абстрактными «совершенствами», Жуковский заявляет: «Простота нравов не только не унижает героя, но еще возвышает. Ахилл, сам приготовляющий свой обед, лучше Ахил¬ла, окруженного служителями и невольниками» (Там же. С. 50). До¬казывая необходимость видеть в герое эпической поэмы прежде всего человека со всеми его страстями и слабостями, Жуковский, так же как и в программных стихотворениях этого периода «Герой» и «Человек» (показательно соотношение их заглавий) и в переводах флориановских переделок «Дон Кишота» и «Вильгельма Телля», подвергает сомнению теорию героического в эпосе. Герой, по Жуковскому, обыкновенный человек, в борении страстей открывающий высоту своих моральных устремлений. Чудак Дон Кихот в этом смысле оказывается героичнее многих исторических деятелей.
Обращаясь к эстетике чудесного в эпопее, Жуковский выдвигает два положения: 1) «поэт должен избегать излишества, не терять из виду лю¬дей, которые должны быть главными его лицами…» (Там же. С. 69); 2) «чудесное не может помрачить натурального» (Там же. С. 87). Одним словом, чудесное для Жуковского как равноправное состояние бытия, как часть человеческой жизни естественно соотносится с другими чув¬ствами, обретает психологическую плоть. Так, в одном из примечаний к «Конспекту» Жуковский упрекает Хераскова, автора «Россиады», за то, что чудесное у него «нелепость», так как носит «внешний характер» и не связано с содержанием поэмы и характерами героев (Там же. С. 69).
Таким образом, в эпоху споров о судьбе русской эпопеи, в период появления многочисленных героид Жуковский вырабатывает соб¬ственную теорию эпической поэмы, дополняя ее планами описатель¬ной поэмы «Весна», оссианической поэмы «Родрик и Изора», истори¬ческой поэмы «Владимир», набросками идиллий (см.: Резанов. Вып. 2. С. 498—503; материалы 4-го тома наст. изд.). Идет лабораторный про-цесс освоения эпического. Готовясь к созданию поэмы «Владимир», которую Жуковский определяет то как историческую поэму, то как «рыцарскую повесть», то как «romantisches Heldengedicht», он предпо¬лагает осмыслить образцы мировой эпической поэзии. Поэмы Гомера и Вергилия, Ариосто и Тассо, Мильтона, Клопштока и Данте, «Песнь о Нибелунгах» и «Слово о полку Игореве» проходят через его творческое сознание.
Следующий этап творческого развития Жуковского связан с освое¬нием жанра баллады и опытами создания «русской баллады». Размыш¬ления о теории эпоса и выявление эпического содержания баллады идут параллельно и неразрывны в творческом сознании поэта. Эстети¬ка «театра страстей», обыкновенного и героического, психологической фантастики вели к поиску обстоятельств, способствующих раскрытию страсти, психологии в действии. В примечаниях к «Конспекту» Жуков¬ский замечал: «… для полного изображения страсти в эпической поэ¬ме нужно придумать способнейшие для того обстоятельства, ибо одни только обстоятельства развивают или приводят в действие страсти и служат, так сказать, их основанием» (Эстетика и критика. С. 92). В бал¬ладах Жуковский и создавал те экстремальные обстоятельства, где об¬нажались страсти, где в драматических ситуациях проявлялись харак¬теры. Жуковский нашел свою форму воплощения эпического в поэзии. Баллады 1808—1814 гг. как поэтическая система по праву могут быть названы романтическим эпосом Жуковского.
Как еще проницательно заметил Гоголь, в Жуковском со временем «стал замечаться перелом поэтического направленья» (Гоголь. Т. 8. С. 378), от баллад он прямо шел к эпосу. В атмосфере полемики вокруг баллад Жуковского, обвинений в надуманности и отсутствии натуры в них он создал цикл идиллий (переложений из Гебеля), где, по его соб¬ственным словам, выражалась «поэзия во всем совершенстве простоты и непорочности» (ПЖТ. С. 164). В письме к А. И. Тургеневу от 21 октя¬бря 1816 г. он писал об этих своих опытах: «Совершенно новый и нам еще неизвестный род» (Там же). В многочисленных предисловиях-примечаниях к ним поэт подчеркивает простоту изображения и почти символическую обобщенность мысли: «… тленная былинка непримет¬но становится эмблемою человеческой жизни» (Труды Общества люби¬телей российской словесности при Имп. Московском ун-те. Ч. 10. М., 1818. С. 63 второй пагинации).
