свойственный. В этом-то и состоит моя работа, которая

из перевода превращает мой труд в оригинальное создание; я должен угадать и

из себя дополнить все то, что не дает мне подстрочный мой перевод и чего нет ни

в одном из известных мне поэтических. Лучший из них есть Фоссов; но Фосс дал

своему поэтическому переводу характер подстрочного, то есть он жертвовал своим

языком языку оригинала; он натянул свое узкое немецкое платье на гигантское

тело грека; с этим преобразованием грек остался греком, это правда, но ему ходить

неловко в узких немецких стихах; по швам рвется; и беспрестанно нашивки и за-

платы. Перед ним другой стихотворный перевод; не столь исковерканный язык,

как Фоссов; зато менее поэзии. Попов смешон своей чопорностию и претензиею всё

сказать лучше и блистательнее: Поп не имел понятия о святой простоте; он меня

смешит и сердит. Французские переводы, которых у меня четыре, служат только

для объяснения смысла; в них нет никакой поэтической верности. Есть у меня и

русский в прозе, чей не знаю, но кажется должно быть покойного греховодника

и секретаря покойной русской академии Соколова, ибо он посвящен покойному

Шишкову. Жаль бранить мертвых, а этот переводчик сущая свинья: другой крити-

ки ему быть не может (Гиллельсон. С. 44—45).

12 (24) февраля 1844 г. Дюссельдорф

77. А. Вяземскому

Я был прерван на этом патетическом месте письма моего. Хотел было тогда еще

много говорить о своей «Одиссее»; но теперь как-то не хочется, хотя эта «Одиссея»

есть также (после жены, разумеется, и дочери) главная страсть души моей. Скажу

одно в предварительное тебе остережение: ты не должен ожидать найти в слоге

моего перевода блеск выражений, который есть характер новейшего поэта; для

перевода Гомера нужно было, так сказать, выбросить из памяти все приобретения,

сделанные в письме от разработки его писателями, и перепрянуть как бы в ту эпоху,

когда поэт, девственно простой, был выразителем первобытных понятий, впечат-

лений, чувств и образов. Эта простота составляет особенную трудность перевода:

она всегда на границе прозаизма; но сделай малейший шаг в нашу область блеска

и эффекта, и Гомер является нарумяненным щеголем. Таким образом он беспре-

станно бывает у Попа. У Фосса он немного мужиковат. Каков-то будет у меня, не

знаю; пока мой мне нравится, разумеется, как сын отцу; но я отец беспристрастный.

Кажется, что в моем переводе сохранена и верность оригиналу (замечательного в

форме, в характере слога, в оборотах, в сохранении всех и самых мелких наблюде-

ний, в простоте и пр.) и с ней вместе верность языку. Читается легко и без запин-

ки; славянские слова выгнаны; везде язык просторечия, возвышенный в эпическое

достоинство; иногда только славянское высокое слово, получившее полное право

гражданства в русском языке, употребляется не по необходимости, а для точней-

шего и действительнейшего выражения. По сию пору, кажется, всё это удалось; но

кажется мне самому, что-то скажете вы, хотя, впрочем, не всему тому поверю, что

вы скажете. — Например, твоя критика на слово огромная поэма в моем предисло-

вии к «Наль» несправедлива, потому что это слово выражает особенный характер

«Магабараты», имеющей полное право на титул — огромный — всем и каждому перед

тобою так же, как и все предисловие, в котором ровно нет ничего. Постараюсь, что-

бы предисловие к Гомеру было иного рода (Там же. С. 45).

6 марта н. ст. 1844 г. Дюссельдорф

А. И. Тургеневу

К книгам, о которых я к тебе писал, я желал бы, чтобы ты присоединил перевод

давнишний Рошефора «Илиады» и «Одиссеи» в стихах. Мне, правду сказать, он ни

на что не надобен; но просто я любопытен знать, как Француз в стихи укладыва-

ет Гомера и что выходит из его простоты под румянами французского петиметра

(Rochefort). (ПЖТ. С. 296).

1 (13) апреля 1844 г.

