(фр.).

Рождественская елка (нем.).

Я жажду Бога, живого Бога (нем.).

16(28), пятница. Переписывал стихи. День ясный и жаркий. Прелестное освещение полумесяцем озера. Звезда сопутница месяцу. Блеск у берега. Разговор о пессимизме и оптимизме. Нервическая робость.

17(29), суббота. Нервическая робость. Прогулка к Монтрё по горам. Сон до обеда. День ясный с легким туманом. Малый мороз.

18(30), воскресенье. Кончил 3 главу «Ундины». Прогулка к Кларану. Книги из Франкфурта. Чтение Ламот Фукэ91.

19(31), понедельник. Письма от великого князя и от Щамбо. Чтение. «Gal-genmdnnlein»*. Ввечеру Менцель: ужасы Наполеона.

20(1 января 1833 г.), вторник. Ленивый день. «Kohlerfamilie»**. Менцель.

21(2), среда. Ленивый день. Болезнь Рейтерна. «Derunbekannte Kranke»***. Менцель.

22(3), четверг. Посещение доктора. Решение сделать операцию. Стран¬ное меланхолическое и приятное чувство.

23(4), пятница. Письмо от Северина и Киля. День пасмурный. Малень¬кий мороз. Сухо.

25(6), воскресенье. У меня Лютерно. День туманный.

28(9), среда. День туманный и теплый. Все больны.

29(10), четверг. День прекрасный, утром солнце.

30(11), пятница. День поутру с солнцем, к обеду туман. Кончен малень¬кий портрет. Гизан.

31(12), суббота. Окончание вейльбахского портрета. Ввечеру гадание в тарелки.

* «Повешенный» (нем). — произведение Ф. де ла Мотт Фуке.

* «Семья угольщика» (нем.). — произведение Ф. де ла Мотт Фуке.

* «Неизвестный больной» (нем.) — произведение Ф. де ла Мотт Фуке.

(Январь)

1(13) генваря, воскресенье. Начал писать к Великому князю1. У меня Лю¬терно. Доктор Дюмони.

2(14), понедельник. Писал к Великому князю. У нас Мильн. Прекрасный теплый весенний день. Поутру солнце.

3(15), вторник. У нас Лютерно. День поутру ясный, потом туман. Ниже замерзания.

4(16), среда. [(…) Теперь 4-е января, день ясный и теплый; солнце светит с прекрасного голубого неба, перед глазами моими расстилается лазоревая равнина Женевского озера, нет ни одной волны; не видишь движения, а толь¬ко его чувствуешь: озеро дышит. Сквозь голубой пар подымаются голубые горы с нежными, сияющими от солнца вершинами; по озеру плывут лодки, за которыми тянутся серебряные струи, и над ними вертятся освещенные солнцем рыболовы, которых крылья блещут, как яркие искры; на горах, между синевою лесов, блестят деревни, хижины, замки, с домов, белыми зме¬ями вьются полосы дыма; иногда в тишине, между огромными горами, ко¬торых громады приводят невольно в трепет, вдруг раздается звон часового колокола с башни церковной: этот звон, как гармоника, промчавшись по воздуху, умолкает, и всё опять удивительно тихо в солнечном свете; он ярко лежит на дороге, на которой там и здесь идет пешеход и за ним его тень. В разных местах слышатся звуки, не нарушающие общей тишины, но еще более оживляющие чувство спокойствия; там далекий лай собаки, там скрып огромного воза, там человеческий голос. Между тем в воздухе удивительная свежесть, есть какой-то запах не весенний, не осенний, а зимний, есть какое-то легкое, горное благоухание, которого не чувствуешь в равнинах. Вот вам картина одного утра на берегах моего озера. Каждый день сменяет ее дру¬гая. Но за этими горами Италия, и мне не видать Италии.

