ли вы на это? Во всяком случае, критикуйте беспощадно.

В том будет польза общая (PC. 1902. № 5. С. 393—395).

5 (18) марта1 1849 г. Баден-Баден

А. П. Зонтаг

Благодарствуйте, душа моя Анна Петровна, за милые и премилые письма. В обо-

их много для меня и для жены моей прелести. В последнем только то дурно, что

вы его оканчиваете тревогою от неполучения письма из Одессы, и после уже ничего

не пишите, и тем оставляете меня в недоумении. Но вот нынче пришло письмо от

и ваш

Или, быть может, ты братьев винишь, на которых отважность

Муж полагается каждый при общем великом раздоре?

Дуняши: она пишет, что вы у нее гостили на масленице, следовательно все хоро-

шо — сохрани Бог вас, нас и наших. Я не отвечал еще на ваше первое письмо, от-

того что до окончания Одиссеи хотел было отложить попечение о всех письмах; но

ваше второе письмо подожгло меня сказать вам несколько слов, то есгь сообщить

вам одну мысль, которая при чтении обоих писем завладела моим сердцем.

Вот в чем дело: вы так мило говорите о нашем прошлом1, и так мило, просто,

правильно и приятно, и практически правдиво пишете по-русски, что мне живо

захотелось вас из биографа великих мужей древности для детей превратить в на-

шего семейного биографа. Вы живете так тихо, так уединенно, и около вас все наше

бывшее (правда, много измененное, но тени прошедшего живущее самих живых

его образов). Вы живете там, где каждая тропинка, каждый уголок имеет для вас

знакомое лицо и родной голос; вы более, нежели все мы, знаете и помните о том,

что было, ибо у вас в уме всегда было более практического, нежели у всех нас —

возьмитесь за перо и запишите все, что вспомните. Не делайте никакого плана.

Каждый день что-нибудь, как придет в мысль и в сердце. Прошу от вас этого для

себя: у меня странная память; в ней все под спудом; иногда воспоминания ясно и

живо выскакивают из какого-то закоулка души, провеют, как тени, мимо внутрен-

них очей и пропадут, и все опять смешается в один хаос. У вас, я знаю, в душе пре-

красный порядок, и вы имеете дар все просто и точно высказывать, так что простая

истина имеет что-то поэтическое. Одним словом, скорее, скорее возьмитесь за перо

и возвратите себе и мне наше прошедшее; меня эта мысль так пленяет, что сердце

бьется и боюсь, что вы заупрямитесь.

Я бы на вашем месте сделал гак: сперва просто написал бы хронологический, та-

беллярный порядок всех главных событий, по годам, как вспомнится. Потом сделал

бы роспись всех лиц, нам знакомых (от моего Максима до Императрицы). Имея эти

две росписи, каждый бы день брал из них, какой-нибудь предмет для описания; не

подчиняя себя никакому плану, а так, на волю Божью, на произвол сердца, на вдох-

новение минуты. Какое было бы это занятие, полное, животворное, воскресительное

для прошедшего, живительное для настоящего и приготовительное для здешнего и

загробного будущего — для вас, моя милая, для вас, живущих над нашею колыбе-

лью, недалеко от гробниц наших прежних, в виду нашей церкви и (helas! τ ысячу раз

helas!) недалеко от тех кучек, которые означают фундамент разломанного нашего

дома. Не понимаю, как еще доселе эта мысль не пришла вам сама в голову! Что бы

уж было написано, если бы вы давно принялись за это? Боюсь, что вы поленитесь!

У вас же теперь Петерсон2. Он мог бы быть вашим секретарем! вы бы могли ему дик-

товать. Да и мог бы он тотчас переписывать для меня. Ну! помоги вам Бог. Надеюсь,

что моя мысль зажжет ваши; сами тогда увидите, как населится ваше уединение.

