всём, что против него показано, гораздо более материалов для его оправдания, не¬жели для осуждения. Итак, своею неявкою он положил только препятствие суду оправдать его, а не усилил причин обвинить его. Ибо неявка есть оди-наков препятствие как для обвинения, так и для оправдания. — Теперь вопрос. Неявка сама по себе есть ли вина. Нет. Что такое вина? То, что за¬кон предварительно признал виною. Но неявка в делах уголовных подле¬жит ли у нас наказанию. Нет. Следовательно, неявка сама по себе не вина. Как же она может подтверждать обвинение в преступлении уголовном.

Когда судят человека, обвиняемого в уголовном преступлении, и когда нет ни фактов для убеждения в его вине, ни его присутствия для призна¬ния в вине или для опровержения обвинения, то надлежит обратить вни¬мание на всё, что может служить к его оправданию. Суд должен быть бес¬пристрастен. Его предмет не обвинение и не оправдание, а одна правда. Правда или карающая или освобождающая обвиняемого; чистая, ясная, не подлежащая никакому сомнению правда. Объяснение вины или объясне¬ние невинности должны быть равно для него святы, ибо и в том и в другом может заключаться правда. Почему же не принято судом объяснение Тур¬генева. Скажут, что оно не написано ни на чье лицо и не по форме.

Но оно писано самим обвиняемым и могло бы быть документом его для следствия. Если бы это объяснение было опровергнуто и найдено неосно¬вательным, оно послужило бы для обвинения. Если бы, напротив, оно най¬дено было основательным, то послужило бы для оправдания; в обоих слу¬чаях послужило бы к отысканию главного, то есть к отысканию правды. Отвергнув его, суд лишил себя права произнести решительно, ибо он не обратил внимания на то, что сказал обвиненный в свою пользу. Если он признал сие объяснение обвиняемого маловажным и не стоящим внимания потому только, что он сам не явился, то поступил несправедливо; ибо не¬явка не имеет ничего общего с судимою виною; она дает права признать неявившегося только отсутственным, ослушным, но не заговорщиком и цареубийцею. Напротив, обязанность суда принимать в пользу обвиняемого всё, что встретится, где и как ни встретится: на оправдания формы быть не может, как скоро дело идет о невозвратной потере жизни и чести. Если суд мог уважить не подтвержденные ничем показания свидетелей, то не по то¬му же правилу должен бы был уважить и соответственно показания об¬виняемого. И если неявка с одной стороны обременяла обвиняемого новою виною — виною совершенно отличною от главной, — то в то же время сде¬лала его и более беззащитным, следовательно, наложила обязанность на суд некоторым образом заступить его место, действовать с особою осторожнос-тию и изыскать строго всё говорящее в пользу отсутствующего, действовать за него, ибо он сам за себя не может действовать, и не вменять ему в нака¬зание неявки, ибо таким только образом действуя, возможно суду достиг¬нуть конечной единственной цели своей — к отысканию правды.

Он мог с энтузиазмом привязаться к некоторым идеям, но при всей спо¬собности к энтузиазму он имеет и твердый ум и особенную чистую нрав¬ственность, основанную на правилах ясных, нравственность, которая никог¬да бы не допустила его до того, чтобы не почувствовать, что никакая цель не оправдывает средство, что убийство всегда убийство, что благодарность есть добродетель. Идея могла ослепить его рассудок и кто сему не подвер¬жен, но никакая идея не могла ослепить его сердце, сделать его низким, сделать способным замышлять на жизнь своего благотворителя и прини¬мать новые благотворения от того, чья погибель определена была уже в тай¬не души. Такого чудовищного чувства душа Тургенева не способна не толь¬ко питать, но и пожелать возможным, — свидетельствует всякий, кто знает его хорошо и кому известна прошедшая жизнь его.

Всё сказанное выше основано на одном только рассмотрении самого приговора и причин, побудивших судей произнести его без всякого отно¬шения к тому, что Тургенев говорит в собственное оправдание. Из сего рассмотрения остается ясным только то, что Тургенев ни в какую из опи¬санных судом категорию не входит, ибо ничто против него не доказано. Неявка же его вместо того, чтобы быть подтверждением обвинения, есть, напротив, только препятствие утверждать оное. Явно только то, что он принадлежал к тайному обществу; но нисколько не доказано, знал ли он особенную цель сего общества и участвовал (ли) в преступных замыслах некоторых членов, которые только впоследствии сделались всеобщими, а прежде были немногим известны.

Теперь вопрос, мог ли Тургенев быть когда-нибудь участником в подоб¬ных замыслах.

