понимать красоту есть драгоценное качество души человеческой; оно более всякой другой способ-

* Отраженно, рикошетом (фр.).

9е

— ДНЕВНИКИ 1838 ГОДА —

ности обнаруживает ее небесную природу: ибо красота, сама по себе, есть нечто неземное, принадлежащее земле только потому, что и душа наша принадлежит ей, но принадлежащее на время, только для того, чтобы здесь, в немногие, но высокие минуты здешней жизни, пробуждать в нас предчув¬ствие жизни лучшей. Это чувство красоты есть неизменный товарищ веры. Верою мы сводим небо на землю; чувством красоты мы земное, так сказать, возвышаем в небесное. Прошу Вас простить мне эту метафизику. Я загово¬рил о красоте идеальной, потому что вспомнил о Лалла Рук и о младшей сестре ее. Я люблю находить в людях уважение к прекрасному. Чем более святого для человека, тем он выше, тем он ближе к своему назначению, а красота есть святыня. Но это чувство имеет особенную прелесть, когда встретишь его в молодой душе, которая выражает его, так сказать, без сво¬его ведома, с милою беззаботностью. При этих обозрениях Музеума и кар¬тин новейших живописцев я вспомнил и об Вас. Вы бы, конечно, имели много наслаждения. Картины Музеума (который вообще небогат первоста¬тейными произведениями искусства) замечательны тем, что составляют полную историю живописи новой, от первых ее времен до последнего вре¬мени: можно составить себе общее понятие о ходе искусства, взглянув на эти картины в том порядке, в каком они размещены. В картинной галерее Вагнера, напротив, находятся одни только картины живописцев новейшей немецкой школы, в особенности Дюссельдорфской. Между ними многие прекрасны. По моему мнению, живопись в Германии идет своею дорогою вперед — и идет широкими шагами.

С чувством национальной гордости скажу однако, что между всеми жи¬вописцами, которых произведения мне удалось видеть, нет ни одного, ко¬торый бы был выше нашего Брюлова54 и даже был бы наравне с Брюло-вым. У него решительно более творческого гения, нежели у всех их вместе, не выключая и Горация Вернета. Желал бы для Брюлова только одного, чтобы он к своему италиянскому мастерству (Meisterschaft) присоединил и идеальность, и глубокое чувство религиозности живописцев германских. Тогда бы он, конечно, стал наряду с первыми живописцами всех веков. Его «Христос на Кресте»55, по моему мнению, выше всего, что написала кисть в но¬вейшее время. Но я боюсь за его будущее: он в Петербурге исчахнет, ему там душно, ему необходима Италия. Посмотрите, что сделал Торвальдсен; он не выезжает и не может выехать из Рима, а между тем в кафедральной церкви Копенгагена (Торвальдсен датчанин) стоят его двенадцать колос¬сальных апостолов и удивительная группа Иоанна, проповедующего в пу¬стыне, назначенная для фронтона той же церкви. Этого Торвальдсен не сделал бы в Копенгагене, потому что в Копенгагене нет Ватиканского му¬зеума, нет Капитолийского музеума, нет развалин Рима, и в особенности нет того мира художников, который кипит в Риме и посреди которого душа художника горит соревнованием и жадностию творить изящное. В Копен¬гагене, так как и в Петербурге, этого мира нет. Брюлов более полутора года прожил в Петербурге, и в эти полтора года он был два раза болен жестокою

4 — 10723

97

— ДНЕВНИКИ 1838 ГОДА —

простудою, а солнечного света почти во все продолжение длинной нашей зимы у него не было. Между тем, считая по тому времени, которое он мог посвятить на работу, он сделал множество. Говорят, что он ничего не окан¬чивает: надобно лучше говорить, что он много вдруг начинает. От этого мно¬гое кажется и долгое время бывает не кончено; ибо он работает, как боль¬шая часть гениальных художников работают, не в назначенный час дня, а как велит вдохновение: в иное время рука не подымается, чтобы взяться за кисть; в другое время целая картина вдруг родится, как будто каким вол¬шебством, в несколько часов. А Брюлов слывет ленивцем, и такое мнение о нем дано даже Государю, и он это знает, и это сильно его огорчает. Под влиянием такого чувства и таких непоэтических обстоятельств Брю¬лов и половины или, лучше сказать, и десятой доли не написал того, что написал бы в своем Риме. Указываю на всех наших художников, что сдела¬ли и что делают они в Петербурге? Какая славная картина, замеченная це¬лою Европою, вышла из-под их кисти? Брюлова «Помпея» родилась в Риме; Бруни привез своего «Моисея» в Петербург и чуть не зачах от горя, видя, что его докончить там не может. А Уткин? По первой гравюре своей, кото¬рую он сделал для Музеума Наполеонова в Париже, он обещал быть пер-вым гравером своего времени, но потратил талант свой на ничтожные без¬делушки, выгравировал два или три прекрасных портрета; но все-таки имя русского гравера не будет поставлено в список славных европейских худож¬ников, подвинувших вперед искусство. Но я более всего боюсь за Брюло¬ва. Большое будет горе для моего русского сердца, если этот гений погас¬нет, не оставив ничего такого, что бы прославило его отечество. Нам нет никакого дела до того, где работает Брюлов, в Риме ли, где у него есть це¬лый год светлое небо и тысяча способов, помогающих искусству, в Петер¬бурге ли, где из десяти дней девять пасмурных и где нет десятой доли тех пособий, какие на каждом шагу встречаются в Италии? Нам нужно, чтобы время императора Николая Павловича было прославлено мастерскими про¬изведениями такого живописца, который может быть первым живописцем своего века (если только обстоятельства не сокрушат его таланта). Худож¬нику нужна полная свобода творить что, как, где и когда хочет. Покровите¬лям художника и друзьям искусства надобно только давать способ восполь¬зоваться этою свободою. Государь любит искусство и имеет вкус верный. Он властен употребить гений Брюлова так, как Юлий II и Лев X употреби¬ли гений Рафаэля и Микель-Анжа. В Римском Ватикане есть Сикстинская капелла, в которой Микель-Анжев «Страшный суд», «Сивиллы» и «Проро¬ки»; в том же числе Рафаэлевы станцы и ложи. Эти чудеса явились на свет, потому что Микель-Анжу и Рафаэлю сказали такие люди, как Юлий II и Лев X: работайте, и все оставили им в полную их волю. Так может и наш государь сделать с Брюловым. И у нас есть свой Ватикан — Зимний дво¬рец. Может быть, он и сгорел для того, чтобы императору Николаю Пав-ловичу (который все то доканчивает, что начинает сам и что начали дру¬гие) сделать из него великий памятник искусства. По счастию у него есть