Великому князю Александру Николаевичу

Прибавьте к этому прелесть поэтического занятия, к которому возвратился я с

несказанным наслаждением: деятельность по сердцу, вдохновенные уединенные

беседы с гением Гомера и гармонический голос его музы, слитый часто с звонким

голосом малютки-дочери… (С 8. Т. 6. С. 472).

20 июля (1 августа) 1844 г. Франкфурт-на-Майне

Я. В. Гоголю

. Я принимаюсь опять за «Одиссею» (СС 1. Т. 4. С. 529).

2 (14) октября 1844 г. Франкфурт-на-Майне

Р. Р. Родионову

…прошу вас мне прислать поскорее перевод «Одиссеи» Мартынова. Я давно бы

его выписал, но не знал о его существовании; недавно только открыл его в каталоге

Смирдина. Пришлите немедленно. Очень обяжете. Книга в 4 х томах, должны быть

и примечания. Один экземпляр напечатан с греческим текстом. Другой без тек-

ста. Если не найдете книги, то попросите Плетнева ее отыскать, которому за труд

пришлю пиесу в стихах в его журнал» (Собрание Музея А. С. Пушкина на Мойке.

Ф.5. Оп. 1.№ 1.Л. 4).

Октябрь 1844 г. Франкфурт-на-Майне

А. И, Тургеневу

Если Бог сохранит все, что вокруг меня, я надеюсь кончить к апрелю всю «Одис-

сею». (…) Если бы ты отыскал перевод Гомера Рошфоров (Rochefort) в стихах, то

очень бы одолжил меня. Это старая книга, и ее надобно искать у букинистов. Да

нег ли у Бодри перевода английского «Одиссеи» Cooper, кажется? Новый, Попов,

есть у меня. Да что такое Homere polyglotte? Нельзя ли также отыскать издания в

греческом тексте, но крупного шрифта? (ПЖТ. С. 305—306).

3 ноября н. ст. 1844 г. Франкфурт-на-Майне

А. М. Тургеневу

А я уже X песней «Одиссеи» отделал (PC. 1892. № 11. С. 384).

8 (20) ноября 1844 г. Франкфурт

A. И. Тургеневу

Живу между женою, дочерью и Гомером. Прибавь к ним Гоголя, который гнез-

дится теперь в том гнезде, в котором ты гнездился. (…) Я же подвигаюсь к концу

XI песни. Нашел здесь двух русских переписчиков; один принадлежит к депар-

таменту нашего священника, живущего теперь с причетом в Висбадене; а другой

замечательное лицо потому, что он свергнувший с себя цепи раб: бывший мальчик

Блока, от него бежавший и теперь бесприютный (ПЖТ. С. 306—307).

14 (26) ноября 1844 г. Франкфурт-на-Майне

B. А, Сологубу

Если же бы ее не случилось в запасе, из «Одиссеи» не послал бы ничего. Она не

иначе явится в свет, как вся целиком. Нынешним утром я кончил одиннадцатую

песню; но еще надобно будет долго поправлять ее (PC. 1901. № 7. С. 100).

5 (17) декабря 1844 г. Франкфурт-на-Майне

А. П. Елагиной

Милая моя душа, уж это и для меня непостижимо, как мог я так долго не писать

к вам, как могли вы так долго сносить мое молчание и не кинуть ко мне хоть бран-

ного слова. Жена моя не виновата перед вами, она давно написала к вам письмо,

но я все этого письма не посылал для того, чтоб с ним послать и мое: а мое-то все и

не писалось. И знаете ли, что особенная причина — Одиссея. У меня уже XI песен

переведено и поправлено. Мне так хочется скорее этот труд (мой лучший и удач-

нейший труд) окончить, что Одиссея в полном смысле этого слова меня пожирает.

