24.
Беда России состоит особенно в том, что у нас благодаря первенству во¬енного быта12 дисциплину смешивают с законностью. Дисциплина есть закон такого общества, где нет [ни] граждан, ни собственности, ни без¬опасности личной; где нет ничего, кроме огромной массы, огромной ма¬шины, подчиненной закону необходимости, совпадающему с законом ме¬ханическим.
— ДНЕВНИКИ 1844-1847 ГОДОВ —
25.
Люби Бога всею душою, всеми помышлениями и всеми делами. Люби ближнего, как самого себя. В этом весь закон христианина. Мы читаем ежед¬невно: да святится имя Твое, да будет воля твоя, хлеб наш насущный дождь нам днесь. — Все это надлежит применить к благотворению. Оно должно быть любовь к Богу и к ближнему, во славу имени Божия, во исполнение воли Бога, который дает нам хлеб насущный. Но такое благотворение исключа¬ет ли заботу о себе и своих и должно ли не обращать самому осторожного взгляда на будущее, вверяя его совершенно Провидению Божию? Нет! Но и то и другое должно быть согласовано. Счастлив, кто может благотворить с любовью, кто, любя Бога, любит потому и ближнего и не заботится о завт¬рашнем дне. Тогда благотворение возвышает душу, и благотворящий ближ¬нему стократно благотворит самому себе. Не всякой способен иметь такую любовь: она есть благодать свыше. Но всякой способен признавать истину заповеди Божией и смиренно ей покоряться, даже без чувства любви, даже вопреки бесчувствию, бременящему сердце: болезнь, от которой может ис¬целить только Бог. Всякой случай благотворить есть голос Божий; не зат¬воряй пред ним ушей своих и покорно исполняй то, что исполнить можешь, какое бы при том ни было твое чувство. Главное покорность. Отец семей¬ства должен хранить будущее своей жены и детей. Но бывают минуты, в ко¬торые надобно настоящей беде ближнего принесть в жертву возможное собственное благо в будущем: оно в руке Божьей и потому верно. Неспра-ведливо, опасаясь неверного зла в будущем, отталкивать верное добро или допускать верное зло в настоящем.
26.
Три рода историков. Один записывает то, что происходит в настоящую минуту, не заботясь о причинах и последствиях, не имея даже возможнос¬ти определить их; он ограничен тесным горизонтом настоящего; он опи¬сывает только то, что видит, что может обнять глазом, его достоинство и обязанность: верность, живость изображения, богатство мелких подробно¬стей; сходство описаний с описываемым; и в этом описании часто столь же живо выражается личность описателя, страсть, им владеющая, его любовь или ненависть и личный характер того времени, под влиянием которого он пишет. Это не историк, а летописец. Другой историк представляет со-бытия в их целом; он обнимает горизонт обширный, изображает живо, но изображает не подробности, а всю массу, посреди толпы действующих за¬мечает он только главных действователей, преследует их посреди множества их окружающих и, выказывая их образы, дает порядок беспорядочному движению множества; его лица получают объем, выходящий за границу природы, не удаляясь от нее, и его истина не есть мелкая, частная, а вели¬чественная сборная истина, результат ума, творящего из подробностей це¬лое. Третий историк представляет события не только в целом, он видит их
3<>4
— ДНЕВНИКИ 1844-1847 ГОДОВ —
причины и угадывает их последствия. Он соединяет судьбу настоящего с на-мерениями Промысла. Он изъясняет тайную власть неизменяемого Бога посреди изменяющегося потока событий; он пророчит суд Божий в тайне грядущего; он ведатель минувшего, зритель настоящего, прорицатель бу¬дущего, он проповедник Бога в делах человеческих. Его образы, не теряя своей естественности, получают величие символическое и становятся эмб¬лемами невидимого божественного посреди видимых событий мира чело¬веческого. — Сии три характера может иметь и живопись историческая. Или живописец представляет, как анналист, одну настоящую минуту: ха¬рактер его тогда одна только прозаическая правда. Или он пишет как ис¬торик; тогда картина его поражает огромностью композиции; или как ис¬торик-проповедник выражает он неземное в земном, тогда в картине его первенствует мысль, и она достигает цели исторической живописи. Лессинг в своем Гусе13 есть анналист. Воображаю живописца, который, ничего не зная, что делается в свете, заехал в Констанц во время Собора. Идя по ули¬це, он увидел толпу народа, окружающую палату Собора; множество тес¬нилось около дверей и смотрели сквозь замочную скважину. И ему удалось протесниться к этой скважине. Он увидел там бедного старика с книгою, посреди кардиналов, епископов и монахов. Этот старик что-то простодуш¬но изъяснял своим слушателям. Живописцу эта сцена понравилась; он на-шел, что может написать хорошую картину; он написал что видел, сам не зная, что видел. Написал прекрасно, но поставил зрителя своего в то же положение, в каком сам находился: зритель вместе с ним видит сквозь за¬мочную скважину сцену, которую показал ему живописец, но которая на холсте перед ним как живая в самой природе.
27.
