греческого.

Чистая галиматья. Но я перевожу просто с этой галиматьи; ибо передо мною весь

порядок греческих слов, со всеми их инверсиями, я даже, читая стихи, могу иметь

и понятие о гармонии звуков; но непосредственно поэтической прелести ориги-

нала не могу чувствовать, и это едва ли для меня не выгоднее: это дает мне пол-

ную свободу угадывать поэтическим чутьем то, что лежит передо мною в немецких

безжизненных каракульках, это дает моему переводу характер творчества, имея

всю материальную сущность стиха: смысл и порядок слов; я в самом себе должен

находить его поэтическую сущность, то именно, что непереводимо, что надобно

создать самому, чего нельзя взять из оригинала, что должно уже иметь в самом себе.

Кажется, что здесь мое чутье меня не обмануло.

Перевод Гомера не может быть похож ни на какой другой. Во всяком другом

поэте, не первобытном, а уже поэте-художнике, встречаешь беспрестанно с есте-

ственным его вдохновением и рабочу искусства. Какая агделка в Виргилии; сколь-

ко целых страниц, где всякое слово живописно поставлено на своем месте и сколь-

ко отдельных стихов, поражающих своею особенною прелестью. В Гомере этого

искусства нет; он младенец, постигнувший все небесное и земное и лепечущий об

этом на груди у своей кормилицы природы. Это тихая, светлая река без волн, от-

ражающая чистое небо, берега, и все что на берегах живет и движется; видишь

одно верное отражение, а светлый кристалл отражающий как будто не существу-

ет. Переводя Гомера, недалеко уйдешь, если займешься фортуною каждого сти-

ха отдельно, ибо у него нет отдельных стихов, а есть поток их, который надобно

схватить весь, во всей его полноте и светлости. Надобно сберечь всякое слово и

всякий эпитет, и в то же время все частное забыть для целого; и в выборе слов на-

добно наблюдать особенную осторожность: часто самое поэтическое, живописное,

заносчивое слово потому именно и негодно для Гомера; все имеющее вид новизны,

затейливости нашего времени, все необыкновенное — здесь не у места; надобно

возвратиться к языку первобытному, потерявшему уже свою свежесть от того, что

все его употребляли, заимствуя его у праотца поэзии; надобно этот изношенный

язык восстановить во всей его первобытной свежести и отказаться от всех ново-

введений, какими язык поэтический, удаляясь от простоты первобытной, по не-

обходимости заменил эту младенческую простату. Поэт нашего времени не может

писать языком Гомера: будет кривляние старой кокетки, которая хочет корчить

15-летнюю прелестную деву. Переводчик Гомера ничего не может занять у поэтов

нашего времени в пользу божественного старика своего и его музы, 15-летней чи-

стой девы. Относительно поэтического языка я попал в область общих мест, lieux

communs, и из этих одряхлевших инвалидов поэзии, всеми уже пренебреженных,

надлежит мне сделать живых, новорожденных младенцев. Но какое очарование в

этой работе, в этом подслушивании рождающейся из пены морской Анадиомены,

ибо она есть символ Гомеровой поэзии, в этом простодушии слова, в этой перво-

бытности нравов, в этой смеси дикого с высоким, вдохновенным и прелестным, в

этой живописи без всякого излишества, в этой незатейливости выражения, в этой

болтовне, часто излишней, но принадлежащей характеру безыскусственному, и в

особенности в этой меланхолии, которая нечувствительно, без ведома поэта, ки-

пящего и живущего с окружающим его миром, все проникает, ибо эта меланхолия

не есть дело фантазии, созидающей произвольно грустные, ни на чем не основан-

ные сетования, а заключается в самой природе вещей тогдашнего мира, в котором

все имело жизнь пластически могучую в настоящем, но и все было ничтожно, ибо

душа не имела за границей мира своего будущего и улетала с земли безжизненным

призраком, и веря в бессмертие, посреди этого кипения жизни настоящей нико-

му не шептала своих великих, всеоживляющих утешений. Кажется мне, что m-me

Stael первая произнесла, что с религиею христианскою вошла в поэзию и вообще

в литературу меланхолия. Это современная бессмыслица. Что такое меланхолия?

