мне право не бояться никаких обвинений тайных. Требую изъяснения. Мое письмо, по-видимому, производит свое действие: on est gene avec moi, enfin on m’assigne une entrevue*. Это сви¬дание было не объяснение, а род головомойки, в которой мне нельзя было поместить почти ни одного слова; вместо чтобы слушать меня, мне сказа¬но было, почему я подал повод многим называть меня главою партии; наконец, прибавлено было, что хорошее мнение на счет мой не переме¬нилось. Потом разговор перешел к тому, что мною написано; когда кри¬тикует Царь, который (худо зная дело и признаваясь в незнании) хочет, однако, быть прав, то отвечать нечего. Вообще результатом я доволен: он произвел мир, но заставил меня о многом переменить мнение и многого страшиться в будущем.

— Что ты это написал ко мне?

— Вы знаете или, по крайней мере, должны знать, что я к Вам привя¬зан. А меня Бог знает кто очернил в Вашем мнении.

— Слушай; знаешь пословицу: dis qui tu hantes, je te dirai qui tu es**. Ее можно применить к тебе. Несмотря на то, что Тургенев осужден5, что я тебе говорил об нем, что ты знаешь, что доказательство существует против него, ты беспрестанно за него вступался и не только мне, но и везде говорил, что ты считаешь его невиноватым.

— Да я ведь знал его прежде и знаю об нем то, чего правительство не знает. Когда Вы мне сказали…

— Слушай! Ты имел связь с Вяземским6, который делал множество не¬позволительных поступков, врал сам, подбивал врать и действовать других, был настоящий boute-feu***. До вчерашнего дня был он таков. Теперь я сам позволю тебе его обнять. Можно. Я всё, всё это скажу ему сам, когда увижу его; теперь он всё загладил своим раскаянием!7 Он поступил так, как очень редко поступают; смирился, писал к В(еликому) к(нязю). Если бы он за 4 года сделал это с покойным Императором, то получил бы тоже проще¬ние и Тот открыл бы ему объятия; теперь всё забыто. Но ты навлек на себя нарекания. Тебя называют главою партии, защитником всех тех, кто толь¬ко худ с правительством.

* (…) со мною стесняются, наконец мне назначено свидание (фр.).

* скажи мне, с кем ты знаком, я скажу тебе, кто ты (фр.).

* зачинщик (фр.).

— Да кто называет? Я никого не знаю! И знать не хочу; живу у себя, де¬лаю свое дело и ни о чем постороннем не забочусь! Моя забота в том, что¬бы Вы имели обо мне хорошее мнение, и Вы должны его почерпать из моей жизни, а не из того, что другие говорят обо мне.

— Нет! ты должен об этом заботиться! Ты при моем Сыне! Как же тебе слыть сообщником людей беспорядочных или осужденных за преступления?

Этим кончилась первая половина разговора; началась другая, то есть критическая.

Тут еще труднее было отвечать. Предмет щекотливый. А Он говорил то, чего последний ученик сказать не может, что принадлежит не к нашему веку, а к XI-му8. Это доказывает только то, что и самые логические вещи для ума нелогического и не приготовленного никаким образованием не только не убедительны, но и не понятны. Тут отвечать было нечего. Надобно было если не согласиться, то уступить. К счастию, всё, на чем основано было обвине¬ние, принадлежит единственно мне, и другие остались в стороне.

Если бы я имел возможность говорить, вот что бы я отвечал9: «То, что могло подать Вам повод быть мною недовольным, должно было, напротив, дать Вам лучшее мнение обо мне10. Я защищаю тех, кто Вами осужден или обвинен перед Вами; но это служит только доказательством моей доверен¬ности к Вашему характеру. Разве Вы не можете ошибаться? Разве правосу¬дие (особливо у нас) безошибочно? Разве донесения Вам людей, которые ос-новывают их на тайных, презренных доносах, суть для Вас решительные приговоры Божий?11 Разве Вы можете осуждать, не выслушав оправдания? Разве я могу знать об этих доносах? И, зная о них, должен ли я их потому уже признавать истинными, что они доносы, тайные доносы, сделанные Вам и обвинившие перед Вами безответных? И разве могу, не утратив собствен¬ного к себе уважения и Вашего, жертвовать связями целой моей жизни? Итак, правилом моей жизни должна быть не совесть, а всё то, что какому-нибудь низкому наушнику вздумается донести на меня по личной злобе Бенкендор¬фу, и против таких презренных клевет не может устоять то, что одно только должно быть принято за правило, когда судишь о человеке: его видимые дела, его характер, его собственный образ мыслей. Я не могу бегать по улицам и спрашивать у всех возможных на меня доносчиков, что мне думать, что мне делать и кого любить. Если эти доносчики могут быть доступны до Вас, то это Ваше и наше несчастие, ибо в таком случае Вы беспрестанно будете осуж¬дать несправедливо и мы никогда не можем быть правыми. Поэтому в Рос¬сии один человек добродетельный — это Бенкендорф! Все прочие должны смотреть на него в поступках своих как на флигельмана. Что он назовет хо¬рошим, то и для них должно быть хорошо; что он осудит, то и они должны осудить. А он произносит свои суждения по доносам, следственно, нравствен¬ность наша теперь вся предана на произвол доносчиков: нет никого правых!.. Но это гибель всего! Презрение ко всему и ко всем укоренится в душе Ва¬шей! Около Вас будут жить только те, кои живут предательством. Из осталь¬ных одни, меньшая часть, то есть преданные и честные, будут Вам чужды,

20 3ак 263

39

будут молчать с горем и лишены возможности быть Вам полезными. Между Царем и Россиею будет бездна, огороженная забором из наушников.

