и действия были совершенно противоположны якобинству. Сии же слухи могли дать о нем и ложные понятия государю; но государь знал его и по службе и отделил человека, известного ему по одним слухам, от того, коего знал на деле: он отдал Тургеневу справедли¬вость, осыпал его благодеяниями и имел доверенность к его характеру и изъявил желание дать ему деятельность более обширную.

Сия исключительная, страстная привязанность Тургенева к одной идее весьма естественно объясняет, почему он, несмотря на здравый ум свой и на характер твердый и никогда не быв ветреным энтузиастом, мог вступить в об¬щество молодых людей, которое сам почитал малозначащим, от коего не мог ожидать никакой существенной пользы и никакого успеха по той цели, ко¬торую, как он думал, оно себе предположило. Он хотел иметь влияние на мнения, хотел распространить несколько здравых идей и особенно произ-вести в сочленах своих убеждение в пользу свободы крестьян. Это ему сна¬чала удалось на словах, но когда он увидел неудачу на деле, то совершенно охолодел к обществу. Можно сказать, что он к сему обществу и принадлежал и не принадлежал. Принадлежал, потому что раз был в него принят, находился на пяти или шести заседаниях и рассуждал в сих заседаниях о том, как бы деятельность придумать для общества для достижения цели, означенной в Зе¬леной книге. Не принадлежал, потому что был убежден в пустоте и бесполез¬ности общества, не занимался им вне заседаний, ибо занят был по службе, и наконец совершенно к нему охолодел, увидя сколь его убеждения насчет освоб(ождения) крестьян остались бесполезны.

Теперь вопрос: мог ли он, будучи членом общества, не знать о том, что было главною тайною целию первых его учредителей?— Это утверждается всем сказанным выше. Во-первых, и при вступлении своем в общество он не уважал его, это неуважение усилилось впоследствии и обратилось в совер¬шенное равнодушие. Но это же равнодушие естественно произвело и со¬вершенное невнимание к тому, что таилось в головах некоторых членов. И как можно было угадать эту тайну? Из вольных разговоров членов меж¬ду собою, но такие разговоры Тургенев слышал и вне общества: они были просто болтовня, а не заговор. Из сообщения умыслов: но сего сообще¬ния явно не было, ибо главные злоумышленники не изменяли себе; а Тур¬геневу, коего особенный образ мыслей, противоречащий их тайному и возмутительному, был им известен, они могли открыться менее нежели кому-нибудь другому. Иметь же его в обществе они считали выгодным, ибо им было известно всеобщее к нему уважение членов. Но также известно из собственного их признания, что они друг друга обманывали, называя сообщниками своими многих, кои никогда не думали участвовать в их замыслах.

18*

283

Во-вторых, Тургенев вступил в общество тогда, когда и по самому рапор¬ту оно еще не было преступным (преступление некоторых не есть еще пре¬ступление всего общества). Он и вышел из него, когда еще оно таковым не было. Весьма возможно, что и в бытность его в обществе замыслы вредные могли уже сделаться известными большинству членов, нежели как то было вначале. Но это еще не доказывает, что он знал о сих замыслах. Это можно изъяснить примером. В 1816 году завелось общество арзамасское, которое было не иное что, как литературная шутка. Оно состояло сначала из 12 или 15 членов, число их впоследствии увеличилось до 25. Раз в неделю оно собира¬лось. Кто прочтет протоколы заседаний и речи членов, тот найдет в них совер¬шенную галиматью, и действительно они были галиматьею. Но в 1817 году в это общество были приняты Орлов, Тургенев234 и, наконец, Никита Мура¬вьев. В последних своих заседаниях общество, составленное из литераторов, начало рассуждать о том, как бы из шутки сделать дело, и положило было выдавать литературный и политический журнал. Но члены разделились, и план журнала не состоялся. Теперь вопрос: в 1817 году вступил в арзамас¬ское общество Муравьев. Он имел уже тогда все мысли, кои занимали его как члена Общества Благоденствия. Что если бы журнал арзамасского общества состоялся и одним из издателей его был Никита Муравьев. Справедливо было бы назвать арзамасцев соучастниками заговора после открывшегося потому только, что Муравьев был их сочленом? Справедливо ли было бы думать, что его особенные замыслы были им известны? ♦

Скажу более: если бы общество арзамасцев продолжалось и если бы жур¬нал его состоялся, то, вероятно, Муравьев, будучи членом его, по правилу, принятому его соумышленниками, стал бы уверять прочих, что арзамасцам известны их замыслы и что они готовы им содействовать, ибо Арзамас был составлен из людей, имевших в России известность: сам Карамзин бывал на их заседаниях и от души смеялся, слушая шутовские их речи и протоко¬лы*. И если бы с таким предубеждением прочтены были протоколы и все бумаги арзамасского общества, то они только бы подтвердили сию мысль. Никто бы не уверил, что оно не имело никакого умысла! Галиматья пока¬залась бы маскою чего-нибудь важного, и в шутках увидели бы намерение преступное. Никто бы не поверил, что можно собираться раз в неделю для того только, чтобы читать галиматью! Фразы, не имеющие для посторонних никакого смысла, показались бы тайными, имеющими свой ключ, извест¬ный одним членам. Имя Новый Арзамас, кое давало себе общество, получило бы смысл Республики. А в Беседе Русского слова и Академии, над коими забавлялись члены, увидели бы Россию и правительство. — В чем убежда¬ет этот пример. В том, что особенные мнения некоторых частных членов общества не могут быть приписаны всему обществу, что целое общество не

* Сия ложь была бы неизбежным приговором арзамасцев. Они бы признаны были заговорщиками, а общество их ветвью преступного Северного или Южного. — (Примеч. В. А. Ж.).