Между тем живу спокойно, и делаю всё, что от меня зависит, чтобы дой¬ти до своей цели, до выздоровления. Живу так уединенно, что в течение пятидесяти дней был только раз в обществе. Вероятно, что такое пустын¬ничество навело бы, наконец, на меня мрачность и тоску; но я не один. Со мною живет Рейтерн и всё его семейство. Он усердно рисует с натуры, которая здесь представляет богатую жатву его кисти, а я пишу стихи, чи-таю или не делаю ничего. С пяти часов утра до четырех с половиною попо¬лудни (время нашего общего обеда) я сижу у себя или брожу один. Потом мы сходимся, вместе обедаем и вечер проводим также вместе. В таком об¬разе жизни много лекарственного. Но прогулки мои еще весьма скромны, еще нет сил взбираться на горы. Зато гуляю много по ровному прекрасно¬му шоссе, всякий день и во всякую погоду.

Теперь читаю две книги. Одна из них напечатана моими берлинскими знакомцами, Гумблотом и Дункером, довольно четко, на простой бумаге, и называется MenzeVs Geschichte unserer Zeit2; а другая самою природою на здеш¬них огромных горах, великолепным изданием. Титула этой последней кни¬ги я еще не разобрал. Но и то и другое чтение приводит меня к одному и тому же результату. Всякий день в два часа пополудни я начинаю свое пе-шеходство по Симплонской дороге, которая мимо самого крыльца моего идет по берегу Женевского озера, расстилающегося широкою равниною между высоких берегов горных. Со стороны Женевы на дальнем горизонте видна низкая, голубая, однообразная стена Юры. Со стороны кантона Вадта (Pays de Vaud), на которой находится моя деревушка (Верне между Клараном и Монтрё), подымаются горы, покрытые виноградниками, усыпанные дерев¬нями, замками, хижинами, шалашами; низшие из них имеют приятную круг¬лую форму (здесь они покрыты виноградниками, великолепными каштано¬выми, буковыми и ореховыми деревьями); высшие торчат острыми утесами, одни имеют вид зубчатых стен, другие форму огромных зубов, между кото¬рыми самый заметный называется Dent de Jamant; вершины этих утесов голы и истрескались от действия стихии; бока покрыты елями и соснами, между которыми весенние и осенние потоки прорезали излучистые рытвины, ко¬торые теперь наполнены снегом и кажутся змеями, замерзнувшими от холода и извившимися в час смерти. На противной, Савойской стороне, подымают¬ся горы более огромные и представляют ужасный хаос утесов, разорванных, растреснувших, разделенных глубокими долинами, в которых теперь беле¬ет снег, тогда как самые утесы, синеющие от еловых лесов, покрывающих бока их, имеют вид необъятного, оцепенелого, изрубленного трупа. Эти горы, возвышаясь, сходятся с противолежащими и стесняются в глубокую долину, по которой течет Рона, впадающая близ Вильнёва в Женевское озеро. Эту долину задвигают, наконец, покрытые вечным снегом горы: впереди поды¬мается великаном Dent du Midi, за ним конусом стоит Mont-Catogne, из-за него с одной стороны выглядывает Mont-Velan, а с другой Сен-Бернард, знамени¬тый переходом Наполеона и гостеприимством добрых отшельников, которые поселились на высоте его со своими собаками для спасения путешественни¬ков, теряющих дорогу в снегах горных. Таковы великолепные листы всемир¬ной истории, которые разгибаются перед глазами моими в то время, когда я неприметною мошкою крадусь по тропинке своей у подошвы этих велика-нов. И мне было бы весьма душно от их ужасающей взоры огромности, ког¬да бы мне не сопутствовал другой великан, который может без страха с ними соперничать: этот великан — есть мысль, могущая не только в одну минуту подняться на их неприступные высоты, но, перелетев века и пространство, присутствовать при их рождении, в то время, когда они сами были только прах, кипевший в первобытной воде, которая, наконец, сгустив и набросав их теми огромными грудами, в коих они столько веков стоят неподвижно, сама успокоилась, и теперь, тихим, таинственным морем, окружает нашу цветущую землю, вышедшую из хаоса первобытного.

