«изъяснении безымен¬ного Гомера Германии» (ПСС. Т. 11. С. 62). В этом воспоминании инте¬ресен краткий, но емкий эстетический комментарий поэта к «Песни о Нибелунгах», ее сравнение с «Илиадой», образцом эпической поэзии.
В многочисленных списках, задуманных для переложения про¬изведений 1840-х гг., все чаще появляется «Nibelungen» (см.: РНБ. Оп. 1. № 40. Л. 1; № 37, верхняя обложка). Читая «Нибелунгов» в начале 1840-х гг. в переводе Генриха Беты и с предисловием фон дер
Хагена («Das Nibelungenlied als Volksbuch. In neuer Verdeutschung von H. Beta. Mit einem Vorwort von F. H. von der Hagen. Hefte 1—2. Berlin, 1840—1841»), Жуковский тщательно изучает первые четыре авентю-ры. Пометы в них охватывают более половины текста (из 281 строфы отмечено 150). Поэт отчеркивает целые страницы, отдельные фраг¬менты. Возникает своеобразный цитатный конспект всей этой части. Жуковский подробно фиксирует всё, что связано с героическими де¬лами и поступками Зигфрида. Так, на с. И, отчеркнув отрывок, по¬вествующий о решении Зигфрида идти к бургундам и его бескомпро¬миссности, он записывает: «Я правилу и почести следую. Подвиги». Эта запись становится тем магнитом, к которому притягивается весь отчеркнутый и подчеркнутый материал. Воссоздается портрет эпиче¬ского героя «народной книги», реестр его деяний.
Продолжением этой работы по воссозданию героического пор¬трета Зигфрида являются многочисленные пометы в «Чудеснейшей истории о роговом Зигфриде», входящей в цикл «Рейнских сказаний» («Rheinlands Sagen, Geschichten und Legenden. Herausgegeben von Alfred Reumont. Koln u. Aachen, 1837»). Жуковский уделяет этой предыстории главного героя «Песни о Нибелунгах» пристальное внимание, рассма-тривая ее как часть его героической жизни. На страницах книги Жу¬ковский даже пробует делать ее стихотворное переложение. Первое же предложение: «Auf der Berg zu Xanten am Rhein herrschte Siegmund, ein Konig im Niederlande…», получает следующее оформление:
На Рейне (город) (древний) (горный) (Богатый) Старинным град стоит; Столица Нидерландов Земли он…
На этом переложение обрывается, но и черновая работа, и стрем¬ление найти стихотворный размер позволяют говорить о попытке соз¬дать свою версию этого сказания. Характерно, что на верхней обложке этот замысел конкретизируется. Жуковский составляет достаточно под¬робный план всего сказания, акцентируя каждым его пунктом этапы деяний эпического героя. Возникает своеобразный реестр подвигов Зигфрида (у Жуковского написание имени вариативно: то Зигфрид, то Сигфрид). Вот как это выглядит:
Знгслннда. В лесу. (Нрзб.) Успехи мужа н занятии Сигфрида. Воспитание Сигфрида. Он идет отыскивать меч. Ми мер. Меч (нрзб.)
20 — 3088
3°5
Сражение с змеем.
(Нрзб.)
Суд Божий.
Возвращение в Ксантен. Снгфрнд идет отыскивать невесту. Карлик Альберих. Сражение с Альбсрнхом. Дракон и клад Нибелунгов. Зигфрид угождает Гюнтеру. Игры. Сватовство. Путешествие к Ннбелунгам. Бру и тильда.
Этот план динамичен по своей сути, так как он вмещает в себя путь эпического героя от ухода из дома до последнего часа. Заключительный раздел плана «Ссора» подготавливает трагический финал. Момент дви¬жения подчеркивается двукратным повторением глагола «идет» и отгла¬гольными существительными: «возвращение», «путешествие», еще «воз¬вращение». Вместе с тем динамика плана проявляется и в расчленении этого пути на этапы-поступки. Момент действия оказывается внутренне связанным с моментом движения. Два сражения, игры, ссора — всё это позволяет раскрыть героическую природу эпического характера. Два пункта плана: «Сражение с змеем» и «Суд Божий» — отсылают к одно¬именным повестям Жуковского, переведенным из Шиллера, этот под¬текст подчеркивает важность «поведенческого текста» героя.
