присяге и не хотел произносить новой, против которой его возбудили. Эта невольная измена была некоторым образом доказательством верности. Изменники, или лучше сказать разбойники-возмутители, были одни офице¬ры, которые имели свой план, не хотели ни Константина, ни Николая, а про¬сто пролития крови и убийства, которого цели понять невозможно. Тут вид¬но удивительно-бесцельное зверство. И какой дух низкий, разбойничий! Какими бандитами они действовали! Даже не видно и фанатизма, а просто зверская жажда крови, безо всякой, даже химерической цели. Осмотрев пол¬ки и распустив их, Государь пошел в Совет. Через несколько после того вре-мени я встретился с к(нязем) Александром) Н(иколаевичем) Голицыным, и он описал мне сцену величественную. Государь говорил просто, сильно и решительно; с величайшею ясностию описал всё происшествие, изобразил, как он об нем думает и какие меры приняты для безопасности государства. «II avait Peloquence cTun souverain»*, говорит к(нязь) Голицын. Одним словом, во все эти решительные минуты он явился таким, каков он быть должен: спо¬койным, хладнокровным и неустрашимым. Он представился нам совсем дру-гим человеком; он покрылся честию в минуту, почти безнадежную для Рос¬сии. — Теперь надобно тебе сказать слово и о молодой Императрице. Она не обманула моего ожидания. Я восемь лет знаю ее и видел ее младенчески-счастливою в спокойной домашней жизни. Я говорил себе: она рождена для частного счастия. Это величайшая похвала, какую только можно сказать о ду¬ше человеческой: счастие в моем смысле есть высокая чувствительность, вера и твердый ум посреди обстоятельств благоприятных. Но я же всегда думал: она прелестна в счастии; но минута, в которую душа ее покажется во всей своей красоте, будет минута испытания. Эта минута наступила. Карамзин был вместе с Царскою фамилией во всё время волнения. «Quant a votre jeune Imperatrice— сказал он мне ввечеру того же дня — maintenant je la connais. C’est une femme admirable»**. Это его слова16. Во всё время — вообрази положение, муж под пулями, дело идет о троне и жизни — она была

* Он говорил так красноречиво, как подобает Государю (фр.). ** Что касается вашей молодой Императрицы, (…) то теперь я ее знаю. Это