Всякий, кто знает его, скажет решительно: не мог! Он всегда имел образ мыслей свободный, но никогда не любил необузданность, ибо всегда всего выше уважал закон. Может быть, возвратясь в Россию из чужих краев по окончании своих наук в Геттингенском университете в первой молодости, еще мало знакомый с тем, что может быть нужно и полезно его отечеству, он был, как молодой, неопытный человек, исполненный любви к добру идеальному, привязан к общим идеям свободы. Но он никогда не был сле¬пым энтузиастом; он имеет от природы рассудок здравый, он учился осно-вательно, и опытность просветила его. И он имел более других средства получить эту опытность, которая привела в порядок его мысли: при самом начале деятельной своей жизни он достался в руки просвещенного настав¬ника, в глазах коего действовал и коего умом поверял свои понятия. Он на¬чал служить при министерстве финансов, но скоро по вступлении своем в службу определен был к министру Штейну, который из начальника сде¬лался его другом. Надобно послушать, что говорит Штейн о характере и образе мыслей Тургенева. Он утверждает решительно, что Тургенев по ха¬рактеру своему не способен участвовать в умыслах злодейских, а по образу мыслей своих не мог желать республики в России, почитая всякую респуб¬лику, где бы она ни была, химерою. Деятельность за границею, по важным делам, ликвидационным, под руководством Штейна, была прекрасною на¬укою для Тургенева. Он возвратился в Россию с мыслями определенными. Но в то же время душою его овладела и другая мысль, которая наконец сделалась его главною, сделалась целию его деятельности и, так сказать, его страстию. Мысль освобождения крестьян от рабства. [Он желал блага оте¬честву, но был уверен, что твердого блага быть там не может, где 13 мил¬лионов лишены достоинства человеческого.] В этой мысли ничего пре¬ступного нет: она была главною души Александра. Но сия же самая мысль должна была исключить из головы его всякую мысль о республике в Рос¬сии, ибо одно только могущество самодержца может дать в России кресть¬янам свободу, не разрушив самой России. Республика же, если бы она и была возможна, только бы утвердила сие рабство. Таково было его убеждение, которое ни для кого не было тайною. Следственно, он не мог надеяться исполнить своего главного желания посредством опровержения установлен¬ного порядка; напротив, в нем только мог видеть средства достигнуть к цели своей; здесь говорю, положив руку на сердце: в образе мысли я бывал с ним часто не согласен, но всегда видел в нем для самого себя образец мораль¬ной чистоты!231 Я знаю, что всё, несогласное с законом Божиим, было все¬гда и во всём далеко от его сердца. [Я видел человека, которого свидетель¬ство в сем случае может быть решительно и в глазах которого Тургенев

18 Зак. 263

28l

долго действовал, которому открывал все тайны своих мыслей, барона Штей¬на, — и по прочтении донесения Следств(енной) Ком(иссии) и узнав об осуждении) Т(ургенева), Штейн решительно утверждал232, что Тургенев не может быть виноват, что он по характеру своему не способен на злодейство, а по образу мыслей, при всей любви к законной свободе, не мог никогда желать республики в России.]

Чтобы судить справедливее о Тургеневе, надобно обратить взгляд на его прошедшее. Сего не могли сделать судьи его, ибо они судили только чело¬века, замешанного по свидетельству показаний в заговоре, и человека, про¬тив которого существовало уже общее предубеждение, сделавшее вероят¬ными и все показания обвинителей.

Следственно, не мог разделять с членами того общества, в коем находил¬ся, тех замыслов, кои сделали бы решительное препятствие особенной цели его. По характеру своему он ни на что преступное не способен: ни мыслию, ни делом. Этому, повторю, служит свидетельством целая жизнь его. Пус¬кай укажут хотя на один поступок, в котором было бы что-нибудь уклоня¬ющееся от правил строжайшей нравственности. Пускай взглянут на его службу: кто с большею совестностию работал! кто более собою жертвовал долгу! И не признал ли этого наконец сам покойный государь, который при отъезде Тургенева по болезни за границу осыпал его благодеяниями и не¬сколько раз говорил Карамзину, что желает его возвращения, дабы, сверх других его дел, возложить на него и некоторую часть законодательства. А по¬койному государю был известен вообще образ мыслей Тургенева! Он при¬нял с благосклонностию его прожект об освобождении крестьян233. Другие же мысли Тургенева почитал он свободными и советовал ему милостиво от них отказаться. Но в чем же состояли сии свободные мысли: все более или менее относились к главной, т. е. к освобождению крестьян. Но о респуб¬лике в России и об изменении в ней существующего порядка он не думал и не мог думать. О многом, что делалось в России и в Европе, изъявлял он свое мнение, но не так, как (защитник) республики, а как и все другие. Что же произвело насчет Тургенева особенное предубеждение? Почему ему особенно приписывалась необузданность мыслей? Почему он мог прослыть якобинцем? Именно таэке мысль о необходимости освобождения кресть¬ян, которую он выражал всегда с совершенною независимостию.

Мысль сия имеет слишком много противников в России, ибо она оскор¬бляет общий интерес и потому именно должна казаться враждебною и воз¬мутительною. Не рассматривая сей мысли в ней самой, замечу только одно, что она сама по себе далека от мысли об изменении порядка и заговора против нашего Государя, но что весьма легко смешать с понятием о свобо¬де крестьян понятие о любви к необузданности, о республике и назвать якобинцем того, кто говорит: [не продавай человека, как лошадь,] людей продавать не должно. Тургенев же вел жизнь одинокую, занимался только должностию, в обществе знали его немногие, следственно, знали только по слухам, по пересказам других, тех, [кто вообще были шокированы тем, что он говорил в пользу крестьян и следственно во вред их выгоды], из коих одни увеличивали или искажали то, что он мог говорить, а другие, будучи вообще оскорбляемы тем, что он говорил, изъясняли слова его по-своему, — всё это утвердило в обществе ложное об нем понятие. Он слыл якобинцем, тогда как все его правила