с переводом; я по-

правлял в корректуре, что гораздо лучше и вернее, нежели в манускрипте, и почти

всегда имел 6 корректур каждого листа (это было возможно по причине близости

Бадена, где я жил, от Карлсру, где производилось печатание). И как будто свыше

было определено, чтобы тишина в Бадене продолжалась до окончания груда мое-

го. Последний лист был отпечатан и несколько корректур его было уже отправ-

лено в Карлсру, как вдруг вспыхнул мятеж, который принудил меня немедленно

переехать с семьей в Страсбург. Туда явился и Рейф из Карлсру; он также бежал

от мятежа, но не забыл мне привезть последнюю корректуру, которая и подписана

была в Страсбурге. Несмотря на бунт, все экземпляры были немедленно отправле-

ны по Рейну в Мангейм, из Мангейма в Кельн, а из Кельна по железной дороге в

Штетин; и я уже давно имею известие от Шлецера, что все благополучно отправле-

но в Петербург. Но из Петербурга нет никаких вестей. И я прошу вас убедительно

дать мне какое-нибудь известие. Мое бегство в Страсбург не позволило мне сделать

эрраты; некоторые места мною поправлены в самом тексте; а некоторые опечатки

надлежало бы непременно заметить: но напечатанию всего этого положила пре-

пятствия вооруженная Баденская вольница. (…) Скажите поболее о себе; дайте

свое мнение об моей «Одиссее». Я сообщу вам после то, что мне пишет об ней Фарн-

гаген фон Энзе (теперь один из первых критиков в Германии); он знает прекрасно

и греческий и русский язык; если он мне не льстит, то могу считать мою работу

удачною. — Простите, любезный друг; скажите обо мне весть всем нашим друзьям,

совершенно меня забывшим. Не диво ли? Каждому из них я послал по экземпляру

моего Гомера. Ни один не откликнулся! Ни один не сказал спасибо! И поэт и труд

поэта остались в пренебрежении именно от тех ценителей, которых бы голос было

42*

66l

гак приятно услышать. Но я трудился для сладости труда, и для меня довольно

(Переписка. Т. 3. С. 615, 617).

19 (31) октября 1849 г. Баден-Баден

Великому князю Константину Николаевичу

Вот почему, при чтении вашего милого письма, я так обрадовался вашей до-

ступности поэтическому вдохновению, обрадовался не потому, что вы хвалили мой

перевод, а потому, что таким языком говорили мне о самом Гомере. (…) Поэзия на-

родная, в которой отзывается вся жизнь народа, Гомер, Данте, Шекспир, Мильтон,

греческие трагики, некагорые чудные поэты Востока (не называю никого из но-

вейших) — вот товарищи жизни. Беседа с ними во всякое время есть очарование

(С 7. Т. 6. С. 371).

31 октября (12 ноября) 1849 г. Баден-Баден

Н. В. Гоголю

Обними за меня Шевырева. Благодарю его за дружеский ответ на мое письмо из

Варшавы. Он очень, очень бы одолжил меня, доставив мне через Булгакова свои

статьи об «Одиссее» (если можно, и первую и вторую), если эта написана (СС 1. Т. 4.

С. 551).

31 октября (12 ноября) 1849 г. Баден-Баден

А. Ф. фон дер Бриггену

Мы принуждены были поселиться в Баден-Бадене. (…) И действительно, пре-

бывание прошлой зимою в Бадене было полезно и жене моей, (…) и мне, которому

покойная жизнь в Бадене дала возможность перевести и напечатать менее неже-

ли во сто дней последние XII песней Одиссеи. (…) Получили ли Вы вторую часть

Одиссеи? Желал бы знать Ваше мнение о моем переводе (С 7. Т. 6. С. 627—628).

3(15) ноября 1849 г. Баден-Баден

А. С. Стурдзе

Но бунт не помешал мне кончить и даже напечатать вторую часть «Одиссеи».

