отраду ей, каким
Меня ты здесь оставил…
Ты день пробудешь в Семснгаме;
Мне принесешь. Иди ж немедля;
Я день н ночь тебя здесь буду ждать.
Когда же возвратишься,
Свое сокровище тебе я вверю,
И ты его в Сабул истан
Отсюда с честью понесешь,
Рустемовым сопутствуемый войском».
VI
Немедленно Зевар пустился в путь.
Тогда сказал оставшимся Рустем:
«Принесть сюда зеленый мой шатер!
От места, на котором мною
Был сын убит, я не пойду.
Но он живой хотел, чтобы над ним
Стоял шатер отца — пускай над ним и мертвым
Стоит он». И шатер воздвигся
Над юношей, спокойно погруженным
В нспробудимый смерти сон.
Меж ароматов благовонных,
Своими положил руками,
Накрыл парчой, потом всего
Цветами свежими осыпал4—
Так, окруженный прелестями жизни,
Он там лежал, объятый хладной смертью.
Потом Рустемом похоронный
Был учрежден обряд:
Соединив перед шатром
Всю рать Сабул истана,
Он повелел, чтоб каждый день она —
И поутру, когда всходило солнце,
И ввечеру, когда садилось солнце, —
Торжественно, в порядке боевом,
Знамена распустив,
При звуке труб, с тимпанным громом,
В сияющих доспехах проходила
Перед шатром; и были гривы
Коней обстрижены; тимпаны
И трубы траурною тканью
Обвиты, луков тетивы
Ослаблены, и копья остриями
Вниз опрокинуты. Рустем
Не ехал впереди; над сыном
Сидел он, скорбию согбенный,
И с мертвым, как с живым,
Беседу безответно вел.
Он утром говорил:
«Зораб, мой сын,
Звучит труба… ты спишь».
Л вечером он говорил:
«Зораб, мой сын,
Уж землю солнце покидает;
И ты покинешь скоро землю».
Так девять суток он провел
Вез сна, без пищи,
Неутешимой преданный печали.
VII
В одни из этих суток — был уж близко
Рассвет зари — как неподвижный
Рустем во глубине шатра
Над сыном, сонный и несонный; полы
Шатра широко были
Раздернуты; холодным полусветом
Вдва начавшегося утра
Меж ними было видно… вдруг
На этой бледной пустоте
Он отделился и бесшумно,
Как будто веющий, проник
В шатер… то был прекрасный образ девы.
Увидя мертвого, она
У ног его простерлася на землю
И не вставала долго,
И слышалось в молчанье ночи
Ручья. С земли поднявшись,
Она приблизилась к телу
И, сняв с лица покров,
Смотрела долго
На бледное лицо,
Которым (безответно
На все земное) обладала смерть:
19 — 3088 289
Зажаты были очи, немы
Чело. Она его в чело, уста и очи
Поцеловала, на голову свежий
Венок из роз и лавров положила,
Покровом, тихо удалилась
И в воздухе ночном,
Как будто с ним слиянная, пропала.
И стало пусто
Опять в шатре, лишь на востоке
Багряней сделалося небо,
И одиноко там горела
Денницы тихая звезда.
Рустем не знал, что виделось ему;
В бессонном забытьи сидел он
И думал смутно: это сон.
Когда ж при восхожденье солнца
Он снял с умершего покров,
Ему сказать, — на голове его
Увидел он венок из роз и лавров.
VIII
Зевар с дружиной возвратился.
Вступив в шатер, увидел он,
Что там сидел над мертвым сыном
Рустем, приникнув головою
К его холодному челу, —
И волосы его седые
Лежали в диком беспорядке
На бледных мертвого щеках.
При входе брата приподнял
Он голову. Зевар
Окровавленную повязку.
При этом виде содрогнувшись,
Рустем спросил: «Зачем, мой брат 3ei
Принес назад мою повязку?»
Зевар ответствовал: «Там никому
Она уж боле не нужна». Поняв
Значенье этих слов, в молчанье
К челу Зораба. И никто
Не смел его ужасного покоя
Когда, с зарей поднявшись,
Все войско стало в строй, Рустсм,
Всю ночь без сна проведши
Над сыном, так сказал Зевару:
«Зевар, мой брат, теперь шатер зеленый
Над головой моею опрокиньте
И от меня возьмите прочь Зораба;
Вго коня». Когда же конь
Был приведен, — как будто от недуга
Шатаясь, сокрушенный, бледный,
Он вышел из шатра…
И он заплакал взрыд,
Когда коня без седока
Перед собой увидел. Полы
Шатра отдернув,
На господина мертвого коню
Он указал. В шатер взглянувши быстро,
Бго поникла голова,
И до земли упала грива.
