вес пред тобою туманным
Мраком, подъемлю — но только моим повелениям смело,
Сын, покорись, и бесспорно мои поученья исполни.
Там, где видишь разбросанны груды, утес на утесе,
Где подымается черное облако праха и дыма,
Там Посидон великим его потрясенны трезубцем
Стены дробит и, подрыв основанья, весь город в обломки
Рушит; здесь беспощадная Ира, на Сксйских воротах
Грозно воздвигшись, союзную рать с кораблей к Илиону,
Броней звучащая, кличет…
Там — оглянися — на замке, над градом, Тритона-Паллада
Села, гремящею тучей и страшной Горгоной блистая.
Сам вседержитель и бодрость и бранную силу низводит
Свыше на греков и сам на дардан подымает все небо.
Нет упования, сын; беги, не упорствуй сражаться;
Буду с тобой; невредимо достигнешь родительской сени».
Так сказала и скрылась в глубокую бездну ночную.
Грозные лики тогда мне предстали, разящие Трою
Силы великих богов я увидел…
Тут открылось, как, страшно разрушен, в огне распадался
Весь Ил ион и в обломки валилась Нсптунова Троя.
Так на густой прародительский ясень, горы украшенье,
Корни кругом подрубив, дровосеки, столпясь, нападают;
Споря проворством, разят топоры; благородное древо
Зыблется, сенью шумит, волосистой главою трепещет,
Мало-помалу под ранами клонится… вдруг, изнемогши,
Стонет и падает, всю завалив разрушением гору…
Я удаляюсь, храним божеством; иду через пламень,
Мимо врагов: раздвигаются копья, огонь уступает.
К древней обители, к прагу священной родительской сени
Скоро достиг я, и первой заботой в защитное место,
На гору старца отца перенееть. Приближаюсь к Анхпзу —-
Трою свою пережить и себя осудить на изгнанье
Старец отрекся. «Вы, сохранившие бодрую младость,
Вы, не лишенные мужеской силы годами, спешите
Бегством спасаться, — сказал он. —
Бели б державные боги конец мой отсрочить хотели —
Мне бы они сохранили мой дом. Но слишком довольно
Зреть и однажды погибель своих и сожжение града.
С миром идите, почтивши мое полумертвое тело
Словом прощальным; смерть я сам обрету, иль, жалея,
Враг умертвит старика. Не страшна погребенья утрата;
Слишком долго, противный богам, на земле я промедлил,
Чуждый земле, с тех пор как бессмертных и смертных владыка
Веяньем молний своих и громом ко мне прикоснулся».
Так говорил мой родитель, в жестоком намеренье твердый.
Мы же в слезах — и я, и Крсуза, и юный Асканий,
Сын мой, и с нами домашние — молим, чтоб вместе с собою
Он, отец, семьи не губил и в беду не ввергался…
Тщетны моленья; покинуть свой дом непреклонный отрекся.
Снова тогда ополчаюсь, отчаянный, жаждущий смерти.
Что иное мне оставалось? Какая надежда?
«Как, родитель, чтоб я убежал, об отце позабывши,
Требовал ты! из родительских уст толь обидное слово!
Бели назначили боги, чтоб не было Трои великой,
Бели тобой решено истребить с истребляемым градом
Нас и себя — для погибели нашей двери отверсты:
Скоро Приамовой кровью дымящийся Пирр, умертвивши
Сына пред взором отца и отца пред святыней Пенатов,
Явится здесь! Для того ли сквозь бой и пожар, о богиня,
Я проведен, чтоб, врага допустив во святилище дома,
Видеть, как сын мой Асканий, и дряхлый отец, и Крсуза,
Кровью друг друга облив, предо мною истерзаны будут?
Дайте оружия, воины; время пришло роковое;
Грекам меня возвратите; отведаем силы последней;
В бой, друзья! мы не все неотмщенные ныне погибнем».
Меч опоясав и щит свой надвинув на шуйцу, из дома
Выйти спешу; но Крсуза, упав со слезами на праге,
Ноги мои обняла и, сына-младенца подъемля
К лону отца, возопила: «Если себя на погибель
Ты осудил — да погибнем с тобою и мы неразлучно!
Если ж осталось тебе упованье на меч и на силу —
Прежде свой дом защити; здесь младенец Иул; здесь отец твой;
Здесь Крсуза… се называл ты доныне своею».
Так вопияла супруга, стенаньем весь дом оглашая.
Тут несказанное в наших очах совершнлося чудо:
Сына Пула с печалью родительской мы обнимали —
Вдруг над его головою сверкнуло эфирное пламя,
В кудри власов, не палящее, веяньем тихим влетело,
Пыхнуло ярко и вкруг головы обвилося блистаньем.
