Гомеров венец.
Долго думав, природа вдруг создала и, создавши,
Молвила так: одного будет Гомера земле!
(Подробнее см.: ПССиП. Т. 2. С. 265, 648—649).
Перевод Жуковского точно передает смысл и форму подлинника.
Вслед за Гердером Жуковский определяет свой взгляд на Гомера как
«вечного поэта». В общем контексте «Собирателя» образ Гомера кор-
респондирует с образом и мыслями «Творца великих вдохновений» —
Гёте. Еще в стихотворении 1827 г. «К Гёте» Жуковский воспел гений
Гёте, который был для него «животворителем». А стихами: «Земле
знакомую одежду // Не скоро скинет гений твой» (ПССиП. Т. 2. С. 252.
Курсив автора) он предвосхитил формулу: «одного будет Гомера земле»
(у Гердера: «егпеп Humerus der Welt»). В «Собирателе» рядом с «Мысля-
ми (из Гёте)», утверждающими идею бесконечности времени и вечной
жизни «божественного», Жуковский приводит свой перевод фрагмен-
та из 6-й песни «Илиады» (ст. 145—149), оформленный под заглави-
ем «Главк Диомеду» как самостоятельная мысль античного эпика, его
поэтическая максима:
Друг, для чего о породе моей меня вопрошаешь?
Листьям лесным племена человеков подобны. На землю
Ветер 6|юсает увядшие листья; другие выводит
Лес, оживая с весной молодою. И люди подобно!
Племя одно настает — исчезает племя другое.
(ПССиП. Т. 2. С. 266).
з*ц
В контексте гетевских «Мыслей», с одной стороны, и в соотношении
с переложенными Жуковским стихами из 102-го Псалма, опубликован-
ными рядом: «Дни человека яко трава. Как сельный цвет отцветает он.
Ветер пройдет над ним, и его не будет, и место, на коем он цвел, не
узнает его» (Собиратель. 1829. № 1. С. 13), гомеровское пятистишие
воспринимается как идея преемственности человеческого бытия и веч-
ной жизни поэзии. Эту же мысль развивает и отрывок о Гомере немец-
кого поэта, переводчика «Илиады» Фридриха Леопольда Штольберга,
включенный в раздел «Поэзия».
Гомеровский текст в «Собирателе» стал прологом к поэтическо-
му постижению «Илиады». «Малая Илиада» Жуковского, созданная в
1829 г. и органично вошедшая в контекст альманаха «Северные цветы
на 1829 год», — продолжение и развитие концепции «своего Гомера» —
русского романтического Гомера. Не вступая в соревнование с закон-
ченным и готовым к печати переводом Гнедича, Жуковский в «Отрыв-
ках из «Илиады»», где перевод гомеровских гекзаметров прослаивался
оригинальными стихотворными скрепами, объединяющими фрагменты
эпического текста, от балладного «Ахилла» идет к лиро-эпической «Ахи-
лиаде». Отбор материала и принципы его поэтической организации
ведут к переакцентировке эпического сюжета: «Если цель Гомера пока-
зать всю Троянскую войну, то для русского поэта главным оказывается
духовное, нравственное содержание жизни древних греков» (Макушки-
на С. К). В. А. Жуковский и Гомер: Путь к эпосу. АКД. Томск, 2002. С. 13).
Воплощением этой жизни для Жуковского вновь оказывается Ахилл.
Его судьба и трагический выбор уже не объект субъективной рефлек-
сии, как это было в балладе, а следствие эпического действия. В общем
контексте лиро-эпических опытов Жуковского (от «Орлеанской девы»
и «Шильонского узника» к «Отрывкам из «Илиады»») античный трип-
тих (Вергилий, Овидий, Гомер) имеет свой внутренний сюжет. История
разрушения Трои, великой любви Цеикса и Гальционы, трагического
выбора Ахилла отчетливо спроецирована на поэзию нового времени,
выявляя вечные страсти и вечный поединок человека с судьбой.
Лиро-эпические опыты Жуковского 1820-х гг. обладают огромным
экзистенциальным потенциалом, и в этом смысле в судьбе Ахилла, в его
выборе Жуковский намечал связь гомеровского эпоса с эпосом ново-
го времени. «Отрывки из «Илиады»», с их поэтикой фрагментарности
и открытого финала, свободой перехода от части к части, авторским
вмешательством в канонический текст, героецентризмом и идеями гу-
манизма, вводили Гомера и его эпос в мир романтического сознания, и
диалог культур придавал «своевольному» переводу мирозиждительный
смысл.
