44. Л. 80). Составленные Жуковским списки дают представление о ходе размышлений поэта, о широте его художественно-исторической концепции, синтезирующей явления восточного и европейского ис¬кусства в едином процессе мирового развития.
3*9
Глубина философского содержания повести «Наль и Дамаянти» связана с про-ходящими через все произведение раздумьями о судьбе человека. Путь к счастью у Дамаянти и Наля был исполнен тяжелых испытаний их нравственности. Жуков¬ский вводит в повесть мотив игры как выражение судьбы человека на весах между человечностью и духовным забвением и мотив пути. Многообразные превраще¬ния — не только сюжетные, но и нравственно-психологические (метаморфозы лица и личины, Наля и Вагуки, бесовства и мудрости), выраженные в фантастических трансформациях сказочного эпоса, художественно воплощают идею духовного странствия человека на пути обретения им истинного лица и судьбы.
Сохранение восточного сказочного колорита повести оказалось для Жуковско¬го, вслед за Рюккертом, способом передать не только художественное своеобразие восточной поэзии, но выразить разделяемое поэтом философское представление восточного человека о полноте, богатстве, цветении и торжестве духовной и теле¬сной, природной красоты жизни.
Стихия высокой духовности, идеальности, являясь выражением нравственной сущности героев, определяет их социальное поведение, отношения с другими людь¬ми. В сказочно-утопической форме рассказа о царях и их детях (Наль — сын «силь¬ного царя Виразены», «обладателя Нишадского Царства»; Дамаянти — дочь «слав-нодержавного», «благодушного» Бимы-Царя, владевшего Видарбинским царством) Жуковский рисовал и утверждал идеалы государственного масштаба, где между пра-вителями и их народом господствуют принципы уважения и гуманности. В письме к великому князю Константину Николаевичу от 29 октября 1842 года, в период окон-чательного оформления «Наля и Дамаянти» и начала работы над «Одиссеей», Жу-ковский повторил рассуждения, ранее высказанные в письме к матери наследника в 1837 году, когда речь шла о нравственных целях предпринимаемого путешествия: «(…) Как представители народа, они («государи и князья». — Э. Ж.) должны жить его жизнию, т. е. уважать его историю, хранить то, что создали для него века (…)» (С 7. Т. 6. С. 357). В подобной связи народа и его правителей Жуковский видел залог благо-денствия государства, способного уберечься от всех потрясений. Таким образом, ска-зочный эпос Индии в переводе Жуковского, не теряя своей мифологической основы (изображение жизни Богов, людей, животных, трав как универсальной целостности бытия), заключал в себе возможность постановки острейших проблем современности, касающихся личной судьбы каждого человека и государства, нации в целом. Воссозда-ние лиро-эпической картины мира потребовало адекватных художественных форм.
В отличие от Рюккерта и собственного опыта 1832 г. Жуковский выполнил пе¬ревод 1837—1842 гг. гекзаметром. Выбор размера во многом опрделялся не только предшествующим опытом Жуковского в создании эпических поизведений («Унди-на»), но содержанием эстетической концепции поэта о точках соприкосновения древнеиндийского эпоса с греческим. В письме к великому князю Константину Николаевичу от 29 октября (9 ноября) 1842 г. Жуковский пишет по поводу «Наля и Дамаянти»: «Эта поэма опять написана гекзаметрами: надобно однако забыть о гекзаметрах и читать их, как прозу. (…) Эта индейская поэзия имеет прелесть не-сказанную, и светлая простота ее стоит наравне с гомерическою» (Там же. С. 359). Гекзаметр как размер соотносился в определенной степени с многосложным ин-дийским оригиналом. Уже П. Я. Петров, переводивший в 1834 г. «Песнь Налы из Махабараты» с санскритского, сознавая трудность «по-русски выразить всю красоту Индийской шиоки (стиха)» (В. Г. Белинский и его корреспонденты. С. 299), ис-пользует 6-стопный размер («Царь был по имени Нала, сын Вирасэны могучий; // Доблестный, дивный красою, славный коней управленьем» (Там же. С. 234)).
