— гак во время чтения «Рустема и Зораба» в рюккертовском переложении Жуковский определил поведение героя. В конце гл. 116, комментируя эпизод пере¬дачи Рустемом повязки Зораба его матери, он записывает: «moralischer Egoismus». Только великими страданиями герой искупает свою вину. Его последний, самый трудный подвиг не воинский, а человеческий: «… в пустыне, самого себя // Хочу размыкать я и змея — Грызущее мне душу горе — Убить…». В одиночестве всмотреться в себя, открыть свою душу — вот к чему стремится герой Жуковского. Уход богатыря в неиз¬
3°9
вестном направлении, разочарование в прожигой жизни — путь к себе, к обретению подлинных человеческих ценностей.
В переложениях восточного эпоса Жуковский сумел экзотику и безы-скусственность древней поэзии насытить нравственным содержанием, тем самым приблизив их к мировосприятию современного читателя. Настойчивое выделение этического содержания вело к определенному разрушению самой природы героического эпоса. Идеализированные образы царя Наля и богатыря Рустема, заявленные в начале повество¬вания, претерпевают в ходе его значительные изменения. Воинские подвиги и богатырская сила не заслоняют этического содержания по¬ступков эпических героев. По справедливому замечанию С. А. Матяш, «герои Фирдоуси и Рюккерта масштабны, они — герои, боги (…), у Жу¬ковского они люди, наделенные сомнениями, предчувствиями, боль¬шими и маленькими страстями» (Вопросы истории, языка и литерату¬ры. Караганда, 1976. Вып. 3. С. 39).
Тема сыноубийства, трагического неузнавания отца и сына у Жу¬ковского проецируется на современность. Черты эпохи разрушения человеческих связей, раздробления чувств, меркантилизма осознаются как знамение времени. Лесть и подкуп, тирания и бессердечие силь¬ных мира сего, эгоизм в переложении Жуковского воплощены в жи¬вых характерах иранского хана Кейкавуса, туранского царя Афразиаба, его верховного вождя Барумана, Хеджира. Общая атмосфера расчета, безнравственности способствует трагическому развитию событий. Про¬цесс очеловечивания героического эпоса — главное направление поис¬ков русского поэта.
Воссоздавая эпизоды из восточного эпоса, Жуковский стремится к пе¬редаче события. Событийный поток, воссозданный во всей длительности своего протекания, — основа поэтики переложений. Он — своеобразный аналог «дороги жизни». В нанизывании вопросов, определений приот¬крывается драматизм действия. Многочисленные заклинания Дамаянти, близкие к поэтике фольклорного плача, не разрушая движения события, придают ему особую интонацию: «… где мой возлюбленный? где мой же¬ланный? // Где мой прекрасный, мой более жизни мне милый сопутник? // Где мой царь, мой владыка, мой вождь, мой ангел-хранитель?»
Эти прорывы живого человеческого голоса естественны в переложе¬ниях восточного эпоса. Проблему «внутреннего человека» Жуковский активно вводит в эпическое действие. Психологическое обнажение страстей, драматизм социальных и этических отношений преображают сам рисунок эпического повествования.
Особенно отчетливо это проявляется в «Рустеме и Зорабе». Здесь исторические события, столь важные в системе «царственной книги»
Фирдоуси, уходят на задний план, открывая драматические сцены пое¬динка отца и сына. Индивид со своей волей и устремлениями выходит на первый план действия. Личностное начало, «сшибка» характеров и страстей торжествуют в этом романтическом варианте героического эпоса. Все события подчинены выявлению пружин поведения, описа¬нию состояния двух героев. Жуковский не стремится к модернизации событий, к сюжетному заострению, о чем сожалел, например, Вязем-ский. «Жаль, — писал он Жуковскому, — что в продолжении рассказа читатель предварительно извещен, что должен погибнуть Зораб. Мож¬но было сохранить эту тайну до конца. Она была бы разительнее» (Гил-лельсон. С. 57). Жуковский не случайно уже в самом начале говорит о гибели Зораба. В этом — пронзительное ожидание чуда. И вместе с тем утверждение приоритета психологического анализа страстей над сюжетным развитием. Своеобразная интенсификация событий, выра-жающаяся в напряженном выявлении натуры человека и свойствен¬ная «эпосу нового времени» — роману, определяет природу эпического действия в переложении Жуковского.
