не быть трусом) менее трудна, чем сражение с комарами, которые

везде жалят и ни с какой стороны неприступны. Тотчас, как моя работа будет кон-

чена, я ее передам на ваш суд. В то же время мне было бы очень, очень интересно

знать, есть ли у вас время просмотреть содержание 1-го тома Новых стихотворений:

они все родились между строками Одиссеи (РБ. 1912. Ноябрь-декабрь. С. 28—29.

Подлинник по-французски).

19 февраля (3 марта) 1849 г. Баден-Баден

77. А. Вяземскому

…я не принимался за ответ, потому что на руках было дело по части «Одиссеи»,

которое надлежало кончить прежде, дабы ничто мне не препятствовало вполне,

без всякой оглядки предаться наслаждению отвечать на письмо твое. Это дело со-

стояло в правке корректуры XVI песни и в поправке манускрипта XVII и XVIII,

которые должны быть немедленно переписаны и преданы тиснению. Ошибок

(обыкновенно открывающихся сперва при перечитывании черного манускрипта,

потом при прочтении чистого списка, потом наконец при многократных поправках

корректур) оказалось великое множество. Эти ошибки кусали бы мою поэтическую

совесть также неотступно, как комары и мошки кусают лицо, мешая наслаждаться

зрелищем природы (они, мне помнится, испортили для меня великолепное зрели-

ще Mont Blanc с высоты Col de Balme); эти ошибки не дали бы мне покойно гово-

рить с тобою и помешали бы мне глядеть на ту магическую картину, которую мне

открыло письмо твое. Вот наконец я и отделался. Теперь у меня целая половина

последнего тома «Одиссеи» отделана начисто. Могу на этом переломе τ рудной моей

дороги, на этом хребте Col de Balme остановиться спокойно; комаров и мошек нет.

Передо мной чудная перспектива спереди и сзади — впереди мой Гомер, чистым

девственным снегом покрытый Mont Blanc, возвышающийся светлым от солнца,

лучезарным великаном над шамунийскою долиною жизни; а сзади вид на бегущую

вниз другую долину, долину прошедшего, с которой ты сдернул занавес своею по-

эзиею и прозою. На этом верхнем пункте (point culminant) останавливаюсь, чтоб

слушать твой родной голос и всем сердцем на него отозваться. (…) И если этот мой

праздник, родившийся вдруг из твоей головы, как Анадиомена из глубин моря (ви-

дишь, что во мне беспрестанно колобродит Гомер), во всем там удался совершенно,

то и у меня здесь он взял свое вполне. (…)

Последняя часть «Одиссеи» привлекательнее первой; это беспресганная идиллия,

описание, простой быт семейный в хижине пастуха, с которым весьма мало разнится

и быт во дворце царском, описание нравов простых, часто грубых, всё это имеет не-

сказанную прелесть; не имея возможности понимать «Одиссею» в оригинале, я толь-

ко по своему переводу с нею познакомился — прелесть! (не перевод, а «Одиссея»).

И какой чудный, величественно, строго развивающийся план. Одним только немцам

могла прийти в голову коммунистическая идея, что не было Гомера, что он составное

лицо, без личности, без собственности, что его поэмы созданы всеми, то есть никем.

План «Илиады» просгее; там, однако, всем преобладающий Ахилл и сосредоточение

всех действий около него для того, чтобы его возвеличить, и всем алаовующая мысль

о его безвременной смерти составляют что-то удивительно гармоническое и целое.

В «Одиссее» более разнообразия; но всё сливается в этом ожидании возвращения Одис-

сеева, которое страшным образом владычеавуег действиями женихов Пенелопы и

выражает неизбежную власть карающего Фатума; особливо это чувствительно в по-

следней половине; в первой эпизод похождений Одиссея развлекает внимание; в нем

Гомер собрал все народные сказки своего времени и отдал их в наследство векам и

всем народам. И я работаю с великим наслаждением над этою последнею половиною;

она труднее первой, понеже надобно выражать бесчисленные мелочи, не упуская ни

одной подробности, выражать обыкповеююсти простым, но не завялым языком — но

в этой-то трудности и заключается истинная прелесть: большое наслаждение биться

на кулачки с таким молодцом, как Гомер (лишь бы только не вый-га из боя с разбитым