Вот картина великого поэта. Король прусский, описав мне в общих чер¬тах план кафедральной церкви, которую он хочет построить в Берлине, прибавил: «В ней будет только одна картина, за алтарем, и она будет изоб¬ражать Страшный Суд». До сих пор изображение Страшного Суда остава¬лось неразрешенною проблемою. Это самая высокая задача для живопис¬ца, и ни один не решил ее. Микель-Анж наполнил картину свою высокими образами, но главная мысль исчезает в подробностях; праведники никого не пленяют своим блаженством, а осужденные и черти портят величие кар¬тины отвратительными сценами, посреди их происходящими. Как выразить в одно время и небо, и рай, и ад, и землю. Король решил это. Он ограни¬чился одним небом, оставив остальное воображению. Все небо в собрании. Верховный Судия готов произнести свой приговор; он сидит посреди него. С одной стороны Богоматерь, с другой — Иоанн Креститель. За ними все образы тех, для коих уже нет Страшного Суда, кои должны быть только его свидетелями и в коих скрывается вся судьба и все величие человечества; в то же время вся Священная история древнего и нового завета от Адама до святителей церкви, мучеников и царей блаженных. За ними все пространство
305
— ДНЕВНИКИ 1844-1847 ГОДОВ —
неба наполнено ангелами, и внизу собранья ангелы, возвестители Вечного Суда; они готовы вострубить его; и все смотрят на Судью, ожидая повели¬тельного слова; и вместе с ними смотрит на него все небо, исполненное ожидания. Но слово еще не произнесено: над землею таинственно летают облака. Когда наступит этот час, кто знает. Для тех, кто на небеси, он уже как будто настал, ибо они в вечности, где есть только одно настоящее. Для земли он еще в грядущем. И эту землю выразил живописец, представив на ней своих современников и себя с семейством, молящихся и ожидающих. Таким образом картина сохранила всю свою целость. Глазам представля¬ются одни высокие образы без прошедшего и будущего; в лице молящих¬ся ожидание великих событий. А воображение дополняет его, рисуя без красок то, чего не могут изобразить краски: воскресение мертвых, блажен¬ство праведных и муки осужденных. Этой картины одной довольно для церкви. Она представляет весь ход христианства; все образы соединены в одно целое; она говорит молящимся: пред вами все, что было, и все, что будет. Падение, искупление и последний час временного, после которого наступит час вечности. Но когда он наступит, нам неизвестно. Молитесь! Ваша жизнь должна быть молитва.
28.
В нашем веке особенно приметно превосходство человеческого духа: мы нового рода идолопоклонники; мы поклоняемся человеку, его всемогуществу, его всезнанию. Каждый хочет быть законодателем и главою, и каждый тя¬нет себе частицу того божества, которое прежде царствовало во всем своем всемогуществе, а ныне свержено с трона и его делят на части. — Чтобы по¬нять наше время, надобно беспрестанно оглядываться на французскую Ре¬волюцию, которая произвела его, а французская Революция14 изъясняется предшествующими ей веками XVII, XVI и Реформацией. Реформация про¬будила независимость мнений и вместе с нею их необузданность. Ожесточи¬лась борьба свободы с самовластием. Самовластие рухнуло, свобода сделалась горячим буйством, и с этим буйством теперь борется в свою очередь власть, представители порядка и нравственности.
29.
Самодержавие. Характер ли русского народа произвел самодержавие рус¬ских царей или, наоборот, самодержавие произвело характер покорного им народа? И то и другое. Клетка действует на характер льва, тигра и гиены и изменяет их, но лев остается львом, тигр тигром, гиена гиеною. Их сторо¬жа с каждым из своих затворников должны обращаться различно, хотя и держат их в одинаких клетках.
30.
Любовь к самодержавию и чувство спасительности самодержавия вко¬ренилось в русский народ в те времена междоусобий и татарского ига,
306
— ДНЕВНИКИ 1844-1847 ГОДОВ —
в которые одна только церковь была независима и говорила одним общим, всем слышным и для всех одобрительным языком. А что говорила церковь? Она проповедовала верность царям и основывалась на том, что сия верность есть устав Божий, и это тем было неопровержимее, что в сей верности зак¬лючалась тогда единственно возможная безопасность личная и независи¬мость общая; иго татарское (общее бедствие) наиболее укоренило в народе это чувство, и оно сделалось не рабским чувством необходимой покорнос¬ти, требуемой железной властию одного — но высоким, произвольным, от отца к сыну переходящим, силою предания хранимым, церковью освящен¬ным чувством, дополнительным членом символа веры, голосом истории, знаменем судьбы народной, синонимом слова Отечество, словом, религиею, благословением всенародным пред властию высшею, перешедшею в зем¬ную. В царе выразилось Отечество, и это стало общей верою, а эта вера об¬лагородила, освятила покорность и сделалась живым источником. Эта вера далека от рабства — от сей насильственной, злобно грызущей цепи своей покорности тюремного затворника, не знающего о своем тюремщике или его ненавидящего. Покорность самодержцу есть благоговение перед свя¬тынею, которой поклонялись отцы и деды, отвлеченно от самого лица са¬модержца. Восточный деспотизм совсем не то, что историческое русское са¬модержавие. Восточные рабствующие народы не имеют понятия о святыне царской власти: их покорность есть предание себя железной необходимос¬ти. Один только русский народ понимает самодержавие! — Но понимает ли русский самодержец, что такое самодержавие? Это другой вопрос. Рус¬ские цари все до Петра (не исключая и Иоанна IV) понимали его и даже действуя во вред ему. Но Петр его исказил. Несмотря на то, предание о нем живо в народе. Русский самодержец, не дай умереть сему чувству, оно пал¬ладиум твоего трона, на нем стоит Россия; это религия, наследованная от предков, в течение веков прошедшая времена бед и славы, в них созрев¬шая и возмужавшая. Иноземцы, судящие это народное чувство по своему, им свойственному, потому самому не могут его постигнуть, и даже нельзя его им сделать понятным, хотя бы и призвать в свидетельство историю. Но русский царь должен прежде всего понять это чувство во всей его об¬ширности. И если тайна его сделается ему доступна, то он, конечно, не