Характерным свойством эпического действия в «Рустеме и Зорабе» становится драматизм. Общая композиция переложения обнажает диа-логизацию повествования. Жуковский это подчеркивает заглавиями книг, отсутствующими у Рюккерта: «Хеджир и Гурдаферид», «Рустем и Кейкавус», «Зораб и Хеджир», «Рустем и Зораб. Первый бой», «Рустем и Зораб. Второй бой», «Рустем и Зораб. Третий бой». Эти заглавия — ма¬териализация общей идеи непримиримых столкновений, непонимания между людьми. Ссоры, безответные чувства, ложные амбиции, вражда лежат в основе этих диалогов. Жуковский делает их внутренне напря¬женными за счет виртуозного использования вольных, большей частью коротких ямбов без рифм, что подчеркивает прозаическую, разговор¬ную интонацию. Живой поток импульсивной речи, резкие переходы от одного ритма к другому способствуют драматизации действия. Драма-тизация эпических событий вела к заострению нравственной основы сюжета, его приближению к современному состоянию мира, когда, по словам Жуковского, «нет ничего поэтического», а «поэты затащили ее [поэзию] в грязь партий, в болото безверия и в лужу безнравственной чувственности» (С 7. Т. 6. С. 373). В мире восточных сказаний Жуков¬ский пытался акцентировать прежде всего моменты нравственного вы¬бора, гуманистической проповеди, очеловечить героику и приблизить экзотику к переживаниям современного человека.
Работа над переводом гомеровской «Одиссеи» стала закономерным итогом этих исканий и творческих экспериментов.
ПРИМЕЧАНИЯ К ТЕКСТАМ ПРОИЗВЕДЕНИЙ
В состав данного тома включены так называемые «эпические стихотворения», которые сам Жуковский выделял в «Общем оглавлении» своего последнего при-жизненного собрания сочинений (С 5), но в силу избранного хронологического принципа так и не собрал их вместе. В посмертных собраниях сочинений эти тек¬сты также не обрели свою целостность и оказались в разных томах, соседствуя то с лирическими, то с драматическими его произведениями.
Между тем в творческом наследии поэта «эпические стихотворения» — особый и самостоятельный раздел его сочинений. Обращаясь к эпосу народов мира: а это и наследие античной культуры (Вергилий, Овидий, Гомер), и памятник Древней Руси («Слово о полку Игореве»), и испанские романсы о Сиде, и восточный (индий¬ский и персидский) эпос, и «Божественная комедия» Данте, и «Потерянный рай» Мильтона, и «Конрад Валленрод» Мицкевича, Жуковский решал не только просве¬тительскую задачу, знакомя русского читателя с образцами мировой литературы. Он осваивал различные модели эпической поэзии, экспериментировал в области формы (фрагмент, отрывок, цикл романсов, поэма, сюжетная книга и т. д.) и стиха (гекзаметр, белый пятистопный ямб, прозиметрические структуры).
Наконец, он, пытаясь уже в конце жизни соединить многие из этих текстов в единую «Книгу повестей для юношества», по всей вероятности, привлекая к этой работе Гоголя (см. его замысел «Учебной книги словесности для юношества»), ак-туализирует проблему воспитательного, дидактического начала в искусстве, видя именно в эпосе народов мира материал для гуманистической проповеди.
Собранные в единый том и расположенные в хронологическом порядке, эти произведения позволяют наглядно увидеть направление поисков Жуковского на протяжении 30 лет — от «Слова о полку Игореве» (1817) до «Рустема и Зораба» (1846—1847 гг.).
Среди произведений, представленных в данном томе, есть тексты как опублико-ванные (и неоднократно) при жизни Жуковского или же посмертно («Слово о пол¬ку Игореве»), так и оставшиеся в его творческой лаборатории (например, перевод гердеровского «Сида», наброски переводов из Данте и Мильтона). Фрагмент пере¬вода из «Конрада Валленрода» Мицкевича до недавнего времени не был атрибути¬рован. В основной корпус нами были включены тексты законченные, в том числе и неопубликованные при жизни поэта; в раздел «Из черновых и неопубликованных текстов» — наброски переводов, не получившие завершения и не перебеленные.
При комментировании произведений особое внимание было уделено материа¬лам личной библиотеки поэта, так как все «эпические стихотворения» являются переложениями и имеют печатный источник, текст-оригинал. Пометы, а нередко маргиналии в этих книгах, иногда приобретающие характер автографа, — как в случае с гердеровским «Садом», «Божественной комедией» и «Потерянным раем» — дают интересный материал для творческой истории произведения.