Детальные эпические описания, использование гекзаметра расширяли возможности повествования, что не могло не отразиться на дальнейшей судьбе лиро-эпических жанров. Две баллады, составляющие «Двенад¬цать спящих дев», превращаются в «старинную повесгь в двух балладах». Одновременно в течение 1817—1823 гг. Жуковский создает переложение «Слова о полку Игореве», романсов о Сиде Гердера, переводит «Шильон-ского узника» Байрона, «Замок Смальгольм» из В. Скотта, «Пери и ангел»
Т. Мура, отрывки из «Энеиды» Вергилия, «Метаморфоз» Овидия. Нако¬нец в 1828 г. возникает оригинальное переложение «Отрывков из Илиа¬ды» Гомера, так называемая «малая Илиада», во многом построенная но законам балладного творчества. Отбор наиболее драматических эпизо¬дов, их внутренняя авторская связь и в то же время цельность каждой ча¬сти позволяют говорить об особом пути развития лиро-эпоса Жуковского в эпоху формирования русской романтической поэмы.
1831 год — особый период в творческом развитии Жуковского, да и русской литературы вообще. Одновременное появление «Повестей Белкина» Пушкина, «Вечеров на хуторе близ Диканьки» Гоголя, «Бал¬лад и повестей» Жуковского — факт сколь хорошо известный, столь и недостаточно осмысленный историками литературы. А между тем со¬отношение этих трех книг, трех поэтических миров имеет принципи-альное значение для понимания путей развития русского эпоса, нацио¬нального его содержания и форм его выражения. Через циклизацию малых форм и жанров, своеобразно выраженную у каждого художника, шло становление новых прозаических и поэтических систем. Повество¬вательное начало в поэзии Жуковского как следствие общих процессов прозаизации русской литературы привело к разнообразию жанровых возможностей поэтического эпоса.
1830-е гг. стали переломным моментом в творческом сознании Жу¬ковского. Наверное, как и для всей русской культуры, Рубиконом для него стала трагическая гибель Пушкина. Летописец последних дней его жизни, очевидец предсмертных его часов и даже минут, участник разбора и описания его рукописей, а затем и издатель его посмертных сочинений, Жуковский воочию ощутил масштаб поисков своего дру-га и ученика, почувствовал направление его поэтической эволюции. Путь Пушкина к прозе, к новым формам лирики, к новой поэтической онтологии и антропологии, к новым повествовательным стратегиям — все это не могло не вызвать размышлений Жуковского о перспективах собственного художественного развития. След пушкинских «Египет¬ских ночей» можно обнаружить в «Камоэнсе». А. И. Тургенев получает «Ундину» с автографом Жуковского: «Другу Тургеневу от Жуковского (1799—1837)» (Гинзбург М. Редкий экземпляр «Ундины» // Книжные но¬вости. 1936. № 19. С. 24), где даты не только напоминание о жизни и смерти Пушкина, но и воспоминание о генетической связи «старинной повести» с пушкинскими поисками.
Эстетика «повествовательной поэзии», белого стиха и сказового гек¬заметра, путь к эпосу становятся сознательной и целенаправленной установкой первого русского романтика. Наверное, как и Пушкин, Жу¬ковский мог бы сказать: «Лета к презренной прозе клонят…», если бы до конца жизни он не оставался верен поэзии. Но зато, как и Пушкин, он почувствовал общие тенденции литературного процесса по сближе¬нию поэзии и прозы. Его эксперименты по переложению прозаических повестей Ф. Ламотт-Фуке, П. Мериме, Л. Тика и других европейских романтиков на язык поэзии (любопытно свидетельство П. А. Плетнева о том, что Жуковский «хочет из «Ивангое» сделать поэму в стихах» — Переписка. Т. 1. С. 129) — тому подтверждение. Но он, продолжая и развивая идеи Пушкина, мучительно ищет национальные формы эпо¬са. Характерно, что последние месяцы жизни Пушкина проходят под знаком серьезных раздумий о «Божественной комедии» Данте, «Поте¬рянном рае» Мильтона, «Слове о полку Игореве». Неопубликованный перевод Жуковского «Слова…», первоначально при публикации в 1882 г. даже приписанный Пушкину, оказывается в его руках и становит¬ся объектом рефлексии и полемики. Жуковский, посвященный в эти критико-творческие штудии поэта, не мог пройти мимо пушкинских размышлений. Ему оказывается созвучно пушкинское обозначение прижизненных сборников — просто «Стихотворения», как выражение универсального масштаба поэтического творчества вообще. Эту твор¬ческую универсалию он уточняет через родовые определения: «лири-ческие», «драматические», «эпические».
