появилась в 1838 г. (именно это издание имеется в библиотеке Жуковского), когда Жуковский был в Веймаре и познакомился с Ген-риеттой Штейн (впоследствии г-жой Шорн), то скорее всего тогда же г-жа Шорн познакомила его с ней. В упоминавшемся выше письме к А. Мальтицу, рассказывая о знакомстве через г-жу Шорн с поэмой Рюккерта, Жуковский добавляет: «и у меня уже давно была идея завладеть ею» (РБ. С. 12), что позволяет предполагать более ранний, чем начало перевода в 1846 г., интерес поэта к «Рустему и Зорабу».
Рассказывая о работе над переводом в письме к К. Зейдлицу, Жуковский сооб¬щал: «Эта поэма не есть чисто персидская. Все лучшее в поэме принадлежит Рюк-керту. Мой перевод не только вольный, но и своевольный: я много выбросил и многое прибавил» (Зейдлиц. С. 246). О том же он говорил и в письме к Мальтицу от 4 августа 1848 г.: «…при переводе я не имел намерения быть точным; я хотел только, следуя Рюккерту, рассказать по-своему великие дела его героев; есть много вещей, мной опущенных; много мной прибавленных» (РБ. С. 16).
«Своеволие» Жуковского проявилось в том, что он прежде всего дал иную транс-крипцию имен: вместо Ростема — Рустем, вместо Сухраба — Зораб. Имя коня Рустема стало Гром вместо непереводимого «Рахш» Фирдоуси, переданного Рюк-кертом как «Rachs». Изменился состав текста, его композиция. Вместо 12 книг, на которые разделена повесть Рюккерта, у Жуковского — 10, но в отличие от Рюккер¬та они озаглавлены: «Книга первая. Рустем на охоте», «Книга вторая. Зораб» и т. д. У Рюккерта — сплошная нумерация глав (всего их 118), у Жуковского — отдельная нумерация в пределах каждой книги: книга первая — VIII, вторая — VIII, тре¬тья — XIV, четвертая — XV, пятая — X, шестая — VIII, седьмая — X, восьмая — VII, девятая — IX, десятая — VIII; всего 97 глав. Общий объем текста Рюккерта — 3917 стихов; Жуковского — 4902 стиха. П. А. Плетнев определял роль Рюккерта для Жуковского следующим образом: «Но немецкий переводчик был для него не более как путеуказатель» (Переписка. Т. 3. С. 146).
В упоминавшемся выше письме к Зейдлицу Жуковский говорит и о своих «при-бавлениях» к тексту Рюккерта. Это сцена «явления девы ночью к телу Зораба» и «эпизод прощания с конем». Комментируя содержание первой сцены, Жуковский писал: «Но ты ошибся, приняв эту деву телесную за дух бесплотный. Это не умершая Темина, а живая Гурдаферид, которая пророчила ему безвременную смерть и обе¬щала плакать по нем и исполнила свое обещание. Он, умирая, на это надеялся, а она, как будто почувствовала вдали его желание, принесла ему свои слезы: сердце сердцу весть подает» (Зейдлиц. С. 247). «Эпизод прощания с конем принадлежит мне» (Там же), — сообщал Жуковский, а в письме к А. Мальтицу добавлял: «…два коня, русско¬го героя (имеется в виду Иван Царевич. —А. Я.) и Зораба, имеют один и тог же вид; описание русского коня взято от слова до слова из наших сказок» (РБ. С. 16). К. Зейд¬лиц увидел в этих «прибавлениях» «отголоски прежнего романтизма Жуковского»: «Как будто украдкою взял он из прежних своих произведений вышеупомянутые два эпизода, из которых первый напоминает сходный эпизод в «Песни барда над гро¬бом славян-победителей», а другой — в балладе «Ахилл». Но в последней повести Жуковского явление таинственной девы у гроба и прощание старика отца с конем умершего сына делают особенно трогательное впечатление на читателя, знающего, в каком смущении сердца поэт писал эти стихи» (Зейдлиц. С. 248).
