в кораблях белокрылых
Сына в Скиросе возьмешь и ему покажешь в отчизне
Все богатства мои, рабов и царевы чертоги.
Чувствовал я, что тогда уж Полей иль в земле, бездыханный,
Будет лежать, иль, может быть, грустно свой век доживая,
Вудет согбен от печали и лет, все боясь, что от Трои
Вестник придет и скажет ему: «Ахиллеса не стало».
Так говорил он и плакал. Сидевшие с ним воздыхали,
Каждый о том помышляя, что в доме далеком оставил.
Взор сострадательный с неба Зевес на печальных склонивши,
Быстро к богине Палладе крылатую речь обращает:
«Или, Паллада, покинут тобой Ахиллес благородный?
Видишь, как он на брегу, у своих кораблей черногрудых,
Плача о мертвом Патрокле, сидит одинокий. Другие
Утренней пищей себя подкрепляют; но он не приемлет
Пищи. Лети ж и во грудь Ахиллесу амброзии сладкой
С нектаром влей, чтоб от голода сил он своих не утратил».
Так Зевес говорил, упреждая желанье Афины.
Быстро она — как орел с необъятными крыльями, с звонким
Криком — к шатрам полетела с небес. Уж ахейцы толпились,
В бой ополчаясь. Во грудь Ахиллеса амброзии сладкой
С нектаром тайно Афина влила, чтоб от голода силы
Он не утратил, и снова потом возвратилась в обитель
Зевса. Ахейцы волнами текли, корабли покидая,
Словно, как частый, клоками сыплющий снег, уносимый
Северным, быстро эфир проясняющим ветром, из ставок
Сыпались шлемы бесчисленны, рой за сверкающим роем,
Круто согбенные латы, из ясеня твердого копья,
С острою бляхой щиты; до небес восходило сиянье;
В блеске оружий смеялась земля; под ногами бегущих
Берег гремел. Посреди их броней Ахиллес облегался.
Зубы его скрежетали, и очи, как быстрое пламя,
Рдели, сверкая; Но сердце его нестерпимой печалью
Было наполнено. Злобой кипя, на троян разъяренный,
Взял он доспехи, чудесное бога Ифеста созданье;
Голени в светлые, гладкие поножи прежде облекши,
Каждую пряжкой серебряной туго стянул он; огромным
Панцирем мощную грудь обложил; на плечо драгоценный
Меч с рукоятью серебряной, с лезвием медным повесил.
После надел необъятный, тяжкий, блеском подобный
Полному месяцу щит: как далекий маяк мореходцам
Светит во мгле, пламенея один на вершине утеса —
Буря же вдаль от друзей их несет по шумящему морю —
Так лучезарно светился божественный щит Ахиллесов,
Чудо искусства. Потом на главу он надвинул тяжелый
Гривистый шлем; он сиял, как звезда, и густым златовласым
Конским хвостом был украшен на нем воздымавшийся гребень.
Броней одсянный, силу свою Ахиллес испытуст:
Двигался в ней он свободно, и члены обнявшая броня
Легче казалася крыл и как будто его подымала.
Тут он отцово копье из ковчега прекрасного вынул,
Тяжкоогромное — в сонме ахеян его ни единый
Двинуть не мог, но легко им играла рука Ахиллеса:
Ясень могучий с гордой главы Пелиона срубивши,
Создал Хирон то копье для Пелея, врагам на погибель.
Автомедон и Алким на коней возложили поспешно
Светлую сбрую и удила силой втеснили им в зубы;
Туго потом натянувши бразды, впереди колесницы
Их укрепили. Автомедон в колесницу с блестящим
Прянул бичом. Ахиллес, изготовясь в кровавую битву,
Стал позади, как Гелиос дивной бронею сияя.
Тут громогласно к Пелеевым бодрым коням он воскликнул:
«Ксанф и Валий, славные дети Подарги, вернее,
Добрые кони, вы ныне правителю вашему будьте;
Сытого боем его к кораблям возвратите; не мертвым
В поле оставьте, подобно Патроклу». На то легконогий,
Дышащий пламенем Ксанф отвечал, до копыт наклонивши
Гордую голову — пышная грива упала на землю;
Ира лилейной рукой разрешила язык — он промолвил:
«Так, мы живого еще тебя принесем, сын Пелеев;
Но предназначенный день твой уж близко. Не нашей
Волей, но силою бога и строгой судьбой то свершилось;
Нет, не мы замедленьем своим и безвременной ленью
Дали троянам похитить Патроклову крепкую броню;
Сын густовласыя Литы, бог неизбежный постигнул
В битве его и Гектора честью победы украсил.