Теперь несколько слов о себе. Я запряг тройку Пегасов в русскую телегу, посадил

на козлы Гомера и скачу во всю Аполлоновскую с Одиссеею. Уж теперь подъехал к

XX станции, Пегасов кормят; послезавтра доеду до XXI. Говоря по-русски: с 27 н. с.

октября месяца я принялся за вторую часть Одиссеи — и до нынешнего дня, то есгь

до половины марта (переводил же всего-на-всего 65 дней) отделал начисто VII пес-

ней, работа льется, как по маслу: типография у меня сбоку: корректур могу делать

сколько хочу, а в корректуре поправляется гораздо лучше, нежели в рукописи; и на-

деюсь (если Бог даст, что буду сам здоров и все мои), что все кончится и отпечатается

к половине апреля — нового стиля. Никогда я еще так свежо и живо не писал. Вто-

рая часть, думаю, будет лучше первой; но для перевода она труднее, ибо все мелкие,

прелестные подробности, которых нельзя потерять ни одной, но которые тогда толь-

ко сохраняют свою прелесть, когда бывают выражены легко, без натяжки, простым,

обыкновенным, но поэтическим языком, без всяких вставок, вынуждаемых мерою, с

полным сохранением языка собственного и со сбережением всей физиономии языка

оригинального, так чтобы это чужое было замегао, как природное, но было чистое вы-

ражение природного, а не кривляние. Меня весьма порадовало то, что пишет Стурд-

за о переводе моем к Северину: мнение Стурдзы для меня составляет (относитель-

но искусства) всю литературную публику. Еще пишет ко мне из Берлина Фарнгаген

(знаток греческого и русского языков и теперь один из почетных критиков Герма-

нии), что он находит, что мой перевод, из всех ему известных, не выключая и Фоссо-

ва, самый ближайший к оригиналу. Пишу это вам не из хвастовства, а только потому,

что мне это любо: дать России Гомера живьем великая радость. Меня не забудут, и

будут обо мне вспоминать именно в минуты чистейшего поэтического наслаждения;

моим детям весело будет читать Одиссею… Но довольно, я заговорился.

Нет, еще слово о вашей критике1. Одно вы навели на меня сомнение. Птенцы —

вы говорите, что это слово значит птички; я видел в нем питомцев. Не знаю, прав

ли я. Лексикона академического у меня нет. Если ошибся, после поправлю. О реять

говорить нечего. Яркий ячмень я употребил в смысле блестящего, как у Гомера; не

знаю, хорошо ли выражение, и готов согласиться на крупный, но это уже должно

остаться до второго издания. За милое сердце крепко вступаюсь и никак не согла-

шусь его превратить ни в ретивое, ни в сердечушко: я сохранил это выражение, как

гомерическое, оно именно потому и прилично, что имеет этот локальный характер.

Оно входит в разряд многих оборотов, которые чисто греческие, но могут легко

быть нами присвоены, потому что уже ими овладел славянский перевод Евангелия,

например: говоря сказал, и тому подобное. Ретивое сердце употребить нельзя: слиш-