Поэма Фирдоуси написана популярным размером персидского (метрического) стихосложения мутакарибом, героико-эпическим стихом, представляющим собой два рифмующихся между собой полустишия по 11 слогов, в которых короткий слог сменяется двумя долгими. У Рюккерта ему соответствует шестистопный риф¬мованный ямб (александрийский стих). Жуковский, добиваясь большей свободы повествования с большей интонационной амплитудой, использовал в своем пере¬ложении белый вольный ямб. По подсчетам исследователя, в повести Жуковского 4-стопный ямб составляет 50,4 %; 6-стопный — 3,7 %; 5-стопный — 31,5 %; 3-стоп-ный — 13,5 %; 2-стопный около 1 %; 1-стопный отсутствует. «Отказ от рифмы в эпо¬се был для Жуковского средством прозаизации стиха, приближением его к живой речи», — резюмирует автор (Матяш С. А. Поэма В. А. Жуковского «Рустем и Зораб»: Своеобразие идейного звучания и стихотворного стиля // Вопросы истории, языка и литературы. Вып. 3. Караганда, 1976. С. 43. Курсив автора).
Первые читатели поэмы, друзья Жуковского — К. Зейдлиц, П. Плетнев, П. Вя-земский — в своих отзывах отметили стихотворное новаторство переводчика. Плетнев говорил о «металлическом стихе (Переписка. Т. 3. С. 146). Вяземский вос-хищался: «Удивительно, что за свежесть, за бойкость, за сила, за здоровенность в языке и в стихе твоем. Так и трещит он молодостью и богатырством. И воля твоя, слава Богу, что ты не употребил здесь гекзаметра. На «Одиссею» дело другое, а в по¬добных повестях только что опутал бы и подморозил рассказ» (Гиллельсон. С. 57). Наконец, Зейдлиц, не будучи профессиональным литератором и не разбираясь во всех хитростях стихосложения, замечал: «Как тяжелые стихи немецкого «Наля» превратились под рукою Жуковского в плавно текущие гекзаметры, так и вместо вялого шестистопного стиха Рюккертова «Рустема» русский поэт избрал для своей повести четырехстопный ямб без рифмы, а в иных местах, смотря по содержанию поэмы (например, в письме оторопевшего от приближения туранских войск к Бе¬лому Замку защитника крепости Гездехема), употреблял живой трехстопный ямб (Зейдлиц. С. 248).
В начале 1840-х годов Жуковский весь во власти замыслов в области эпической формы. Он обращается к различным ее образцам, от опытов перевода «Потерян¬ного рая» Мильтона, «Божественной комедии» Данте, «Песни о Нибелунгах» до переложения восточного эпоса и классического перевода «Одиссеи» (подробнее см.: Янушкевич. С. 244—259). К середине 1840-х годов у него формируется гранди¬озный проект собрания повестей для юношества, «самой образовательной детской книги». В этом отношении в переложении отрывка из «Шах-наме» он следовал рус¬ской и западноевропейской традиции использования филоориентализма для гума-нистической проповеди.
Выбрав вслед за Рюккертом наиболее драматический эпизод восточного эпоса, он пытается с максимальной полнотой выявить его этический пафос. Герои Жуков¬ского «царского сана», но для поэта главное передать их человеческое содержание, открыть их человеческие страдания. Тема возрождения, очищения, воскресения через испытания и страдания как содержательная основа эпоса впервые заявлена Жуковским именно в этих переложениях. Последняя глава повести, подчеркнуто названная «Рустем», оставляет героя наедине с самим собой. «Скорбию согбенный», «неутешимой преданный печали», с «загвожденными железной судорогой устами», он «впервые сердцем сокрушенный». В конце 116-й главы рюккертовского пере¬ложения Жуковский, комментируя эпизод передачи Рустемом повязки Зораба его матери, записывает прямо на страницах книги из своей библиотеки: «moralischer Egoismus». «Нравственный эгоизм» Рустема оказывается разрушен великими стра¬даниями героя. Его «последний, самый трудный подвиг» не воинский, а челове¬ческий, нравственный: «…в пустыне, самого себя // Хочу размыкать я и змея — // Грызущее мне душу горе — // Убить…» В одиночестве всмотреться в себя, открыть свою душу — вот к чему стремится трагический герой Жуковского. Уход богатыря, эпического героя в пустыню, в неизвестном направлении, разочарование в про¬житой жизни и чувство трагической вины — путь к себе, к обретению подлинных человеческих ценностей.