Она отправлена давно в Россию, и я полагаю, что экземпляр, вам назначенный, на-

ходится теперь в руках ваших. Эту вторую часть я переводил con amore; она при-

влекательнее первой. И перевод мой был кончен неимоверно скоро: менее, нежели

в сто дней, переведены все XII песней; возможность этого изъясняется тою совер-

шенною независимостью и тишиною, которыми я пользовался прошлою зимою.

Замечательно то, что эта тишина нарушилась не прежде, как накануне отпечатания

последнего листа «Одиссеи»: последнюю корректуру этого листа я послал в Карл-

сру уже из Страсбурга, куда должен был убраться из Бадена. Прошу вас сказать мне

слово о моей работе. (PC. 1902. № 5. С. 397).

11 ноября 1849 г. Баден-Баден

И, И. Базарову

Прислал ли я Вам вторую часть Одиссеи? (С 7. Т. 6. С. 645).

6 (18) декабря 1849 г. Баден-Баден

Я. В. Нащокину

Мои литературные подвиги вам должны быть известны хоть отчасти. Не ду-

маю, чтобы они возбудили какие-нибудь впечатления на Руси: я напечатал до ста

экземпляров (для раздачи моим соотечесгвенным друзьям и знакомцам) «Одиссеи»

и «Рустема», которые мне самому кажутся лучшим из всего, что мне случилось на-

марать на бумаге пером моим — почти ни один не сказал мне даже, что получил свой

экземпляр. Если так приятели и литераторы, что же просто читатели? Впрочем, я и

не для участия от кого бы то ни было (сколь оно ни приятно) работаю над «Одиссе-

ей»; я пожил с святою поэзиею сердцем, мыслию и словом — этого весьма довольно

(Загарин. Приложение. С. LXX).

8 декабря 1849 г. Баден-Баден

И. И. Базарову

Очень рад, что моя поэтическая слава заглянула в Висбаден и что Винтер, хотя

и холоден быть должен по своему имени, с таким жаром принял участие в моей

Гиперборейской Одиссее (С 7. Т. 6. С. 646).

Конец 1849 г. Баден-Баден

Великому князю Константину Николаевичу

Я промедлил моим ответом, хотя по прочтении письма и загорелось во мне силь-

ное желание отвечать на него. Приношу вашему высочеству мою повинную голову;

тем более я виноват перед вами, что обязан вам благодарностию за то участие, кото-

рое вы принимаете в моей дочке «Одиссее», вашей крестнице. Она моя фаворитка;

она повеселила меня на старости лет гак мило и живо, что мне казалось всегда в ее по-

этическом присутствии, что я сбросил с своих плеч лег сорок. Она же из поэтических

детей моих та, которая наидолее переживет меня. Поэзия в наше время утратила

много своего кредита, утратила и от того, что наше железнодорожное и журнально-

сумасбродное время не имеет ничего в себе поэтического, и от того, что поэты зата-

щили ее в грязь партий, в болото безверия и в лужу безнравственной чувственности.

Вследствие этого не могу надеяться, чтобы «Одиссея» произвела на большинство со-

временных читателей какое-нибудь сильное действие; да я и не имел целию произ-

водить какое-нибудь действие. Мне просто хотелось заглянуть в первомир поэзии,

в этот потерянный Эдем, в котором во время оно дышалось так легко и целебно.

Гомер отворил мне заповедную дверь в него, и я пожил счастливо с его светлыми

созданиями, которых веяние было так гармонически-очаровательно посреди визгов

и мефитического зловония бунтующей толпы, парламентных болтунов и ложно-

вдохновенных поэтов настоящего времени. Со всем тем я не вовсе отказываюсь и от

поэтически-благотворного действия моей поэмы. В шестьдесят лет можно судить о

самом себе, как о постороннем, без пристрастия и без суетой хвастливости. Опира-

ясь на собственном внутреннем чувстве, я думаю, что в переводе моем сохранена та

первобытная простота, которая должна быть так пленительна в Гомере (особенно в

«Одиссее»). Говорю должна быть, ибо оригинал «Одиссеи» в гармонии поэтического

языка ее мне не знаком. Я старался угадывать эту гармонию чутьем; но то же самое

поэтическое чутье шепчет мне, что я действительно угадал ее. Это же говорят мне

и те, которые знают дело и которые могут сравнивать с подлинником слепок. Если

же эта первобытная поэзия подлинно мною сохранена, то в ее природе так много

живого, что она не пропадет и для потомства. Неприметно и таинственно будет она

продолжать жить, подобно тому, как живут теплые ключи, бьющие из сердца самой

природы и не иссякая дающие силу и исцеление тем, кто их пьет в их источнике.