В «Отрывках из «Илиады»» Жуковский выявлял не просто созвуч-
ность гомеровского эпоса мыслям и чувствам современного челове-
ка; он формировал в них модель национального эпоса как героико-
психологического. Война и мир, воин и человек, жизнь и смерть эпохи
Троянской войны, психология и философия судьбы и выбора окрашива-
лись в переводе-реконструкции Жуковского стилистическими краска-
ми романтической поэзии. Словарь «лирики душевных переживаний»,
вопросительная интонация, мелодика стиха, связанная с нарушением
дактилической формы гекзаметра и разнообразными приемами инто-
нирования, психологические оппозиции и антиномии — за всем этим
открывалось пространство романтического эпоса и своего Гомера.
От «Ахилла» к «Ахиллиаде» — в течение 15 лет, параллельно с пере-
водом гнедичевской «Илиады», Жуковский воскрешал Гомера для рус-
ского читателя. И если Гнедич знакомил русскую публику с подлинным
Гомером, переведенным со всей классической основательностью, то Жу-
ковский, не модернизируя античный эпос, искал в нем вечную жизнь
страстей, ибо «страсти везде одинаковы, но их изображение различно»
(Эстетика и критика. С. 56). В жизни и судьбе гомеровского Ахилла, в
его балладном и лиро-эпическом вариантах, он открыл «резервы че-
ловечности» (М. Бахтин) «Илиады» и отыскал созвучность ее языка и
стиля романтической культуре, эпосу нового времени.
1830-е гг. в творческом сознании-Жуковского неразрывно связаны
с освоением большой эпической формы. «Повествовательная поэзия»,
принципы которой он развивал в эстетической рефлексии (см. письма
к П. А. Плетневу), потребовала обращения к новым жанрам (повесть и
сказка), новым стиховым моделям (белый ямб, сказовый гекзаметр). Ан-
тичные баллады, созданные в 1829—1833 гг. («Торжество победителей»,
«Поликратов перстень», «Жалобы Цереры», «Элевзинский праздник») со-
прягали философию и поэтику шиллеровской античности с гомеровским
эпическим колоритом. Так, переводя «Элевзинский праздник» (впервые:
Новоселье. Ч. 2. СПб., 1834), Жуковский насыщает текст отсутствующими
у Шиллера сложными (составными) эпитетами: «копьеносная Паллада»,
«крепкостенный град», «светлоглавый Аполлон», «приютно-безопасный
кров», «согласно-мерный звон». Эта же особенность гомеровского стиля
отчетливо проявляется в поэтике «Ундины», «старинной повесги», вос-
ходящей к прозаической повести Ф. де Ламотт-Фуке. Большое количе-
ство составных эпитетов, передающих причудливость водной стихии
(светло-лазурные, чудно-прозрачные воды) и загадочность, противоре-
чивость характера главной героини (мучительно-милое, божественно-
милое созданье), придают тексту гекзаметрической сказки гомеровский
колорит. Сказки, баллады и повести 1830-х гг. Жуковский окропляет
«живой водой» как национального фольклора, так и гомеровского эпо-
са. Гомер входит в генетический код его романтической поэзии. По вос-
поминаниям И. В. Киреевского, еще в 1830-е гг. Жуковский говорил, что
по окончании своего педагогического дела ему «хочется возвратиться к
поэзии и посвятить остальную жизнь греческому и переводу «Одиссеи»»
(Киреевский И. В. Поли. собр. соч. М., 1861. Т. 1. С. 26).
Но поистине гомеровский Ренессанс поэзия Жуковского пережи-
вает в 1840-е гг. Замыслы книги «Повестей для юношества», гранди-
озной «Повести о войне Троянской», отраженные в многочисленных
планах и проспектах, списках и набросках начала 1840-х гг., неизменно
включают в себя имя Гомера без всякой конкретизации. Оказавшись с
1841 г. вне родины, оторванный от живого литературного процесса и
друзей, Жуковский, может быть, особенно остро ощутил судьбу гоме-
ровского Одиссея. Именно «Одиссея», ее перевод, который был скорее
«воссозданием, восстановлением, воскресением» Гомера, почти на 7 лет
вошла в его жизнь не только как литературный труд, но и как важ-
ный фактор жизнестроительства, как «Одиссея духа». В этом смысле
необычайно перспективно рассмотрение этого деяния Жуковского че-
рез призму религиозно-философского определения как его «Теодиссеи»
(подробнее см.: Виницкий. С. 239—261).
Как минимум три обстоятельства спровоцировали в начале 1842 г.
обращение Жуковского именно к переводу «Одиссеи». Во-первых, ав-
топсихологическая ситуация возвращения на родину, так и не реализо-
ванная до конца жизни, а также концепция семейной идиллии и мелан-
холическое чувство неизбежной утраты. Во-вторых, отторжение отдуха
современной поэзии и даже противостояние ему: «Новейшая поэзия,
конвульсивная, истерическая, мутящая душу, мне опротивела, хочет-
ся отдохнуть посреди свежих видений первобытного мира» (из письма
великому князю Константину Николаевичу от 26 октября 1842 г. // С 7.