В трепете страха мы отряхаем горящие кудри;
Силимся влагой студеной огонь затушить чудотворный.
Чуда свидетель, Анхиз оживленные радостью очи
К небу возвел и, дрожащие длани подъемля, воскликнул:
«О вседержитель Зевсе! когда ты молитвам доступен,
Призри на нас, о едином молящих: если достойны,
Будь нам защитой, отец, и знаменью дай подтверждена».
Только промолвил Анхиз — помутилося небо, и страшно
Грянуло влеве; и, быстро упадшая с темныя тверди,
Мрак лучезарный рассекши браздой, звезда побежала…
Видели мы, как она, разразившись над нашею кровлей,
Светлая, вдаль покатилась и, путь наш означив блистаньем,
Пала за Идою в рощу… долго, протянут вдоль неба,
След пламенел, и запахом серным дымилась окрестность.
Тут побежденный старец родитель нодъемлется с ложа,
Молит богов и творит поклоненье звезде путеводной.
«Вес решено! — возгласил он — Боги отчизны, ведите;
С верой иду; сохраните и дом мой и внука; то ваше
Знаменье было, и в вашем могуществе есть еще Троя;
Вам покоряюсь; мой сын, предводи; за тобою отец твой».
Так он сказал… и уже приближался к обители нашей
С треском пожар и шумящего пламени зной опалял нас.
«Время, родитель; на плечи сыновние сядь (возгласил я),
Дай мне мои под клонить рамена под священное бремя.
Что бы ни встретило нас на пути — одно нам спасенье,
Гибель одна; перестанем же медлить; младенец Асканий
Рядом со мною пойдет; в отдаленье за нами Крсуза.
Вы же, служители дома, заметьте, что вам повелю я:
Есть при исходе из града холм, и на холме Церсрин,
Древле покинутый храм; перед ним кипарис престарелый,
С давних времен сохраненный почтением набожных предков.
Там во единое место из разных сторон соберитесь.
Лики Пенатов и утварь тебе поверяю, родитель;
Я же, пришедший из битвы, рукою кровавой не смею
К ним прикоснуться, доколь не очищу себя орошеньем
Свежия влаги…»
С сими словами, широкие плечи склона и на выю
Сверх одеянья накинув косматую львиную кожу,
Старца подъемлю; идем; Асканий, мою обхвативши
Крепко десницу, бежит, торопяся, шагами неровными сбоку;
Следом Крсуза; идем, пробираяся мглою по стогнам;
Я же, дотоле бесстрашным оком смотревший на тучи
Стрел и отважно встречавший дружины враждебные греков,
Тут при малейшем звуке бледнел, при шорохе каждом
Медлил, робея за спутника, в страхе за милую ношу.
И уже достигал я ворот и мнил, что опасный
Путь совершился… вдруг не вдали голоса раздал ися,
Что-то мелькнуло, послышался топот. Пристально в сумрак
Смотрит Анхиз. «Мой сын, мой сын, беги! — возопил он. —
Идут! сверкают щиты! оружие медное блещет!..»
Кто изъяснит? Божество ли какое враждебною силой
Ум мой смутило… но, в сторону бросясь, чтоб мнимой
Встречи избегнуть, далеким обходом я вышел из града;
Боги! Крсуза исчезла; во тьме ль, ослепленная роком,
Сбилась с дороги иль где отдохнуть, утомленная, села —
Я не знаю, с тех пор мы нигде уж ее не встречали.
Только тогда я утрату, опомнясь, заметил, когда мы
Холма святого и древнего храма Цереры достигли.
Там собрались мы, убогий остаток троян, — а Креузы
Не было, к горю сопутников, сына, отца и супруга.
О! кого из людей и богов я не клял, исступленный!
Было ли что для меня и в паденье Пергама ужасней?
Сына Пула с Анхизом-отцом и с Пенатами Трои
Спутникам вверив, в излучине дола велю им укрыться;
Сам же, блестящей одетый броней, возвращаюся в Трою.
Вновь решено боевые труды испытать, по горящим
Стогнам Пергама промчаться и грудь под удары подставить.
К темному прагу ворот, чрез который мы вышли из града,
Прежде спешу, чтобы, снова по свежему нашему следу
Трою пройдя, замечательным оком всмотреться в приметы;
Всюду ужас! даже молчание в трепет приводит!
К дому Анхиза — не там ли она, не туда ли ей случай
Путь указал — я бегу, но да на и уж грабили дом наш;
Вес испровергнуто; с воплями враг по обители рыскал;
Пламень пожара уже прошибал из-под верхняя кровли;
Вихрем взвивал ися искры, и в воздухе страшно гремело.