Грустное чувство, объемлющее душу при виде изменяемости и неверности благ жи-

тейских, чувство или предчувствие невозвратной утраты без замены — ‘такова была

светлая жизнь древних, светлая, как украшенная жертва, ведомая на заклание; те,

которые ведут ее к жертвеннику, пляшут кругом и поют, и в шуме пляски забыва-

ют топор, который скоро повалит жертву. Эта незаменяемость здешней жизни, раз

утраченной, есть характер древности и ее поэзии; эта незаменяемость есть источ-

ник глубокой меланхолии, никогда не выражаемой, но всегда тайно и явно при-

сутствующей. Кто из новейших имеет более меланхолии Горация? Но Горациева

меланхолия понятна: она есть выражение естественное лица его; меланхолия но-

вейших есть кривляние, есть маска. Там где есть Евангелие, не может уже быть той

меланхолии, о которой я говорил выше, которая вся запечатлена в до-евангельском

мире: теперь лучшее, верховное, все заменяющее благо — то, что одно неизменно,

одно существует, дано один раз навсегда душе человеческой Евангелием; правда,

мы можем и теперь, как и древние, говорить: земное на минуту, все изменяется,

все гибнет; но мы говорим так о погибели одних внешних, чуждых нам призраков,

заменяемых для нас верным, негибнущим, существенным, внутренним, нашим; а

древние говорили о гибели того, что одно было для них существенно и что для

них, раз погибнув, уже ничем заменяемо не было. Но куда же я убежал от Гомера?

Возвращаясь к нему, скажу вам, что хочется сделать два издания Одиссеи русской:

одно для всех читателей, другое для юности. По моему мнению, нет книги, кото-

рая была бы приличнее первому, свежему возрасту, как чтение, возбуждающее все

способности души прелестию разнообразного; только надобно дать в руки моло-

дежи не сухую выписку в прозе из Одиссеи, а самого живого рассказчика, Гомера.

Я думаю, что с моим переводом это будет сделать легко; он прост и доступен всем

возрастам, и может быть во всякой учебной и даже детской. Надобно только сделать

выпуски и поправки; их будет сделать легко, и число их будет весьма невелико.

К этому очищенному Гомеру я намерен придать род Пролога; представить в одной

картине все, что было до начала странствия Одиссеева. Эта картина обхватит весь

первобытный, мифологический и героический мир греков; рассказ должен быть в

прозе, но все, что непосредственно составляет целое с Одиссеею, то есть, Троянская

война, гнев Ахиллов, падение Трои, судьба Ахилла и Приамова дома, все должно

составить один сжатый рассказ гекзаметрами, рассказ, сшитый из разных отрывков

Илиады, трагиков и Энеиды, и приведенный к одному знаменателю. В этот рассказ

вошли б однако некоторые песни Илиады, вполне переведенные. Таким образом

Одиссея для детей была бы в одно время и живою исгориею древней Греции, и

полною картиною ее мифологии, и самою образовательною детскою книгою.

Сообщите все это Москвитянину, известному Вам сыну вашему Ивану Васи-

льевичу Киреевскому, если он подлинно решился Москвитянствовать. Я бы же-

лал, чтобы он очистил путь моей Одиссее, то есть чтобы он поговорил о Гомере,

чтобы он его из безжизненной вольфианской идеи ввел опять в существо телесное,

определил бы его высокое, ни с каким другим несравнимое достоинство, особенно

определил бы достоинство Одиссеи, которое заключает в себе все предания стари-

ны греческой, рассказанные простодушно, без всякого поползновения на поучение,

а просто для того, что одному было весело рассказывать, а другим весело слушать,

чтоб посмеяться над педантами и комментаторами, древними и новыми, которые

своими толкованиями и из Гомера делают подобного им скучного педанта, аллего-

рика, историка, тогда как он просто певец вдохновенный, увенчанный душистым

венком, поющий беспечно на пиру, просто повторитель слышанных им сказок, пре-

данный всем сердцем повериям своего времени. Эта работа Ивана Москвитянина

о Гомере приготовила бы выход на сцену Одиссеи: а я бы после воспользовался

разысканиями Москвитянина для моего собственного предисловия. (…) Прибавлю

к статье о Гомере. Я вижу в Одиссее сверх капитала моей поэтической славы (ибо все