ком по-русски. Я употребляю многие наши народные поговорки (напр. милости

просим) но такие, которые не исключительно нам принадлежат, а составляют общее,

простодушное, всем народам принадлежащее. — Вы смешны, душа моя, извиняясь

предо мною в вашей дерзости критиковать меня. Вы, например, так меня похва-

лили, как никто похвалить не может; если те замечания, которые вы сделали, со-

ставляют итог всего, что можно заметить, то мое творение совершенно. Полдюжины

выражений в 6000 сгихов! Господи, помилуй! Да это такая багатель, такой антра-

ша, что хоть на стену лезь от радости. После ученых, отчетливых критик Стурдзы

и Фарнгагена — скажу вам без всяких маскарадных, хвалебных закорючек — для

меня всех прочих критиков дороже ваше мнение и моей милой Авдотьи Петров-

ны. У вас чудное чутье русского языка, у нее чудное чутье поэзии, да и по-русски

пишет она, как никто, — именно той поэзии, которая заключается в том je пе sais

quoi, которое всюду и нигде; так что, слив вас двух в одно, я могу иметь полную

критику, лучшую оценку прекрасного и глубокое понятие о не прекрасном, и все

это не в угождение авторского самолюбия (которого во мне теперь совсем нет), а

как дележ того, что мило душе, с родными душами. Жалею, что нет для меня суда

Пушкина: в нем жило поэтическое откровение. Вот почему и весело бы было для

меня, несказанно весело, если бы вы обе, мои соколыбельницы, вы и Дуняша, по-

более разболтались со мной о моей милой Одиссее, которую теперь записываю при

шуме детей моих, около меня прекрасно играющих, и в виду их матери, которая

однако ее читать не может и которую в этом отношении вы обе для меня заменяете.

При сем письмо от жены и мой портрет, нарисованный вчера моею дочкою Алек-

сандрою Васильевною» (УС. С. 123—126).

17 (29) апреля 1849 г. Баден-Баден. Maison Kleinmann

Великому князю Александру Николаевичу

…мне хотелось сделать вам приношение, хотелось кончить «Одиссею», чтобы иметь

право сказать вам: примите мой смиренный подарок. «Одиссея» кончена; она по-

священа великому князю Константину Николаевичу; но она составляет последние

два тома полного издания моих сочинений, которые вы благоволили позволить мне

посвятить вашему имени. Это издание отпечатано здесь, и оконченная «Одиссея»

также почти вся отпечатана (…).

Я давно не имел счастия писать к вашему высочеству; это объясняется тем, что

мне хотелось, во что бы то ни стало, кончить к сроку «Одиссею», и я отложил всякую

переписку до окончания главного труда моего. Это истинный tour de force: менее

нежели во сто дней я перевел ХИ-ть песней, которые по мере перевода печатались

и теперь совсем почти отпечатаны. Если бы я не попал в Баден, где посреди кипят-

ка Германии царствует полное спокойствие, о таком подвиге было бы и подумать

невозможно» (С 8. Т. 6. С. 591).

6 (18) мая 1849 г. Страсбург

Р. Р. Родионову

Долгое же молчание мое изъясняется тем, что я отложил всякую переписку до

тех пор, как кончу «Одиссею». Я кончил ее еще 11/23 мая; но после был занят по-

правкою и корректурою и от напряженной работы сделался так ленив, что во все

это время не мог решиться приняться за перо. (…) «Одиссея» отпечатана до послед-

него листа, который еще не был у меня в корректуре. Туг захватила нас революция,

и Рейф теперь в Страсбурге. Он говорит, что можно будет скоро все привести в по-

рядок (РНБ. Ф. 286. Оп. 2. № 130. Л. 12—13).

12 (24) мая 1849 г. Страсбург

Д. 77. Северину

Одиссея копчена. (…) Я ее однако уже кончил 23 апреля, но мне хотелось при-

бавить: и напечатана. И уже послан был в типографию последний лист, как вдруг

буря перебросила меня в Страсбург. Но это однако не помешало ничему. В то же

время переброшен был из Карлсру в Страсбург и Рейф, опекун печатания Одиссеи.

Сию минуту я отправил корректуру последнего листа в типографию. Дело с концом.

Бог поможет остальному. Таким образом мой монументальный труд совершился.

Уведомь об этом Стурдзу; он принимает живое участие в моей работе. Это был tour

de force. Я начал переводить XII 1-ую песнь в конце октября; XXIV была кончена

23 апреля, но всего-на-всего работал я менее 100 дней. Быстрота работы ничему не

повредила, ибо я поправлял в печатной корректуре, и поправлял с величайшею

строгостию, так что иной лист до пяти раз был ко мне присылаем. А в корректуре

поправляется лучше. И думаю, что последняя половина, хотя и труднее первой,

переведена вообще лучше. D’un seul jet*. Перешли это моему Аристарху