Архивные материалы позволяют говорить о серьезности намерений Жуковского в отношении повести о юности Зигфрида. В списках начала 1845 г. постоянно рядом с заглавиями уже осуществленных повестей и сказок стоит «Повесть о Зигфриде Змееборце». Поэт вначале даже вписал ее в число уже осуществленных произведений («Капитан Бопп», «Маттео Фальконе» и др.), но затем вычеркнул и назначил исполнение замысла на июнь 1845 г. (РНБ. Оп. 1. № 53, верхняя обложка). Показательно, что эта повесть должна была входить в состав «Повестей для юношества». Во всех тщательно разрабатываемых проектах данного предприятия повесть фигурирует неизменно то под названием «Повесть о Зигфриде Змееборце», то «Повесть о Зигфриде и Нибелунгах». По всей вероятно¬сти, поэт так и не осуществил этот замысел, но сам факт внимания к исто¬рии героя «Песни о Нибелунгах» свидетельствует о том, что настоящий эпический сюжет имел для него воспитательный смысл.
Соотношение записей в «Рейнских сказаниях» с пометами в «Песни о Нибелунгах» дает возможность расширить наше представление об эпи-
— А. С. Янушкевич —
ческих замыслах поэта 1840-х гг. Сам процесс осмысления немецкого героического эпоса важен для понимания эстетики эпической поэмы у Жуковского. Включая наблюдения над «Нибелунгами» в творческий процесс, Жуковский обогащал свою поэтическую палитру.
Показательно в этом отношении новое обращение Жуковского к сюжету «Войны мышей и лягушек». Если в 1831 г. Жуковский исполь¬зовал мотивы и образы немецкой народной книги «Фрошмейзелер» в целях литературной борьбы (об этом подробнее см. комментарий в 4-м томе наст, изд.), то в начале 1840-х гг. чтение и осмысление этого произведения имели другой характер. В библиотеке поэта сохранился следующий вариант переработки древнегерманского животного эпоса: «Der Froschmausler. Komisch-didactisches Gedicht von Georg Rollenhagen. Neu herausgegeben von Roderich Benedix. Wesel u. Leipzig, 1841».
Издатель целого ряда книг немецких народных сказаний, популяр¬ный комедиограф Юлий Родерих Бенедикс (1811—1873) подошел к на¬родной книге Ролленгагена с большой осторожностью. Не случайно в оглавлении он указывает, что это всего лишь новое издание «комическо-дидактического стихотворения Георга Ролленгагена», а в объемном пре¬дисловии на десяти страницах обосновывает принципы своего отноше-ния к тексту «народной книги», определяя главным своим девизом слова: «so wenig moglich zu andern» («как можно меньше изменять»).
Оставив без внимания первую книгу переложения Бенедикса, Жу¬ковский сосредоточил весь свой интерес на второй книге. Содержание этой части «Фрошмейзелера» связано непосредственно с проблемами государственной власти. Достаточно посмотреть на оглавление: Гла¬ва I. О перемене правления у лягушек; глава II. Совет Кривотолка о выборе короля; глава III. О том, что и благочестивые монархи могут быть совращены; глава IV. О том, что для королей является большей опасностью, и т. д. Несомненно, что чтение и многочисленные пометы в этой части произведения имели уже непосредственную связь с обще¬ственной позицией поэта. Его раздумья об образе правления, получив¬шие свое отражение в статьях 1840-х гг., накладывались на впечатле¬ния от чтения сатирического эпоса Ролленгагена. Сохранившийся в архиве поэта план второй части в этом отношении достаточно красно¬речив: «Рассказ Квакуна. Народное правление. Аристократия. Монар¬хия» (РНБ. Оп. 1. № 34. Л. 1).
Пометы в тексте переложения Бенедикса (подробнее см.: БЖ. Ч. 2. С. 528—531) со всей определенностью свидетельствуют о том, что в 1840-е гг. Жуковского интересует уже не столько шутливо-комическая, сколько сатирическая сторона эпоса Ролленгагена. Так же как в 1820-е гг. при чтении «Приключений Телемака» Фенелона (см.: БЖ.
го*
Ч. 1. С. 495—504), «Фрошмейзелер» он рассматривает как «учебник по¬литической педагогики». В период размышлений о книге «Повестей для юношества» (в списках произведений, которые должны быть вклю¬чены сюда, «Фрошмейзелер» находится рядом с «Орлеанской девой» Шиллера и переводами из Фенелона и Тома) и осмысления образцов «воспитательного эпоса» новое обращение к этому произведению пред¬ставляется закономерным. За аллегорической формой немецкого ко¬мического эпоса поэт сумел разглядеть то, что было близко его соб¬ственным раздумьям. Отмечая в книге Бенедикса истории, связанные с проблемами правления, законности, налогов, он возвращался к тому, что волновало его и при чтении произведений общественной мысли. Поэтика эпоса обогащалась новым миросозерцанием.