9«

— ДНЕВНИКИ 1838 ГОДА —

Брюлов. Наш Зимний дворец может в художественном смысле, если не срав¬няться с Ватиканом (ибо там Рафаэль и Микель-Анж), то по крайней мере хотя отчасти до него возвыситься. В Ватикане история христианства и ка¬толицизма; в Зимнем дворце будет история России. И никто уже, в этом я уверен, не сделает здесь того, что может сделать Брюлов. Но одно для это¬го условие: дать ему, что называется, carte blanche*. Пускай он составит план этой великолепной, живописной поэмы, которой содержание — Россия от начала ея до воцарения Петра. Как скоро этот план будет одобрен свыше, то пускай Брюлов соберет все ему нужные этюды (ибо в этих картинах лица должны быть русские), этюды лиц, костюмов, мест и зданий. С этим запа¬сом пускай работает, как и где хочет. Я уверен, что результат будет чудес¬ный. Мне кажется, что нигде нельзя работать, как в Италии; там он окру¬жен художниками, там есть каждый Божий день двенадцать часов света, и там нет ревматизма.

Но я совсем забыл, что собирался описывать Вашему Высочеству свое путешествие. Из Копенгагена переселился я в рабочую Брюлова, и вот уже три страницы исписал о том, что можно бы было написать и не выезжая из Петербурга. Но я дорожу судьбою Брюлова. Такие гении редко родятся, и вечное горе будет для России, если этот гений останется бесплодным для ее славы. А я видел его больного, огорченного, оскорбленного, лишенного бодрости — и это в лучшие годы жизни. Я рад, что написал об этом некото¬рую часть того, что давно хотел высказать. России надобно сберечь Брюло¬ва. Он может быть главою Русской школы живописи, которая по сию пору еще не существует. Государь может дать крылья его гению; но для этого нужно только сделать его совершенно независимым и быть покровителем его независимости…

Воротимся в Берлин, или, лучше сказать, поедем из Берлина. Пока я говорил с Вашим Высочеством о Брюлове, успело пройти 18 дней; я успел повидаться с оставшимися здешними друзьями, поговорить о тех, которых не мог доискаться, побывать в Музеуме, у многих художников, и остальное время истратить довольно тревожным образом, и вот (при конце моего рас¬суждения о Брюлове) все отправились в Потсдам, и я готовлюсь туда же; но вдруг получаю приказание укладываться, на другой день ехать в Ште-тин и оттуда плыть на пароходе в Свинемюнде, проехав через Штетин, ко¬торый для нас, русских, замечателен тем, что в его маленьких стенах роди¬лись наша Великая Екатерина и наша благодушная императрица Мария Феодоровна.

В Свинемюнде, маленьком городке, лежащем на берегу Балтийского моря, на рукаве, называемом Свина, которым Штетинский гаф соединяется с Бал¬тийским морем, мы дождались государя; тотчас по прибытии его пустились в путь (с 26 на 27 мая) и через двое суток с половиною, то есть 29 числа, вышли на берег перед великолепным дворцом Штокгольмским, встреченные

* Полная свобода действий (фр.).

4*

99

— ДНЕВНИКИ 1838 ГОДА —

бесчисленною толпою народа, которая прелестным образом украшала жи¬вописный город, и громом пушек, на которые наш «Геркулес» отвечал весь¬ма усердно. Наше плавание было благополучно, хотя погода была доволь¬но свежая. На пути нашем, на расстоянии каждых двадцати миль, мы встречали русские фрегаты и, наконец, увидели весь наш флот, который страшно загремел, когда на «Геркулесе» поднялся штандарт императорский. Эта минута была великолепная. Оставив вправе Готланд, мы (утром 29) вошли в шкеры, гранитные острова, рассыпанные по берегам Швеции, и этим лабиринтом скал, частию голых, частию покрытых елями и соснами, и по большей части необитаемых, мимо крепостей Даларо и Баксгольма, добрались до Штокгольма, который весьма живописно явился нам, рассы¬панный на гранитных островах своих. Мой карандаш в это время не остал¬ся в бездействии.

Вся наша шведская жизнь продолжалась не более 16 дней. От 29 мая до 3 июня мы пробыли в Штокгольме. С 3 июня по 9 число странствовали по озеру Меларну, посетили Упсалу и Данеморские рудники; потом возврати¬лись в Штокгольм, где провели не более суток; наконец, 10 июня покину¬ли Штокгольм, через замок Тулсгарн, принадлежащий кронпринцу, через города Ничепинг и Норчепинг, переехали в Берго, находящийся на Гот¬ском канале; здесь сели