Я, с своей стороны, буду продолжать жить, как я жил. Не могу покорить себя ни Булгариным, ни даже Бенкендорфу: у меня12 есть другой вожатый — моя совесть, моя верность к Государю. Во всём прочем надобно отдать себя на волю Провидения, которое спасает добрых или губит их для их же доб¬ра. В этой одной мысли спасение. Буду осторожнее, вступаясь за тех, кто в ссоре с правительством, ибо там, где нельзя ничего сделать, а можно толь¬ко погубить себя, благоразумие велит думать о себе; это не будет эгоизм».

В разговоре со мною Он не коснулся главного, напротив, удалился от него. Вместо того, чтобы отвечать, кто обвинил меня, в чем и в каких лите¬ратурных сплетнях, Он сказал, что меня вообще винят по связям моим. Таким образом Он сам меня оправдал. Но что же из всего следует? Если вина состоит в обвинении, а не в поступке, то как избавиться от вины? И какие понятия? Он полагает, что Бенкендорф не может обмануться; Бенкендорф верит своим шпионам (итак, у нас стоит только надеть голубой мундир или иметь сношение с носящим его, чтобы быть чистым). И так ниже и ниже, дойдем до последнего, который клевещет на продажу и часто решит судь¬бою целой жизни человека. И при таком способе узнавать истину полага¬ют невозможным ошибиться, никогда не спросят обвиненного, на него па¬дает или наказание, или предубеждение, и ничем уже их снять нельзя, ибо защищаться нет средства и тебе не поверят. Это инквизиция еще без кост¬ров, ибо она только в колыбели, но дайте срок; теперь еще одна только повсюду распространенная тревога; она усилится, место ее заступит ожес¬точение; тогда начнутся казни, ибо душа Царя во власти доносчиков. Вот бедствия, происходящие от невежества. Мало того, чтобы иметь чис¬тую совесть, надобно иметь и понятия, принадлежащие времени, в коем жи¬вешь. Их дает одно просвещение. Просвещение для ума есть то же, что чистая религия для совести. Там, где нет просвещения, каждый имеет свой собственный ум, ум своего места, своей партии, и все они в противоречии, в беспрестанной битве.

Февраля 21х. Получено известие о победе, стоившей дорого. Клич: взя¬та, Варшава трепещет, войска поляков расстроены, скоро Польша будет раздавлена славою России. Минута решительная, которой нужно восполь¬зоваться с величием, выгодою для настоящего и совершенною безопаснос-тию для будущего. Три вида развязки представляются с первого взгляда. Или Польша не существует и обращена в губернию Русской империи, или Польша существует по-прежнему и Русский самодержавный Государь есть конституционный царь Польши, или Польша существует отдельно от Рос¬сии. На первое дает нам полное право победа и сила; но уничтожив Польшу, мы вооружим против себя всю Европу и самых близких соседов своих; мы распространим границы свои, это правда, но приобретем таких подданных, которые останутся вечными врагами нашими. Надлежит властвовать при-теснительно, дабы утвердить за собою области, не нужные для России; сие новое распространение усилит подозрительность Европы, видящей в Рос¬сии страшилище, грозящее ей рабством и варварством и предполагающей в ней замыслы честолюбия и всемирного владычества, тогда как истинная сила ее заключается в образовании внутреннем. Наконец, самое уничтоже¬ние народа, сколь бы ни оправдано оно было успехом войны, есть нечто печальное и варварское, не приличное понятиям нашего времени и особен¬но не соответствующее твердому и высокому характеру Государя. — Вто-рое, то есть бытие Польши на прежнем основании, не сходно с выгодами России. Самодержавный император Российский не может быть в то же вре¬мя конституционным царем Польши. И может ли Польше быть дано всё то, что она имела после кровавого бунта, стоившего Русскому Императору крови его подданных; такое великодушие будет несправедливостию; оно будет оскорбительно для народа Русского, а в русском народе и для самого его Государя. Польша должна быть наказана за свое вероломство, но нака¬зана не раздраженным мстителем, а могучим, великодушным самодержцем победоносной России. Польша должна заплатить России за кровь, на полях ее пролитую, за траты, понесенные в войне, ею возбужденной, но с сим на¬казанием должно быть соотнесено и великодушие Победителя, и выгоды Европы, и Европейская слава России. Часть провинций польских должна быть присоединена к России; Польша должна заплатить сильную контри¬буцию — но корона Польская должна быть отвергнута Государем Россий¬ским, ибо она не стоит того, чтобы Русский Император ею себя украсил. Пускай остаток наказанной, ослабленной Польши существует отдельно, пускай изберут поляки из самих себя короля и дадут себе какую хотят кон¬ституцию. — Россия должна предать их на произвол собственной их судьбы и пренебречь вступать в дела их. Не они отвергают Царя Русского, но Рус¬ский Царь, сильный их раздавить, отвергает их произвольно, никем не по¬буждаемый, из уважения к сохранившему их Александру оставляет им бы¬тие и имя. Думаю, что таким образом действия будет удовлетворена честь России, которая прославлена будет победою, всенаграждена новыми при¬обретениями, возвеличена в глазах Европы умеренностью и великодушием