Т. 6. С. 359). В-третьих, творческое честолюбие, стремление оставить о
себе память в поколениях: «Моя русская Одиссея будет моим твердей-
шим памятником на Руси» (из письма П. А. Плетневу от 1 июля 1845 г. //
Переписка. Т. 3. С. 555); «Одно от меня, вероятно, останется потомству:
перевод «Одиссеи» (…). Этот перевод почитаю своим лучшим, главным по-
этическим произведением» (из письма А. М. Тургеневу от 11 ноября н. ст.
1847 г. // РА. 1892. Ноябрь. С. 392—393. Курсив мой. —А. #.).
Судьбоносность этого творения зафиксирована в подробной роспи-
си всех его этапов почти подневно, а также в обширной эстетической
рефлексии (см. примечания в наст, изд.) по его поводу. По существу,
Жуковский написал колоссальный комментарий к своему переводу, где
раскрыл свое отношение к поэзии Гомера вообще и к «Одиссее» в част-
ности, подробно воссоздал принципы и методику своей работы над пе-
реводом, дал свою философию «первобытного мира» и его созвучности
миру современному, обосновав связь Гомеровой поэзии с меланхоли-
ей и христианскими ценностями, наконец, сделал попытку обосновать
необходимость «Одиссеи для юношества». Эта «очищенная» «Одиссея»
так и не появилась, хотя Жуковский подготовил список специальных
изъятий из текста своего перевода: «Хочется (…), чтобы чтение «Одис-
сеи» сделалось доступно всем возрастам» (из письма имп. Александре
Федоровне от 12 (24) октября 1843 г. // ПЖиГ. Вып. 1. С. 91).
Семилетнее общение с Гомером и постоянная жизнь в мире его
«Одиссеи» были спасительны и мирозиждительны для русского роман-
тика. «Одиссея» «примиряла» его с жизнью: превратности семейной
жизни, недуги и надвигающаяся слепота, гримасы революционных со-
бытий 1848 г., тоска по родине — всё это редуцировалось в зеркале
«тогдашнего мира, в котором всё имело жизнь, пластически могучую
в настоящем, но и всё было ничтожно, ибо душа не имела за грани-
цей мира своего будущего и улетала с земли безжизненным призраком;
и вера в бессмертие, посреди этого кипения жизни настоящей, нико-
му не шептала своих великих всеоживляющих утешений» (из письма
А. П. Елагиной от 1844 г. // Москвитянин. 1845. Ч. 1. С. 39).
И хотя сам Жуковский жаловался на молчание друзей, сетовал на
равнодушие публики и критики к своему творению, перевод «Одиссеи»
имел важные последствия: в эпоху становления русского романа, вхож-
дения в словесную культуру молодых Тургенева и Гончарова, Достоев-
ского и Л. Толстого Жуковский вместе с Гоголем (не случайно создание
«Мертвых душ» проходило под знаком «Одиссеи») формировали модель
национального эпоса, его этико-философскую основу и мениппейный
подтекст. Русский Гомер входил в генетический код русского романа,
определяя его эпический потенциал и «резервы человечности». Пути
русской прозы и поиски Жуковского в области «повествовательной по-
эзии» имели очевидные точки соприкосновения.
В конце своего жизненного и творческого пути Жуковский на пер-
вый взгляд неожиданно обращается вновь к Гомеру, к переводу «Илиа-
ды»: как явствует из письма П. А. Плетневу, к 1 (13) сентября 1851 г.
уже были готовы две песни (Переписка. Т. 2. С. 699). В русскую словес-
ную культуру к этому времени уже прочно вошел перевод «Илиады»
Гнедича. И если «Одиссея» Жуковского, по существу, впервые знако-
мила русского читателя с поэтическим переложением этого гомеров-
ского творения, то с «Илиадой» всё обстояло иначе: перевод Гнедича
не только заполнил эту лакуну, но и получил всеобщее признание, стал
литературной классикой. Вряд ли Жуковский вступал в творческое со-
ревнование с Гнедичем, ибо хотел даже взять «из перевода Гнедичева
все стихи, им лучше меня переведенные, в чем, разумеется, признаться
публике» (С 7. Т. 6. С. 593).
Можно только догадываться о том, какова была сверхзадача Жуков-
ского — переводчика «Илиады», что тревожило его творческое вообра-
жение и насколько этот перевод соответствовал его душевному состоя-
нию. Не исключено, что, работая над переводом второй части «Одиссеи»
(последних двенадцати песен), Жуковский почувствовал созвучность го-
меровского эпоса событиям революции 1848 г., очевидцем которой он
оказался. И если в своей Теодиссее в столкновении Одиссея с женихами
Пенелопы он воссоздал отзвуки распрей во франкфуртском парламен-
те и разгул черни (подробнее,см.: Виницкий. С. 240—261), то в работе
над «Илиадой» его внимание мог привлечь аллюзионный подтекст бес-
смысленного кровопролития и разрушения Трои. Мотивы