может быть названо преступным потому только, что некоторые члены его преступники, и, наконец, что можно быть в общениях и не знать о замыс¬лах некоторых его членов. И так весьма естественно было Тургеневу, и по неуважению его к самому обществу, и по множеству занятий своих по служ¬бе, и по самому участию своему в занятиях общества, не знать о том, что думали главные его учредители, что делалось в некоторых заседаниях и что, наконец, сделалось замыслом многих. Особливо когда вспомнишь ход об¬щества и разные его эпохи.

Деятельность Тургенева (которая вся ограничивается пятью заседани¬ями, на коих он присутствовал, и последним, на коем он был президентом и в коем уничтожалось общество) вся принадлежит к периоду от вступле¬ния) его до разрушения общества в январе 1821 года. Что же состоялось преступного в этот период. Какими фактами подтверждается участие Тур¬генева в умыслах против правительства. Несколько голословных показаний, не принятых судом, — вот и всё. А показание Пестеля само собою уничто¬жается. Это доказано выше.

Почему же члены показывают так решительно, что Тургенев знал их замыслы.

Это можно объяснить самым естественным образом, даже не предполагая в сих обвинениях намерения клеветать на невинного. Все они говорят о том, что было задолго до того времени, в которое должны были дать ответ пе¬ред судилищем. И о чем же говорят? Не о происшествиях, подтвержден¬ных документами, а просто о разговорах. Тургенев покинул Россию в на¬чале 1824, а допрос происходил в 1826. И в показаниях преступников, одно с другим не согласных и часто одно другому противоречащих, упоминает¬ся о разговорах, в разное время бывших по крайней мере за два года, о раз¬говорах, о коих один говорит как присутствовавший то, что другой как присутствовавший всё отвергает, а многие говорят только по слухам. Как можно помнить такой разговор! Как можно помнить всё выражения! Но как же часто много значат одни выражения! И кто же эти обвинители: те самые, которые признались, что и друг друга часто обманывали насчет друг друга! Сверх того разве не часто случается, что мы свое предположение насчет другого, основанное на частном нашем мнении, принимаем за не¬что верное и уверены бываем, что другой так думает потому только, что мы так думаем. Подобные показания могут ли быть достаточны для суда и мож¬но ли за них основать приговор в отсутствии обвиняемого.

Если Тургенев был равнодушен к обществу и почитал его малозначащим, то как мог стараться о его распространении и как мог принимать членов?

Но это принятие ограничивается одним Митьковым, и Митькова Тур¬генев не убеждал вступить в общество; он только по просьбе самого Мить¬кова дал ему так называемую Зеленую книгу; Толстой сам объявил, что никогда Тургеневым принят не был, а принятие Миклашевского, ничем не доказанное, отвергает сам Тургенев. Но если бы сии члены и все приняты были Тургеневым, то это принятие было в такое время, когда общество было просто Союзом Благоденствия без всякой другой явной цели, кроме

2в5

означенной в Зеленой книге. Что Тургенев не заботился о принятии чле¬нов именно потому, что не уважал самого общества и не считал его ни на что годным, тому могу быть свидетелем я. [Не помню именно в какое вре¬мя, но думаю, что в конце 1818 по возвращении двора из Москвы.] В 1818 го¬ду в бытность мою вместе с двором в Москве, познакомился я, не помню у кого в доме, с Александром Муравьевым. Был за столом общий разговор о России, о средствах распространения в ней просвещения; в сем разгово¬ре участвовал и я. Может быть то, что я говорил, понравилось Муравьеву. Дни через два он пришел ко мне и сказал, что существует общество, коего цель есть распространение возможного добра в отечестве, предложил мне быть его членом, а оставляя у меня Зеленую книгу, взял с меня обещание не говорить никому о существовании общества. Я прочитал устав; цель об¬щества показалась мне благонамеренною; но я не вступил в него, не пото¬му чтобы почитал его преступным или вредным, но потому только, что не хотел на себя налагать никакой зависимости. Я возвратил Алек(сандру) Муравьеву устав и более с ним в Москве не видался.

Несколько времени спустя по возвращении моем в Петербург, находясь у Николая Тургенева, я спросил его, знает ли он о существовании общества и что об нем скажет. Не помню точного его ответа, но знаю только то, что он не сказал ничего в его пользу и не продолжил об нем разговора. Так ли бы поступил он, если бы желал ревностно распространения общества и был заботливым набирателем членов? Он конечно начал бы убеждать меня всту¬пить в него, увидя из слов моих, что я знаю о его существовании; и если бы он имел намерение, как член общества, быть издателем журнала, то он бы обрадовался случаю сделать меня участником в сем издании.

Но