А. Вельтман, специально занимавшийся размером стиха и составивший очерк «Музыкальный размер и разделение стихов Магабгараты», считал 8-стоиный метр «Магабгараты» «совершенно соответственным нашим древним, или вернее на¬родным повествовательным песням» (Вельтман. Указ. соч. С. 256). Вельтман вы¬полнил свой перевод 1 песни 8-стопным хореем («Некогда жил Раджа Нало, сын могучий Виразена, // Доблестный, собой прекрасный и искуснейший в ристаньях» (Там же. С. 612)).
Таким образом, избранный размер указывает на своеобразие концепции Жу-ковского о близости национального эпоса разных народов. Но сохраняя мифоло-гическую структуру индийской повести, Жуковский, в отличие от Вельтмана, не стремится к демонстративной русификации и «одревлению» текста во имя актуали-зации фольклорного начала, а воссоздает повесть в более широких рамках миро¬вого эпоса, диалектически сочетая народно-поэтические основы с лирическим и лиро-эпическим контекстом европейской литературы, как прозы, так и поэзии.
В переводе Жуковский сочетал эпическую полноту в развитии сюжета, драмати-ческих перепитий, богатство восточной фантастики и символов с проникновенным лиризмом современной европейской поэзии в изображении глубоких нравствен¬ных переживаний и сердечных волнений героев.
Заключительный этап работы над повестью связан с написанием Посвящения, завершенного, как обозначено самим Жуковским, 16 (28) декабря 1843 г. в Дюс-сельдорфе (А1, л. 13 об.).
Началом создания Посвящения можно считать черновой набросок карандашом: Я видел сои. [Дорога] — зач.) Кашмир, дорога. Видение (А9, л. 7), сделанный в тетради (РНБ. Оп. 1. № 40) после текста «Рыцарь Фридрих Барбаросса». Продолжение рабо¬ты над Посвящением расположено нал. 20 после стихотворения «1-е июля 1842 г.», занимающего в этой тетради л. 8 об. — 20. Вот полный текст первого чернового наброска Посвящения:
Я видел сон. [Дорога] Кашмир, дорога. Видение. Блестящий за собою след. Всё было Спокойно [вечер тихо благоухал] вечер тихо воцарился
Теперь в кустах благоухали розы. Пел соловей.
И сладко [молчании] ночь разливала Молчание, лишь в кустах (1 нрзб.) песнь соловья любовные тайные речи. И снилось мне, я [одни] иду один но [Дороге вдоль] Широкой дороге но долине вдоль озера. И вдруг [с моих глаз] передо мной [Чудесное ви] Сверкает чудесное видение. Я вижу ход, вдали. Я слышу крики.
Я слышу струн торжественные звуки Царевну [видим. Не уж ли] младая Лалла Рук И рядом с ней её матерь прекрасная.
Первую строку наброска, рассматриваемую как начало воплощения замысла Посвящения, можно датировать по местоположению ее в рукописи — после текста произведения, написанного 8 октября 1841 г. (См.: БЖ. Ч. 2. С. 511), — временем после октября 1841 г.
Черновой же набросок был сделан, по всей видимости, судя по местоположению его в рукописи, после 12—22 июня 1842 г., когда была завершена работа над сти-хотворением «1-ое июля 1842» (см.: ПССиП. Т. 2. С. 729).
Непосредственным толчком для начала работы над Посвящением могли явить¬ся впечатления от письма императрицы Александры Федоровны, на которое Жу¬ковский отвечал в марте 1842 г.: «(…) Ваше письмо, которым Вы оживили мое домашнее счастье. При чтении его, как будто вдруг повторились предо мною все 25 лет моей жизни, вам посвященной, вами полной, вами украшенной. (…) Полу¬чив это бесценное письмо, я как будто увидел вас самих: мой добрый гений, сам, произвольно влетел в моё жилище и в нем поселился. Да останется он в нем хра¬нителем и покровом; да будет его провидением и тогда, когда меня самого в нем не будет» (С 7. Т. 6. С. 341). Речь идет о глубоком чувстве восторженного поклонения, испытанного Жуковским к «невесте севера» 25 лет назад, во времена Берлинского праздника. Повесть «Наль и Дамаянти» теперь Жуковский посвящал ее дочери — великой княжне Александре Николаевне, столь же прекрасной, как и «младая Лал¬ла Рук». 29 октября 1842 года в письме к великому князю Константину Николае¬вичу Жуковский сообщал: «Скоро отправлю к вам «Наля и Дамаянти»; эта поэма давно переписана, и я не умею сказать, почему еще не послана; главною причиною этой задержки то, что я не написал еще моего посвящения, которое давно готово в мыслях, но не перешло еще из головы в перо. Эти поэтические капризы весьма часто бывают у муз и у покровительствуемых ими поэтов» (Там же. С. 359).