Пусть на бегу мы полет опреждаем Зефира, из легких
Ветров легчайшего веяньем крыл благовонных — но ведай:
Ты от могучего бога и смертного мужа погибнешь».
Он сказал, и язык обезмолвила сила Эринний.
Сумрачен ликом, ему отвечал Ахиллес быстроногий:
«Ксанф, для чего бесполезно мне смерть прорицаешь? И сам я
Знаю, что мне, далеко от отца и от матери, должно
Здесь по закону судьбы умереть. Но я все не престану
Виться и мучить троян ненасытною битвой».
Звучно он крикнул, и с топотом громким помчалися кони;
Следом за ним из заград побежали ахейцы. Трояне
Ждали их в поле, густыми толпами построясь на холме.
Вечный Зевес с многоглавой вершины Олимпа Фемиду
Всех богов пригласить на совет посылает. Вогиня
Им повелела собраться в обителях неба. Предстали
Все, и самые боги потоков и в тенистых рощах,
В темных долинах, в источниках тайных живущие нимфы;
Древний один Океан не явился. В чертогах, Ифестом
Созданных с дивным искусством по воле Зевеса, на тронах
Воги сидели кругом Громовержца. Призванью Фемиды
Сам Посндон покорился. Он вышел из вод и с другими
Сел на совет. Наконец вопросил он владыку Зевеса:
«Бог громоносный, зачем ты призвал нас в чертоги Олимпа?
Или решить замышляешь ты участь троян и ахеян,
Вышедших в поле и снова исполненных яростью битвы?»
В тучах гремящий Зевес, отвечая, сказал Посидону:
«Бог, колебатель земли, ты мои помышления знаешь,
Знаешь, о чем сей совет. И о гибнущих ум мой печется.
Здесь я буду сидеть, на скале высочайшей Олимпа,
Зрелищем боя себя услаждая. Но вам позволяю
К войскам троян и ахеян идти, и можете помощь
Той стороне подавать, на которую склонит вас сердце.
Вели один Ахиллес нападет на троян — ни мгновенья
В поле они не подержатся против Пелидовой силы;
Трепет их всех поразил при едином его появленье.
Ныне ж, когда он так сильно разгневан погибелью друга,
Я страшусь, чтоб, судьбе вопреки, не разрушил и Трои».
Так говорил Зевес, и вс пыл ал и бессмертные боем.
С неба они, разделяясь, ко враждующим ратям слетели.
Мощная Ира пошла к кораблям с Π ал ладой Афиной;
С ней Посидон, облегающий землю, и дрмнй, обильный
Кознями, щедрый податель богатства, и медленно-тяжкий,
Пламенноокнй Ифсст, чрез силу влекущий хромую
Ногу. Но шлемом блестящий Арей обратился к троянам,
С ним полнокудрый Феб и меткостью стрел Артемида
Гордая, Лито, и Ксанф, и Кипр ид а с улыбкой приветной.
Был надменны ахейцы, пока не вмешал ися боги
В бой — Ахиллес появленьем своим, по долгом покое,
Их ободрил, а трояне при виде Пелеева сына,
Блеском брони Арею подобного, все трепетали, —
Но лишь только сошли олимпийцы ко смертным, дриннис
Страшно свирепствовать вдруг начала. То стоя на вале,
Подле глубокого рва, то на бреге шумящего моря
Гласом могучим Афина кричала. И черной подобен
Буре, Арей завывал, то с горней вершины Пергама
Клича троян , то бегая взад и вперед у высокой
Каликолоны, вне стен, не вдали Симоисова брега.
Так олимпийские боги рать на рать возбуждали.
Скоро везде запылал разрушительный бой истребленья.
Страшно гремел всемогущий отец людей и бессмертных
С неба; внизу колебал Посидон необъятную землю;
Горы тряслись; от подошвы богатой потоками Иды
Всё от вершины ее и Пергам с кораблями дрожало.
В царстве глубокой подземный тьмы Айдонен возмутился;
Бледен с престола сбежал он и крикнул, страшася, чтоб свыше
Твердой земли не пронзил Посидон Сокрушитель, чтоб оку
Смертных людей и богов неприступный Аид не открылся,
Страшный, мглистый, пустой и бессмертным самим ненавистный.
ЕГО ИМПЕРАТОРСКОМУ ВЫСОЧЕСТВУ
ГОСУДАРЮ
ВЕЛИКОМУ КНЯЗЮ
КОНСТАНТИНУ НИКОЛАЕВИЧУ
с глубочайшим почтением
посвящает
В. Жуковский
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ.