Итак, в начале 1840-х гг. Жуковский весь во власти замыслов в обла¬сти эпической поэзии. Он ищет в произведениях мирового эпоса мате¬риал для своей гуманистической и воспитательной проповеди, пытается глубже проникнуть в поэтику народных сказаний и в тайны воссоздания эпического события и героического характера. Жуковский — читатель образцов мировой эпической поэзии и Жуковский — экспериментатор в области эпической формы, переводчик неразделимы. В чтении, за¬мыслах конца 1830-х — начала 1840-х гг. оформлялась сама идея эпоса как мировоззренческой концепции. В поисках истоков человечности, общественной утопии, «широкого обобщающего взгляда на мир и чело¬веческую судьбу» (Ц. Вольпе) Жуковский обратился к изучению образ¬цов мирового эпоса. В этом смысле его читательские штудии и лабора¬торные опыты — органичное звено в творческом процессе 1840-х гг.
Важнейшим этапом на пути реализации эпоса, ее поэтического во¬площения стали переложения образцов восточного эпоса. «Наль и Да¬маянти» (1837—1841) — отрывок из древнеиндийского эпоса «Махаб-харата», «Рустем и Зораб» (1846—1847) — эпизод из эпической поэмы персидского поэта Фирдоуси «Шахнаме» в переложениях немецкого поэта Фридриха Рюккерта (1788—1866) волновали его воображение. Сам факт посредничества немецкого поэта свидетельствует о том, что для Жуковского восточный эпос не был самоцелью. Он обратил свой взор на те его эпизоды, которые отвечали его представлениям об эпосе и его жизненным воззрениям. В этом отношении он следовал русской и западноевропейской традиции использования филоориентализма для гуманистической проповеди.
Выбрав наиболее драматические эпизоды восточного эпоса, Жуков¬ский пытается с максимальной полнотой выявить их этический пафос. Мотив пути, странствия приобретает в повествовании особый смысл. Полет коней, «без крыльев крылатых» — поэтическое выражение это-
го мотива. Но не менее значима в переложении Жуковского «дорога печали» («Наль и Дамаянти»; гл. X, песнь 1). Путь к себе оказывается дольше и труднее, чем сказочный полет богатырских коней. И Наль, и Дамаянти, и Рустем, и Зораб преодолевают этот путь «мучительно долго», чтобы «долгим страданьем свой выплатить долг». Само сло¬во «странствие», столь частое в лексиконе переложений Жуковского, обретает поистине мировоззренческое значение. «Наша жизнь есть странствие по свету» — так в «Двух повестях» поэт определяет смысл человеческого существования, подчеркивая, что вопросы «куда, зачем и кто по ней идти велит» составляют основу жизненной позиции эпи¬ческого героя.
Странствия героев «индейской» и «персидской» повестей Жуковско¬го наполнены чудесными превращениями, роковыми неузнаваниями, огромными потерями. Эти двигатели сюжета используются Жуковским не только как средства драматизации, но и как прием раскрытия в эпо¬се «внутреннего человека», выявления натуры человека. Герои восточ¬ных переложений все «царского сана», но для русского поэта главное передать их человеческое содержание, открыть их человеческие муки.
Страдания героев, те драматические ситуации, в которые они по¬ставлены, — важнейшее средство выявления их человечности. Тема возрождения, очищения, воскресения через страдание как содержа¬тельная основа эпоса впервые убедительно заявлена именно в этих переложениях. Возрождение героя у Жуковского связано с его приоб¬щением к подлинным человеческим ценностям. Рустем-воин, чуждый живым человеческим чувствам, мечтающий только о славе, на всем про¬тяжении поэмы показан в сфере военной жизни. Охота, ссоры и при¬мирения с Кейкавусом, пиры, походы, бои, убийства — вот перечень его деяний. Предчувствия беды не могут нарушить этот заведенный порядок, и только сыноубийство способно перевернуть душу героя. Последняя глава, подчеркнуто названная «Рустем», оставляет героя наедине с самим собой. «Скорбию согбенный», «неутешимой предан¬ный печали», с «загвожденными железной судорогой устами», он «впер¬вые сердцем сокрушенный». «Нравственный эгоизм»