рылом); но, кажется, этого не будет; сколько можно самого себя судить, мой пере-

вод довольно близко выражает Гомеровскую старину и простоту, и вторая половина,

кажется мне, святее первой: я врезался в свойство Гомеровых стихов (и этим обязан

я Пушкину, то есть его критике на некоторые стихи мои в первых опытах подража-

ния Гомеру). Мне же судить самого себя легче, нежели кому-нибудь, благодаря моей

беспамятности. Я читаю всё своё, особенно теперь написанное, как чужое; теперь у

меня переведено уже почти VII песней из второй половины — ни одного стиха не

помню, от этого мне не нужно, следуя coeeiy Горация, запирать стихи мои в ящик на

несколько лет, дабы их забыть и потом легче увидеть ошибки, исчезающие στ при-

вычки. В каждой корректуре, которую мне ежедневно привозит почта из Карлсру,

я читаю нечто совершенно для меня новое; ошибки бросаются сами в глаза, и после

пяти корректур всё чисто. Когда всё отпечатается, перечитаю всё разом, целиком и

тогда поправки, которые, конечно, найдутся, напечатаю в конце книги.

Я послал мой перевод Фарнгагену (теперь держащему скипетр германской кри-

тики в руке своей), он знает хорошо по-русски и знаток греческого языка. Его оценка

моей «Одиссеи» меня порадовала. Это не есть дело самолюбия, а дело удачи милого

труда, который останется навсегда моим памятником на Руси; я уверен, что «Одис-

сею» мою всегда читать будут и долго после меня. В этом много приятного воображе-

ния, есть что-то трогательное. Я охотник до поминок. «Одиссеею», вероятно, кончит-

ся поэтическая моя дорога. Она примыкает к дверям прозы» (Гиллельсон. С. 64, 67).

10 марта н. ст. 1849 г.

Bade-Bade. Maison Kleinmann

i4. С. Стурдзе

Не всегда исполняется то, чего мы наиболее желаем, то есть, сказать точнее,

почти никогда не исполняется. Для меня же одно из живейших желаний моих

вполне совершилось: желание знать ваше мнение о моей «Одиссее», мой любезный

Александр Скарлатович, и при оном желание, чтобы труд мой вами был одобрен.

Я прочитал это драгоценное для меня одобрение в вашем письме к Северину и

был им несказанно обрадован. Здесь дело идет не о самолюбии: в шестьдесят’ шесть

лет не до игрушек самолюбия. Но душа любит во всякое время делиться тем, что

ей дорого: последние годы, мною проведенные вместе с Гомером, в тишине моей

семейной жизни, были счастливы. Передавая моему языку его девственную поэзию

(которой гармония доходила до моего слуха посредством визгов подстрочного не-

мецкого перевода), я некоторым образом принужден был спрашиваться с самим

гением Гомера, не имея материального посредничества и в языке его, — и эта ду-

ховная беседа с тенью имела для меня чудную прелесть. Само по себе разумеется,

что я не имел в виду похвастать перед публикою знанием языка, мне чужого и

теперь еще совершенно неизвестного. Мне просто хотелось пожить поэтическим

счастием, пожить наслаждением творчества: оно так и было; эта главная цель до-

стигнута. Но великое наслаждение заключается и в том, когда в придачу этому лич-

ному наслаждению скажет тебе голос, которому веришь, который для тебя имеет в

себе пророческую гармонию Пифии, что та прелесть, которую ты находил в труде

твоем, не есть обман, что есть в твоем труде существенное исполнение. Этот пифий-

ский одобрительный лист теперь я имею благодаря Северину, который прислал

мне письмо ваше в оригинале. Скажу вам, что ваш приговор для меня решительнее

всех прочих, и я очень рад, что вы не приговорили моей Музы к отсечению буйной

головы, а напротив, дали ей свое благословение; я бы должен был с смирением со-

гласиться сам повести под топор свою старушку.