Настойчивое выделение трагического содержания восточного эпоса в перело¬жении эпизода из «Шах-наме» вело к известному разрушению самой природы геро¬ического эпоса. Идеализированный образ богатыря — воина Рустема, заявленный в начале повествования, претерпевает в ходе его значительные изменения. Воин¬ские подвиги и богатырская сила не заслоняют этического потенциала поступков героев. По справедливому замечанию С. А. Матяш, «герои Фирдоуси и Рюккерта масштабны, они — герои, боги (…), у Жуковского они люди, наделенные сомне¬ниями, предчувствиями, большими и маленькими страстями» (Матяш С. А. Указ. соч. С. 39).
Тема сыноубийства, трагического неузнавания отца и сына у Жуковского про-ецируется на современность. Черты эпохи разрушения человеческих связей, раз-дробления чувств, меркантилизма воссозданы в историях из далекого прошлого. Лесть и подкуп, тирания и бессердечие сильных мира сего, моральный эгоизм в пе-реложении Жуковского воплощены в живых характерах иранского шаха Кейкаву-са, туранского царя Афразиаба, его верховного вождя Барумана, Хеджира. Общая атмосфера расчета, бесчеловечности и безнравственности способствует трагическо¬му ходу событий. Процесс очеловечивания героического восточного эпоса — глав¬ное направление поисков русского поэта.
Именно этот пафос произведения Жуковского хорошо почувствовали его друзья-современники. Вяземский сразу же после прочтения рукописи эмоциональ¬но отреагировал: «Поздравляю тебя и себя и всех православных с Зорабом Руста-мовичем. Славный молодец! Я плакал как ребенок, как баба или просто как поэт — если я и не поэт на стихах, то поэт на слезах — читая последние главы. Бой отца с сыном, кончина сына — всё это разительно, раздирательно хорошо. (…) ты так же как Рустем, оставил у какого-то горнего духа излишек сил па сбереженье, который теперь тебе пригодился» (Гиллельсон. С. 57. Курсив автора. — А. Я.). Ему вторил Плетнев: «Благодарю вас за то высокое насаждение, которое вы доставили мне присылкою Рустема. Я в первый раз читал его один — и когда дошел до последних
4<>5
глав, то слезы текли у меня, и я так был счастлив, как давно этого не случалось со мною. Вяземский после сказывал мне, что и с ним происходило то же самое» (Пере-писка. Т. 3. С. 584). По мнению К. Зейдлица, «…приятно было слышать в этой поэме отголосок прежнего романтизма Жуковского. (…) Вообще изложение у Жу¬ковского сокращеннее, события следуют быстрее одно за другим, выключены неко¬торые эпизоды, ничего не прибавляющие к развитию действия» (Зейдлиц. С. 247).
Последнее замечание друга и биографа Жуковского заслуживает более подроб¬ного разговора. С. А. Матяш впервые обратила внимание на то, что в беловой руко¬писи «Рустема и Зораба» (автограф № 2) «большие куски текста, составляющие под¬час целые главы», перечеркнуты и не вошли в печатный текст поэмы (Матяш С. Л. Неопубликованные главы поэмы В. А. Жуковского «Рустем и Зораб» // Русская литература. 1878. № 3. С. 125—131). Из письма П. А. Плетнева от 4 (16) августа 1847 г. известно, что в цензуру Жуковский отправлял уже другой список, не извест¬ный нам, разумеется, без вычеркиваний: «Рустема отправил я к вам, не знав, что у вас есть другой его список: а в процензироваином ни одного слова не зачеркнуто» (Переписка. Т. 3. С. 590).
Общий объем этих купюр в беловом автографе составляет около 200 стихов (подробнее см. постишный комментарий). Говоря о причинах исключенных по¬этом фрагментов текста, С. А. Матяш замечает: «…все вычеркнутые Жуковским куски поэмы представляют собой «чужую» речь: письмо Афразиаба Зорабу; речь Барумана, обращенная к Зорабу перед взятием Белого Замка; разговор Зораба с Хеджиром; разговор Зораба