прочее мое забудут; а Одиссею не забудут: в ней Русь познакомится с Гомером, и по-

знакомившись раз, не разлюбит его, и она же, т. е. Одиссея будет забавою и первым

знакомством детей всех поколений будущих), вижу, говорю, в Одиссее и капитал

материальный для детей после меня. (…)

Прощайте. Еще поживем вместе. Нельзя же, чтобы вы и мои муратовцы не ви-

дали моей всей семьи и не читали вместе со мною Одиссеи (Наше наследие. 2003.

№ 65. С. 82—86).

1 июля 1845 г.

П. А. Плетнёву

…а будет он [пакет] увесист потому, что будет заключать в себе сверх письма и

стихи работы вашего старого поэта, который из-за «Одиссеи» иногда заглядывает

и в Русские сказки (…) Если достанет хорошего расположения, то при «Одиссее»

постараюсь состряпать еще несколько сказок в разных тонах и разных характеров.

Но удастся ли это сделать до своего отьезда отсюда, не знаю и даже сомневаюсь.

Я остановился, кончив ХН-ую песнь «Одиссеи» и написав «Ивана Царевича»; с тех

пор как будто заколдобило: всю зиму хворал; после хворанья не писалось и теперь

не пишется; и так будет до конца августа, ибо в конце июля надобно будет ехать в

Швальбах пить воды и купаться. По возвращении оттуда примусь свежий за дело.

По крайней мере могу надеяться, что кончу «Одиссею». Вяземский прислал мне ту

записку, которую вы написали ему в ответ на его запрос, как бы напечатать «Одис-

сею» на казенный счет и сделать ее классическою книгою. Мне самому хлопотать

об этом неловко; надобно чтоб все мои добрые приятели это пустили в ход. Но

признаюсь (хотя я работаю над моею «Одиссеею» единственно из любви к ней и без

всякого другого постороннего вида), я желал бы, чтобы мой труд мог обратиться

в пользу моего семейства; как поэтическое произведение, моя русская «Одиссея»

будет моим твердейшим памятником на Руси: она, если не ошибаюсь, верна своему

греческому отцу Гомеру; в этом отношении можно ее будет почитать произведени-

ем оригинальным. И будет великое дело, если мне моим переводом удастся про-

будить на Руси любовь к древним, как некогда я подружил их с поэзиею немцев.

По своей важности в этом отношении «Одиссея» может обратить на себя внимание

Русской Академии и Министерства Просвещения, понеже она может быть полез-

ною образовательною книгою в руках юношества. Мне даже хочется сделать из

нее книгу для первого отроческого возраста: перевод прост и при всей своей верности

кажется мне удобопонятен, ибо язык не исковеркан греческими формами, хотя они

и все сохранены с благоговением. Может быть и Доставлю первые XII песней для

прочтения министру; он знает хорошо оригинал и лучше других будет в состоянии

оценить перевод. Но хлопотать о деле издания поручаю вам, Вяземскому, Вьель-

горскому. Вы же должны позаботиться и о том, чтобы это издание было на самых

выгоднейших для меня условиях: о сем последнем, то есть о выгоде, я теперь обязан

думать (…). К Уварову я писал, но совсем о другом, хотя впрочем и об «Одиссее» по-

местил несколько строк в письме своем… (Переписка. Т. 3. С. 554—556).

18 (30) июня 1845 г. Франкфурт-на-Майне

А. Ф. фон дер Бриггену

Я часто, часто сетовал на свое совершенное невежество в латинском и греческом

языке и какое было бы для меня наслаждение под старость заняться переводом

некоторых классиков в прозе; под старость проза (не прозаизм) становится привле-

кательнее. Все это, однако (и невежество и наклонность к прозе), не помешали мне

приняться за большой труд стихотворный, за