Из России я еще ни от кого не получил никакого отзыва, кроме одного — велико-

го князя Константина Николаевича, которому я посвятил перевод мой (дав ему дав-

но обещание приняться за «Одиссею» и, если удастся перевесть, ему посвятить ее);

его письмо меня порадовало не похвалами (которые здесь были неизбежною учти-

востию), а умною, поэтическою оценкою самой поэмы Гомера. Еще один был весьма

для меня приятный отзыв — от Фарнгагена (который играет теперь значительную

роль между Лагарпами Германии): бывши в 43-м году в Берлине, я читал Ф. Г. на-

чало моего перевода (тогда была только половина первой песни готова); Ф. Г., кото-

рый хорошо знает по-русски, хороший эллинист, нашел перевод близким; теперь я

послал ему первый том русской «Одиссеи», и он отозвался слишком одобрительно о

моей работе. Но опять, повторяю, всего более радует меня ваш отзыв.

Вы говорите в письме к Северину об очной ставке, о публичной очной ставке на

подмостках «Москвитянина»: убеждаю вас не оставлять этого намерения. Такого

рода сравнение, сделанное вами, хотя бы оно было и осуждением моего труда, бу-

дет иметь действие решительное на общий вкус: у нас классическая поэзия, эта

первобытная, девственная поэзия, еще небывалый гость. Если подлинно мой пере-

вод удачен, то надобно, чтоб красноречивый, поэтический голос растолковал его

достоинство русскому свету; будет значительною эпохою в нашей поэзии это позд-

нее появление простоты древнего мира посреди конвульсии мира современного.

Надеюсь, что вы мне поверите, если скажу вам, что я не о похвалах ваших думаю;

нет, желаю вашего суда, и суда строгого; все, что вы заметите ошибочного, как су-

дья, более нежели кто посвященный в тайны поэзии, наперед принимаю, и все бу-

дет (если еще сам я буду налицо) совестливо исправлено. Единственною внешнею

наградою моего труда будет тогда сладостная мысль, что я (во время оно родитель

на Руси немецкого романтизма и поэтический дядька чертей и ведьм немецких и

английских) под старость загладил свой грех и отворил для отечественной поэзии

дверь Эдема, не утраченного ею, но до сих пор для нее запертого. Если бы не лежало

на плечах моих шестидесяти шести лет, я бы не остановился на этой дороге; но те-

перь уже нельзя и не должно терять времени в болтовне с созданиями языческого,

светлого мира. Спешу докончить свою слад осту ю беседу с моим 3000-легним ста-

риком: потом за другое дело; об этом другом еще надеюсь с вами перемолвить по-

сле. Теперь надобно кончить одно. И работа кипит. Обстоятельства загнали меня

в Баден-Баден. Здесь, пользуясь уединением и стараясь заткнуть уши от сатанин-

ского визга нашего времени, я снова принялся за перевод «Одиссеи», более двух

лет неподвижный. Перевожу и в то же время печатаю. С октября месяца по март

я перевел XIII, XIV, XV, XVI, XVII, XVIII и половину XIX песни. Если гак пой-

дет работа и никакой беды со мною не случится, то, с помощию Божиею, надеюсь

кончить мой труд к половине апреля. XIII—XVI песни отделаны начисто и уже на-

печатаны. Благословите, а если не поленитесь, отвечайте на письмо мое. Обнимаю

вас. Сердечный поклон от меня милой вашей жене, вашей дочери

^ им — внучатам.

Ваш Жуковский.

Я не понимаю 97-го и 98-го сгихов XVI песни; не понимаю их ни в подстроч-

ном переводе, ни в переводе Фосса, ни в других переводах. Я перевел так, держась

одного буквального смысла:

Но и тут нет ясного смысла. Как понимаете вы эти два стиха? Переведите их

перифразою.

Одно общее замечание на мой перевод; я старался переводить целое, желая со-

хранить весь общий эффект Гомерова слога, которого отличительный характер: не

отдельные разительные стихи, а богатый поток целого. Поэтому в иных, немногих

местах я предпочитал целое отдельному и жертвовал отдельными стихами совокуп-

ному эффекту. Согласны