Обеими руками
Обнявши голову его, Рустем
Бе поцеловал, потом
Коню, сложив с него узду,
Сказал: «Отныне никому
Ты не служи, Зорабов конь;
Ты волен». Понял конь разумный
Бго слова: он жалобно и грозно
Заржал, ужасно прянул
Вбок от шатра, и вихрем побежал,
И скрылся — и его с тех пор
Рустсм, оборотяся к брату,
Ему сказал: «Тебе, мой брат Зевар,
И войску моему я сына
Передаю; в Сабул истай
Несите сына моего;
Там на кладбище царском,
Где я охотно лег бы, если 6 мог
Тем пробудить его от смерти,
Пусть будет с предками своими
Он в землю положен.
А нашей матери, так часто
Желавшей внуков от Рустема,
Скажи, Зевар, что я прислал ей внука,
Что в красоте души и тела,
В отважности и в силе богатырской
Ему подобного земля
С созданья не видала;
Что был бы он во всем по сердцу ей,
Когда б в нем только одного
Порока не было — кинжала,
Ему во грудь вонзенного отцом.
Идите. Я останусь здесь —
Зачем останусь? Что со мною будет?
О том узнать никто не любопытствуй.
Поклон прощальный от меня
Отдайте царству и народу.
Тебе, Зевар, я поручаю
Мое исполнить завещанье; сам же
В Сабул я не пойду: я не могу увидеть
Ни матери, ни сродников, ни ближних; здесь,
В пустыне, самого себя
Грызущее мне душу горе —
Убить. То будет мой последний,
Мой самый трудный подвиг: змей
Свиреп, он дышит пламенем и ядом.
Идите ж; добрый путь вам, будьте
Все счастливы и не крушитесь,
Что, вслед за мной сюда прпшедши,
Назад пойдете без меня,
Когда же о Рустеме
Там станут говорить и спросят:
Куда пошел Рустем?
Ответствуйте: не знаем».
ИЗ ЧЕРНОВЫХ И НЕОПУБЛИКОВАННЫХ ТЕКСТОВ
(ИЗ «ПОТЕРЯННОГО РАЯ» МИЛЬТОНА)
Грехопадение, плод запрещенный
От древа, коим смерть была на землю
Приведена и с тратою Эдема
Все бедствия людей, доколь великий
Спаситель не пришел отдать их небу.
Воспой, святая муза, ты издр<евлс>
На высотах Синая и Горева
Вдохнувшая все песни пастырю,
Который первым избранникам рая
‘° Поведал, как в начале создал небо
И землю Бог. И если холм сионский
Тебе угоден или енлоамский
Пророчеств ключ, приди, прошу,
И оживи мне голос вдохновенья…
Не человеческим полетом я
С высот Аний хочу парить. Но петь
О недоступном знанью человека.
Ты ведаешь все тайны неба, все пути.
То освети, что низко, подними и поддержи..
(ИЗ «БОЖЕСТВЕННОЙ КОМЕДИИ» ДАНТЕ)
Полупути достигнув жизни сей
В лесу густом увидел я себя —
И путь прямой был мною там утерян.
Могу ли… Как мне то сказать словами…
Весь опустел ужасный этот лес,
И мысль о нем рождала страх и трепет.
Как смерть сама ужасен этот лес…
Но чтоб сказать о [вечном] нам спассньи
Сперва скажу, что видел там еще.
Не знаю, как я в этот лес пришел…
Жестокий сон меня одолевал,
Что я с пути прямого скоро сбился.
ПРИЛОЖЕНИЯ
А. С. Янушкевич
ПУТЬ ЖУКОВСКОГО К «ЭПИЧЕСКИМ СТИХОТВОРЕНИЯМ >
Раздел «Эпические стихотворения» впервые появился в «Общем оглав¬лении» последнего прижизненного собрания сочинений В. А. Жуков¬ского (С 5). Датированное 1849 г. (подробнее см.: Матяш. С. 150—151), оно, несмотря на то, что в основу С 5 был положен хронологический принцип расположения материала, зафиксировало особое внимание позднего Жуковского к эпосу, его родовому определению. «Эпические стихотворения», «Драматические стихотворения» и «Лирические сти¬хотворения» — эти три рубрики «Общего оглавления» обозначили осо¬бое место эпоса в творчестве поэта. Впервые эпос получил в жанровой системе первого русского романтика права гражданства. И те самые произведения, которые в предшествующих собраниях сочинений рас¬творялись в разделе «Смесь», были в конце 1840-х гг. обозначены имен¬но как «Эпические стихотворения».