Мой труд не прибавил ничего к моей поэтической известности; не более шести

человек (считая в числе их и ваше высочество) сказали мне свое мнение о моей ра-

боте (нет! мой счет неверен, еще к шести надобно прибавить трех); в моей семье я

ни с кем не мог поделиться своими поэтическими конфетами: ел их один; только в

Варшаве попалась мне в руки дельная критика Шевырева; — одним словом, я не

заботился о славе и похвале; но мне радостно думать, что после меня останется па-

мятник твердый здешней моей жизни, и что в моей, меня пережившей семье, и во

всех семейных кругах, где будет сохранено чувство истинной поэзии, будут весело,

поминая меня, отдыхать от суматох житейских за чтением — моего Гомера, как

отдыхает усталый путешественник под тенью придорожного дуба подле водоема с

чистою водою, и мысленно благодарит того, кто некогда посадил этот дуб и постро-

ил этот водоем для проходящих (С 7. Т. 6. С. 372—374).

20 января (1 февраля) 1850 г. Баден-Баден

Н. В. Гоголю

Ты так обленился, что и об второй части «Одиссеи» не сказал мне ни слова, а я

ею более доволен, нежели первою. Как ты? (СС 1. Т. 4. С. 554).

3 (15) февраля 1850 г. Баден-Баден

77. А. Плетнёву

Наконец ваше письмо прибыло ко мне из Варшавы; оно порадовало мне сердце

за мою «Одиссею», которая не есть от меня дар современникам — в наше время ли-

тература взяла уродливое, безнравственное, лишенное всякого очарования направ-

ление. Но об этом предмете будем говорить после. Теперь надобно нам заняться ма-

териальною стороною «Одиссеи» и моих сочинений — то есть их распродажею. То,

что вы и весьма немногие говорите мне о труде моем, который так сладостно пове-

селил мою старость и озолотил мне многие плоды жизни, для меня весьма удовлет-

ворительно. Я весьма однако сожалею, что вошел в убыток и напечатал особенные

экземпляры для моих друзей и знакомых; вместо ста экземпляров мне бы должно

было раздать десяток, не более. Ни один не только не порадовал меня изъявлением

своего участия, но и не потрудился уведомить о получении экземпляра. Это мне

было больно и досадно, особенно от Смирновой, от Вьельгорского, от Карамзиных.

(…) Вы называете мой перевод второй части «Одиссеи» подвигом исполинским —

это особенно в том отношении правда, что моя работа была постоянная и без всякого

внешнего подкрепления; первые 12 песней переведены во Франкфурте; там жил в моем

доме Гоголь, я читал ему мой перевод, он читал его мне и судил об нем как поэт; по-

том я читал его вместе с Хомяковым, наконец с Тютчевым — все это было истинным

поэтическим наслаждением, не пиром самолюбия, а просто лакомством за трапезою

Гомера. Ничего этого я не имел, переводя вторую часть «Одиссеи» в Бадене; никто

бы лучше моей жены не оценил груда моего и не дал мне совета — у нее и душа и

чутье поэтическое; но я еще не выучил ее по-русски; и ни с кем из русских, мною

встреченных в Бадене, не приходило мне и в мысли познакомить моего лавроносно-

го старца Гомера. Я был вполне одинок… Но куда я убежал от моих предположений

насчет распродажи моего издания? Еще однако одно маленькое отступление: у меня

такая беспамятность, что я почти ни слова не помню из «Одиссеи». Знаю только наи-

зусть одну первую песнь; но теперь думаю, что и