Слово о полку Игореве
(«Не прилично ли будет нам, братия…») (С. 9)
Автограф (РНБ. Оп. 1. № 27. Л. 2—14) — черновой, с многочисленными по-правками в несколько слоев. Параллельно приводится древнерусский текст, раз-деленный Жуковским на стихи.
Копни:
1) ПД. Ф. 244. Оп. 1. № 1093 — авторизованная, на белой бумаге верже, с водя¬ным знаком АО 1817 и АО 1818. Основной текст написан рукою неустановленного лица. Этой же рукою проставлены (но не везде) номера стихов. Жуковский запол¬няет оставленные пропуски, исправляет описки и ошибки, дает новые варианты. Кроме того, имеются замечания А. С. Пушкина (подробнее см.: Рукою Пушкина. М.;Л., 1935. С. 127—149).
2) ПД. Ф. 244. Оп. 8. № 93 — писарская (текст списан дважды). При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Чтения в Императорском обществе истории и древностей россий¬ских при Московском университете. 1882. Кн. 2. Апрель-июнь. С. 1—16 второй па¬гинации — с заглавием: «Слово о полку Игореве, в переводе Александра Сергееви¬ча Пушкина. С предисловием Е. В. Барсова». Отд. оттиск (М., 1883).
Впервые (с обоснованием авторства В. А. Жуковского): Отчет Императорской Публичной библиотеки за 1884 год. СПб., 1887. Приложение. С. 182—199 — с за-главием: «Переложение «Слова о полку Игореве»». Публикация И. А. Бычкова.
Печатается по тексту авторизованной копии.
Датируется: январь-сентябрь 1817 г.
История работы Жуковского над переложением «Слова о полку Игореве» пол¬на загадок. Прежде всего, удивляет отсутствие каких-либо прямых упоминаний об этом в письмах и дневниковых записях поэта. Даже в переписке с Алексан¬дром Ивановичем Тургеневым, с которым он делится всеми своими замыслами, «Слово…» не упомянуто ни разу. Эти обстоятельства творческой истории произ¬ведения не позволяли точно датировать работу над ним. Традиционно начиная с И. А. Бычкова, датировавшего перевод лишь на основании сорта бумаги черново¬го автографа (Бумаги Жуковского. С. 80), исследователи и комментаторы называ¬ют 1817—1819 гг. Но, как справедливо заме!ила Р. В. Иезуитова, «датировка эта предположительная, а главное — слишком широкая, явно не достаточно докумен¬тированная» (Иезуитова. С. 127—128). На основании изучения рукописных ма¬териалов дневникового и творческого характера исследователь предлагает свою датировку — январь 1817 г.
Как известно, первое свидетельство знакомства Жуковского с текстом «Сло¬ва…» — экземпляр его первого издания, сделанного гр. А. И. Мусиным-Пушкиным («Ироическая песнь о походе на Половцев удельного князя Новагорода-Северского Игоря Святославича, писанная старинным Русским языком в исходе XII столетня, с переложения на употребляемое наречие. М., 1800»), со следующей дарственной надписью: «Песнь древнего барда новому трубадуру дарит Андрей Тургенев в знак дружбы на память любви. 1800, 24 ноября». Пометы, в том числе записи в этой книге, находящейся в библиотеке поэта, позволяют говорить, что и позднее, ве¬роятно, во время работы над переложением, он обращался к ней (подробнее см.: Дмитриев Л. А. История первого издания «Слова о полку Игореве»: Материалы и исследования. М.; Л., 1960. С. 25—27; Иезуитова. С. 130).
Работа над исторической поэмой «Владимир» (1810—1815 гг.) активизировала интерес Жуковского к «Слову…». В письме к Александру Тургеневу от 12 сентября 1810 г. в связи с чтением «Нестора» Шлецера он защищает «Слово…» от сомнений в его подлинности: «… особливо странно то, что он [Шлёцер] сомневается в существо-вании песни Игоревым воинам, тогда как она давно напечатана и имеет, кажется мне, наружность неотрицаемой истины (autenticite)», и, приводя список летописей и исторических книг, имеющихся у него, замечает: «есть у меня (…) и песнь Игорю» (ПЖТ.