Когда начинается перевод песни, все прочие работы и заботы в сторону — с ними

и письма. Кончилась песня — и начинаются торг и разные плутни лени: сперва

отложишь письмо для того, чтобы заняться поправками перевода; кончились по-

правки, начинается переписка; кончилась переписка — ахти! Как много времени

прошло! Надобно приниматься за новую песнь. Принялся за новую песнь — по-

вторяется точь-в-точь та же история, и вот эта история повторяется… Но надобно

вам знать, милая, что именно Одиссея чаще нежели что-нибудь другое заставляет

меня об вас думать. Никому не хочется мне так ее прочитать, как вам; ибо знаю, что

вы лучше всех других (и прочих многоумных литераторов) оцените эту работу и

поймете, сколько нужно было иметь самобытного творчества переводчику, чтобы

с нею успешно сладить. Может быть, я и пришлю к вам один переписанный мне

экземпляр, но должно только вверить его надежному человеку; наши почтенные

соотечественники худо исполняют поручения. (…) Я сделался смирным поэтом-

рассказчиком; во многих отношениях то, что пишу теперь, гораздо лучше того, что

писал прежде, и очень рад, что мой добрый Гений именно в то время, когда внеш-

ний мир для меня стеснился в пределы моего домашнего садика, подвел меня к

старику Гомеру, который меня, безымянного для него, Гиперборейского старика,

принял весьма благосклонно и с старческим, детским добродушием, передавая мне

Одиссею, сказал: пересели ее на твой Север, и пускай она, которую жадно слушали

в мое время и старики, и юноши, и дети, под светлым небом Эллады, таким же

чистым, сердцу отзывисгым голосом будет говорить старикам, и юношам, и детям

твоего туманного Севера; — ив царских палатах посреди расцветающего царского

семейства, и в уединенной учебной юноши, у которого στ восторга станут дыбом

волосы, когда повеет на него святая древность амброзиальным, неиспорченным

благоуханием, и в семейном кругу Авдотьи Петровны Елагиной, где по особенной

симпатии поэтической ясно поймут (и не видав моей Одиссеи в ее прежнем образе

вечно новой девы в 2000 лет), что она, перелетев это пространство времени, очу-

тилась между ними во всей прелести своей красоты. Вот что мне сказал Гомер — и

я с тех пор всеми силами стараюсь исполнить его завещание. Так, чтобы он, когда

появится его Одиссея на Руси, не грозным, мстительным Демоном передо мною

явился и страшных Эриний на меня накликал, а в своем первобытном виде, и мне

разоблачил бы лицо свое, и сказал бы мне дружески: благодарствую за дочь Одис-

сею; а тебе в награду за блаженный труд твой, показываюсь точно таким, каков я

некогда был, с костями и с мясом, за 2800 лет перед сим, вопреки Вольфу и разным

немцам, которые из всего мастера делать идею, и из идей которых часто нечего

делать. Чтобы говорить вам без всяких картинносгей, одиннадцать песен Одиссеи

готовы; я переводом доволен; он кажется мне простее всех существующих; верен,

как проза; но поэтический, и поэтический по образу и подобию Гомера (это ниже);

язык же русский, а не греческий, как у немцев, и не такой, как во всех переводах

французских и у Попа. Есть перевод английский Cooper, которого я не знаю и ко-

торый весьма хвалят. Есть и два русских в прозе Соколова и Мартынова. Соколов

чистый дурак, а Мартынов был искусный педант, но мне он может быть полезен

для технических терминов в последних песнях, которые, кажется мне, будут труд-

нее первых, более разнообразных. Спросите, как же я перевожу? С греческого и

не с греческого. Нашелся честный, ученый профессор в Дюссельдорфе по имени

Грасгоф (брат его живописец был, кажется, в Москве); сперва я пригласил Грасгофа

читать со мною Гомера: он мне его диктовал, я писал, под каждое слово греческое

ставил слово немецкое и грамматические примечания; но это показалось мне слиш-

ком продолжительным; Грасгоф мог заниматься со мной только час в день и только

три раза в неделю — итого по три часа в неделю на Гомера, куда бы я с этим уехал?

Я поручил Грасгофу сделать для меня подстрочный немецкий перевод. И я имею

теперь всю почти Одиссею, таким образом переведенную; сперва строка греческая,

под нею сгрока немецкая; под каждым греческим словом немецкое, ему соответ-

ствующее; под каждым немецким словом грамматический анализ слова