ОТРЫВОК ПИСЬМА
Вы спросите, как мне пришло в голову приняться за «Одиссею», не
зная греческого языка, и из мечтателя романтика сделаться трезвым
классиком? Вот вам простой ответ: перешедши на старости в спокой-
ное пристанище семейной жизни, я захотел повеселить душу первобыт-
ною поэзиею, которая так светла и тиха, так животворит и покоит, так
мирно украшает все нас окружающее, так не тревожит и не стремит ни
в какую туманную даль. Старость — второе ребячество; под старость
любишь рассказы; поэтому и мне захотелось присоседиться к просто-
душнейшему из всех рассказчиков, и не имея в запасе собственных
басен, повторить по-русски его греческие стародавние басни. Одним
словом, цель моя была: потешить самого себя на просторе поэтическою
болтовнёю; это мне и удалось: XII песен Одиссеи кончены; были бы
кончены и все XXIV, но в последние два года всякого рода тревоги по-
мешали мне приняться за продолжение труда моего. Пока моя главная
цель достигнута, муза Гомерова озолотила много часов моей устарелой
жизни; но то, что меня самого так сладостно, так беззаботно утешало,
будет ли утехою и для читателей-соотечественников, с которыми хочу
поделиться своими сокровищами, занятыми у Гомера? Не знаю. Если
это случится — то меня будет радовать мысль, что на Руси останется
твердый памятник поэтической моей жизни. Быть верным представи-
телем Гомера… но как же, спросите вы, не зная Гомерова языка, гово-
рить языком его по-русски? Это я должен вам объяснить. Мне помогла
немецкая совестливая, трудолюбивая ученость. В Дюссельдорфе (где я
прожил три года) я нашел профессора Грасгофа, великого эллиниста,
который в особенности занимается объяснением Гомера. Он взял на
себя помочь моему невежеству. Собственноручно, весьма четко он пе-
реписал мне в оригинале всю Одиссею; под каждым греческим словом
поставил немецкое слово, и под каждым немецким грамматический
смысл оригинального. Таким образом, я мог иметь перед собою весь
буквальный смысл Одиссеи и имел перед глазами весь порядок слов;
в этом хаотически-верном переводе, недоступном читателю, были,
так сказать, собраны передо мною все материалы здания; недоставало
только красоты, стройности и гармонии. И вот в чем состоит собствен-
но труд мой: мне надлежало из данного нестройного выгадывать скры-
вающееся в нем стройное, чутьем поэтическим отыскивать красоту в
безобразии и творить гармонию из звуков, терзающих ухо; и всё это
не во вред, а с верным сохранением древней физиономии оригинала.
В этом отношении и перевод мой может назваться произведением ори-
гинальным. На вопрос: имел ли я успех? сам не могу быть себе судьею,
ибо не могу сравнивать. Вы можете слышать самого Гомера — спросите
у него, доволен ли он своим гиперборейским представителем, и сооб-
щите мне его мнение. Я старался переводить слово в слово, сколько
это возможно без насилия языку (от чего верность рабская становится
рабскою изменою), следовал за каждым словом и в особенности старал-
ся соблюдать их место в стихе тем словам, которые на этом месте произ-
водят особенное поэтическое действие. Повторю здесь то, что сказал о
труде моем в другом месте: «Перевод Гомера не может быть похож ни
на какой другой. Во всяком другом поэте, не первобытной, а уже поэте-
художнике, встречаешь с естественным его вдохновением и работу ис-
кусства. В Гомере этого искусства нет; он младенец, видевший во сне
все, что есть чудного на земле и небесах, и лепечущий об этом звонким,
ребяческим голосом на груди у своей кормилицы природы. Это тихая,
широкая, светлая река без волн, отражающая чисто и верно и небо, и
берега, и все, что на берегах живет и движется; видишь одно верное
отражение, а светлый кристалл отражающий как будто не существует:
око его не чувствует. Переводя Гомера (и в особенности Одиссею), не-
далеко уйдешь, если займешься фортуною каждого стиха отдельно, ибо
у него, т. е. у Гомера, нет отдельно разительных стихов, а есть поток
их, который надобно схватить весь, во всей его полноте и светлости:
надобно сохранять каждому стиху его физиономию, но так, чтобы его
отдельность сливалась с стройностию целого и в ней исчезала. И в вы-
боре слов надлежит наблюдать особенного рода осторожность: часто
самое поэтическое, живописное, заносчивое слово потому именно и не
годится для Гомера; всё имеющее вид новизны, затейливости нашего
времени,