Какое сходство в истории этих божественных великанов с историей жи¬вого человеческого рода! Что представляла наша земля в эти первые дни создания, когда всемогущее Божие «буди» раздалось посреди небытия, и всё начало стремиться к жизни? Каков был мир в то время, когда потоп за по¬топом разрушал землю, когда из страшного разрушения выходило столь же страшное создание, когда владыками земли были одни чудовища, которых огромные, окаменелые скелеты, лежащие в земной утробе, свидетельствуя об отдаленной эпохе их существования, в то же время служат памятниками минувшего беспорядка? Чем всё это кончилось? Животворным шестым днем создания: потопы утихли, утесы оцепенели, их страшные груды покрылись великолепным ковром плодоносной земли, на котором началась цветущая жизнь, и на эту обновленную землю Создатель привел, наконец, человека; бурный период образований физических дошел до своего предела; начи¬нается жизнь человеческого рода, и она представляет нам тот же хаос, в ка¬ком при начале своем является нам мир физический: мы видим человека первосозданного; он сначала достоин своего Создателя, и на земле рай, но он падает…

Что же представляет нам человеческое общество после падения и что после всемирного потопа, уничтожившего первобытный род человеческий? Не то же ли, что сей беспорядочный бой стихий и масс физического мира, сквозь которые с трудом и постепенно пробивалась высшая жизнь? И все эти предания о древнем мире после потопа, все эти памятники огромных канувших царств, колоссы Индии и Египта, завоевания Сезострисов, Ки¬ров, Александров, и самый всемогущий Рим… не то же ли они в истории — некогда живые, теперь мертвые и окаменелые посреди слоев (веков), на¬бросанных временем, не то же ли они, что эти огромные чудовища, владев¬шие первобытною землею, которых остовы нас так изумляют, повествуя нам о том, чего давно нет и чего уже быть не может? Наконец и для человечес¬кого рода период всеобщих бурных переворотов дошел до своего предела, и ужасные создания древнего мира оделись великолепным покровом, на котором началась новая, высшая жизнь, эта пелена более и более развива¬ется, не всё еще ею покрыто, но всё когда-нибудь покроется. Вулканы, на¬воднения, ураганы и многие грозные феномены свидетельствуют, что еще не всё в физическом мире утихло; но это одни минутные, частные явления; они не производят общего изменения; и только показывают, что сила бес¬порядка, хотя еще и не умерла, но уже издыхает. То же и в мире нравствен¬ном: и после пришествия Христова были политические разрушительные вулканы, они являются и теперь, но характер их более и более изменяет¬ся: теперь они более образовательны, нежели прежде. Например, в наше время мировладычество Александра и Рима невозможно, по крайней мере непрочно. Наполеон у нас перед глазами сделал ему опыт, но быстрое со¬здание силы его столь же быстро и сокрушилось. Конечно, еще увидим много потрясений; но посреди их шума голос мира и порядка более и бо¬лее становится внятен. Христианство, источник и хранитель нравственной

22 Зак. 263

345

жизни, неразрушимо, несмотря на бунтующие против него страсти; исте¬кающая из него образованность медленным, но постоянным своим действи¬ем всё приводит в равновесие; бой добра и зла продолжается — и может ли быть иначе? Земля не рай, человек не ангел — но наше время, со всеми его конвульсиями, лучше прошедшего. Это лучше само собою истекает из зла минувшего. И это лучшее — не человек своею силою производит его, но время, покорное одному Промыслу. Поколения исчезают, а время на гро¬бах их пишет свои истины, которые читают следующие поколения и обра¬щают в свою пользу: исчезая, они оставляют на гробах своих другие исти¬ны, временем написанные в пользу других поколений. Общий же результат один: во всякое время, человек на своем месте, в своем кругу может совершить всё, что он, как человек, совершить обязан; и если бы каждый, не сбиваясь с пу¬ти, следовал сему правилу, то было бы на земле одно царство порядка. Но человек создан не для тихой счастливой, а