Проблема эпических форм в поэзии оказывается в центре его экс¬периментов и замыслов конца 1830-х — 1840-х гг. К этому времени уже был накоплен материал как эстетической рефлексии об эпосе, так и практических опытов по его переложению. «Слово о полку Игореве» (1817), лабораторный текст «Сида» Гердера (1820) и опубликованные «Романсы о Сиде» (1831), переведенные, прочитанные на заседаниях Российской академии наук и напечатанные отрывки из «Метаморфоз» Овидия (1819) и «Энеиды» Вергилия (1822), «Отрывки из Илиады» Го¬мера (1828) последовательно на протяжении десяти лет формировали и в творческом сознании Жуковского, и в русском литературном про¬цессе мировоззренческие и повествовательные принципы эпоса как формы времени и мировидения. Отбор материала, его проблематика: мотивы героики, самопожертвования и великой любви, эксперименты в области стиха и «повествовательной поэзии» — расширяли представ¬ление о типологии эпоса, его национальном своеобразии.
В 1840-е гг., живя постоянно в Германии, Жуковский не просто физи¬чески ощущал связь с родиной, но и будучи в своих творческих поисках гражданином мира, переводя поэзию всех народов, он думал о форми¬ровании идеологии национального эпоса, пытался внедрить в русское культурное сознание ее нравственный смысл. Идея духовного рыцар¬ства, воспринятая еще в юности через философию позднего московско¬
3°3
го масонства, прежде всего И. В. Лопухина, реализованная в переводе флориановой переделки «Дон Кихота» и в собственной поэзии, не по¬кидала «Коломба русского романтизма» и в последние годы его жизни. В списке сюжетов для грандиозной книги «Повестей для юношества» (подробнее см.: Янушкевич. С. 272—273) он стремится к их персони¬фикации. Все эпические сюжеты воспринимаются и воссоздаются как история героической личности, не столько как эпическая картина мира, сколько как эпос личностной судьбы.
В этом списке, относящемся к середине 1840-х гг., кроме написанных стихотворных повестей и сказок («Капитан Бопп», «Маттео Фальконе», «Неожиданное свидание», «Кот в сапогах», «Царь Берендей», «Спящая царевна», «О Иване царевиче» и др.), встречаются и нереализованные замыслы, втом числе «Повесть о Зигфриде Змееборце», «О Иове», «Аль¬фы», «Экберт», «Михаил Тверской», «Рейнские сказания», продолжение «Войны мышей и лягушек» (РНБ. Оп. 1. № 53, обложка. Л. 1—2).
Материалы личной библиотеки поэта проясняют характер поисков Жуковского-эпика. Его прежде всего интересует «поэзия народная». В этом смысле закономерным было его обращение в начале 1840-х гг. к одному из значительнейших памятников немецкой эпической поэ¬зии — «Песни о Нибелунгах». В библиотеке Жуковского сохранилось четыре различных издания этого произведения с многочисленными маргиналиями владельца (подробнее см.: БЖ. Ч. 2. С. 493—519). Пер¬воначальный интерес к этому произведению относится еще к перио¬ду работы над исторической поэмой «Владимир». Пометы в изданиях А. Цойне («Das Nibelungenlied. Ins Neudeutsche ubertragen von A. Zeune. Berlin, 1814») и И. Бюшинга («Das Lied der Nibelungen. Metrisch ubersetzt von J. G. Busching. Altenburg u. Leipzig, 1815») свидетельствуют об этом. Новое обращение к «Песни о Нибелунгах» зафиксировано в «Дневни¬ках» записью от 21 мая (4 июня) 1840 г.: «Чтение Нибелунгов» (ПССиП. Т. 14. С. 209). В статье «Иосиф Радовиц», появившейся почти через 10 лет после этой дневниковой записи, Жуковский возвращается к раз¬мышлениям о «Нибелунгах». Рассказывая биографию своего немецко¬го друга, он вспоминает, как Радовиц объяснял «народную немецкую Илиаду, песни Нибелунгов», и далее говорит об