Я обратился к Прнамову дому, к высокому замку:
Воги! боги! в притворе пустого Юнонина храма
Зверский Улисс и Феникс у добычи стояли на страже:
Там сокровища Трои, богатства сожженных святилищ,
Чаши златые, престолы богов, и убранства, и ризы
В грудах лежали; младенцы и бледные матери длинным
Строем стояли вблизи.
Презря меня окружавшую гибель, дерзнул я во мраке
Голос возвысить; печальный мой клик раздавался по стогнам.
«Где ты, Крсуза?» — взывал я, взывал… но было напрасно.
В яростном горе по грудам разрушенных зданий я бегал.
Вдруг перед очи мои появилася призраком, легкой
Тенью она… и казалась возвышенней прежнего станом.
Я ужаснулся, волосы дыбом, голос мой замер.
Тихо с улыбкой, смиряющей душу, сказала Крсуза:
«Тщетной заботе почто предаешься, безумно печалясь?
О Зней, о сладостный друг, не без воли бессмертных
Выло оно: мне не должно идти за тобой из Пергама;
То запрещает владыка небес, громодержец Юпитер.
Долго изгнанником будешь браздить беспредельное море;
Там в Гесперии, где волны Лидийского Тибра по тучным,
Людным равнинам обильно-медлительным током лиются,
Светлое счастье, и царский венец, и невесту царевну
Ты обретешь. Не томи ж по Креузе утраченной сердца;
Нет! ни дверей мирмпдона, ни пышных чертогов долопа
Я но увижу; ис буду рабынею матери грека,
Дочь Дардании, вечной Венеры невеетка…
Выть при есбе мне судила великая матерь бессмертных.
Ты же прости; поминай о супруге любовию к сыну».
Смолкла и тихо со мной, проливающим слезы, рассталась;
Много хотел я сказать, но она улетела; трикраты
Я за летящею тению руки простер, и трикраты
Легкая тень из напрасно объемлющих рук ускользнула,
Словно как веющий воздух, словно как сон мимолетный.
Так миновалася ночь; возвращаюсь к товарищам бегства;
Много толпою притекших из Трои сопутников новых
Там нахожу, изумленный: матери, мужи, младенцы,
Жалкий народ беглецов, невозвратно утратив отчизну,
С бедным остатком сокровищ, теснил ися там, при готовясь
Вместе со мной за морями искать обреченного брега.
И уже восходил над горой светоносный Люцифер,
Юного дня благовестннк, и все ворота Илиона
Заперты были врагом… упованье исчезло! судьбине
Я уступил и Анхиза понес на высокую Иду».
(Из «Конрада Валленрода»)
О предание народное! Ты кивот завета
От времен минувших к временам настоящим!
В тебе народ заключает и оружия своих
баснословных героев, и
чистую ткань своих мыслей, и цветы прекрасные
чувств своих.
Святой кивот, не прикоснется к тебе иноземец,
доколе сам народ не осквернит, не предаст тебя.
Эдема воспоминаний —
С крылами Архангела, с гласом Архангела,
Но часто и с мечом Архангела!
Пламя истребляет историю, начертанную кистью
живописца!
Вооруженные опустошители разрушают памятники!
Но песня остается! неискаженная живет она посреди
народа!
И если низкие души не будут питать се скорбию,
поить упованием,
Она перелетит в горы, селясь в развалины
И к ним при кл и каст годы прошедшие.
Так соловей вырывается из дому, объятого пожаром,
Минуту отдыхает на кровле;
когда же падает кровля, улетает
в лес на свободу,
и голосом сладостным выше развалин и пепла,
поет для прохожего песню печали
СЙД
Горные испанцы вместе с религиею, законами, честью и свободою
предков своих визиготфов сохранили и употребление языка романского.
То были необразованные люди, характера дикого, гордые, отважные,
не способные покорствовать рабскому игу.
Каждая долина была особенною малою областью.
В сих долинах властвовали графы, коим короли визиготфекие вве-
ряли наблюдение правосудия в мирные дни и предводительство народ-
ного войска во дни военные.
Когда пала монархия, сии графы были почитаемы военачальниками
и покровителями парода.
Народ сеи был составлен большею частию из переселенцев, покинув-
ших свою родину, дабы среди бесплодных утесов спасти религию и
законы отцов своих. Там не было отдаваемо никаких отличных поче-
стей фортуне: под кровлею бедной хижины часто находили человека,
победившего в сражении. Вероятно, что в сии времена вошла в испан-
ские нравы сия кастильская спесь, замечаемая ныне в самых нищих.
Санхо Великий,