В состав этого раздела Жуковский включил девять произведений, созданных в течение 35 лет, что зафиксировано их датировкой (кстати, не всегда совпадающей с реальной или отсутствующей вообще): «Абба-дона» (1814), «Цеикс и Гальциона» (1822), «Разрушение Трои», «Сид» (1832), «Отрывки из Илиады», «Ундина» (1835), «Наль и Дамаянти» (1840), «Рустем и Зораб» (1846), «Одиссея» (1844—1849). Некоторые из них («Аббадона», «Ундина») Жуковский еще раньше предназначал для помещения в раздел «стихотворных повестей», другие, прежде всего гомеровские поэмы, приобрели для него в конце жизни вполне само¬стоятельное значение. Очевидно, что находившийся в рукописях поэта законченный текст переложения «Слова о полку Игореве» мог занять свое место среди «Эпических стихотворений» и даже стать своеобразной точкой отсчета. Обращение поэта к «Божественной комедии» Данте, к эпическим поэмам «Потерянный рай» Мильтона и «Конрад Валленрод» Мицкевича, к «Сиду» Гердера, оставшимися в его творческой лаборато¬рии, непосредсгвенно связано с поисками эпического стиля и отражает этапы на пути Жуковского к эпосу как особому типу миросозерцания.
Исследователи творчества Жуковского единодушны в определе¬нии его творческой эволюции: от лирики через баллады и лиро-эпос к эпосу. Поэтическое наследие первого русского романтика, содержа¬щее многочисленные переводы образцов мирового эпоса (от Гомера до Мицкевича), обработку фольклорных сказаний, подтверждает это мнение.
Проблема содержания и форм национального эпоса волновала Жу¬ковского еще в период его творческого становления. В атмосфере Дру¬жеского литературного общества, с его требованием «сочинений в важ¬нейших родах» и национального их содержания, Жуковский создает повесть «Вадим Новогородский», восходящую не только к оссианиче-ской традиции, но и к поэтике русской эпической поэмы. В перечне задуманных переводов и переложений, относящемся к 1804 г., Жуков¬ский прежде всего выделяет образцы эпической поэзии, включая сюда отрывки из «Мессиады» Клопштока и «Потерянного рая» Мильтона, «Освобожденного Иерусалима» Тассо, из Гомера, Вергилия, Лукана, Овидия (Резанов. Вып. 2. С. 252).
В архиве поэта сохранился обширный и лишь недавно опублико¬ванный «Конспект по истории литературы и критики», относящийся к 1805—1810 гг. Центральное место в нем занимает раздел «Эпическая поэзия», где дается обзор важнейших трудов, посвященных теории эпи¬ческой поэмы, в том числе «Опыта об эпической поэме» Вольтера, «Фраг¬мента об эпической поэме» Антуана Тома, глав об эпической поэзии из «Лицея» Лагарпа, сочинений Баттё и Блера. Изучая их оценки образцов эпоса от гомеровских поэм до «Генриады» Вольтера, Жуковский рассма¬тривает такие существенные эстетические категории, как «герой», «чу¬десное», «действие», «сюжет» и др. Молодой поэт через систему много¬численных «замечаний во время чтения» высказывает свое отношение к важнейшим положениям классицистической теории эпопеи.
Прежде всего, он последовательно ратует за поэтическую свободу в следовании тем или иным правилам эпопеи. Полемизируя с одним из наиболее ортодоксальных теоретиков классицизма Шарлем Баттё, он заявляет: «Быть так строгим не значит ли порабощать гений и принуж¬дать поэтов с подобострастием невольника идти по той дороге, которая начертана им предшественниками их? Нет! Пускай всякой избирает свою особенную дорогу! Не будем обременять его целями!» (Эстети¬ка и критика. С. 86). И далее, подчеркивая, что цель поэзии «трогать, восхищать, очаровывать душу», автор «Конспекта» говорит о том, что истинный гений не подчиняется правилам теоретиков, не считается с их законами. Мотив своей, особенной дороги в искусстве неразрывно связан с отношением Жуковского к теории эпической поэзии.
В центре его размышлений — принципы изображения героя в эпо¬пее. Решительно отделяя эпическую поэму от «истории в стихах» и
«философического трактата», Жуковский подчеркивает необходимость выражать и доказывать моральную истину в ней поэтически (это слово он везде выделяет в тексте курсивом). Видя цель эпической поэзии в том, что она расширяет наши понятия о «совершенстве человека», он уделяет особое внимание психологической сложности героя. Характер¬но, что на протяжении всего «Конспекта» эпическая поэма рассматри-вается Жуковским в соотношении с трагедией. «Трагедия и эпическая поэма суть театр страстей» (Эстетика и критика. С. 68—69) — так он определяет их общность. Возражая против злоупотребления аллего¬рическими фигурами, наделенными