30 октября (11 ноября) 1842 г. у Жуковского родилась дочь, которую он назвал Александрой — именем Императрицы Александры Федоровны, ее дочери — ве¬ликой княжны Александры Николаевны, и Сашеньки Воейковой-Протасовой, его Светланы. Таким образом, звенья сюжета жизненного пути, благодаря потоку са¬мой жизни, сошлись: воспоминания о прошлом и видение настоящего, овеянные Поэзией и верой в Провидение, придали замыслу Посвящения и всему перево¬ду законченность. К исполнению Посвящения Жуковский приступил в феврале 1843 года.
А10) дает развернутую картину этапов создания Посвящения, поскольку Жу-ковский датирует процесс работы. На л. 2 об., 3 и 3 об. идут поиски начала По-священия, которое открывается карт иной развернутого пейзажа цветущей долины Кашемира, явившейся поэту во сне. На л. 2 об. написаны 1—10 стихи карандашом; на л. 3 — чернилами, на л. 3 об. — вновь карандашом, но уже с 5 по 21 стих. Для работы на самом начальном этапе создания текста характерна открытая ориента¬ция Жуковского на опыт работы над «Лаллой Рук» Т. Мура. В выборе стилистики и поэтических деталей, не попавших в канонический текст, таких как «благоуханный вечер // Сходил с небес пурпурных; // Огромными зубчатыми стенами стояли горы»; «без шороха переливалась лазурь»; «лебеди перекликались звонко»; «сияли розы посреди зеленых в темноте ветвей»; «и берег темный, и рощи, и тени их как при¬зраки при зареве темнеющих созвездий» (л. 3), — прозрачно проявилось воспоми¬нание Жуковского о первых 32 стихах четвертой части «The light of the Haram» из «Лаллы Рук», переписанных поэтом в Дневник 14 (26) января 1821 г.
Для Посвящения Жуковский использует размер, соответствующий 5-стопному ямбу «Лаллы Рук» Т. Мура («Who has not heard of the vale of Cashemire»): «В те дни, когда мы верим нашим снам (…)». Близкой оказывается и философско-религиозная концепция о присутствии Вечного в земном. На л. 3 об., содержащем стихи 5—14, Жуковский записывает 6 стихов грустно-иронического содержания, заключающе¬гося в раздумьях о месте поэта в современном мире, о меняющем человека времени и о личной судьбе:
Я 6 исписал стихами этот лист,
Но я теперь не так уж голосист,
Не прежний я восторженный арфист.
Я попросту отставленный гуслнст,
Со мной (1 нрзб.) играли гости и кист,
И за стихи я часто слышу свист.
Начиная с л. 4 (стихи 1—25), исчезают многие «кашмирские» детали (розы, соловей); пейзаж рассредоточивается по частям всего текста, прошивая лирико-философским лейтмотивом Посвящение. Появляется описание «призрачного, как туман сияющего дня, // Анца весенней денницы». Живописные детали благоухан¬ною вечера уступают место усиливающейся аллегоричности и символам. Образы звезд, небес в связи с явлением «царевны молодой» получают смысл философского выражения идеи «откровения всего прекрасного». Черновики отражают процесс наполнения живописного символическим. Жуковский меняет варианты: а) [«Горе¬ли звезды в лунных небесах»]; б) «Горели звезды, но в моей душе был светлый день». Далее следует строка, не попавшая в канонический текст, но явно выражаю¬щая связь Посвящения с эстетическими трактатами, такими как «Невыразимое», «Лалла Рук». «Явление поэзии в виде Лаллы Рук»: «Невыразимый светслияли вдруг мой сон» (А10), л. 6).
Начиная с л. 6 об., работа Жуковского набирает
