и,
конечно, сохраняет все эпитеты Гомера. Жуковский не только сохраняет посто-
янные эпитеты, но и распространяет их. Например, только в первых двенадца-
ти песнях встречаются 54 упоминания качеств Одиссея: Одиссей не только «бо-
жественный», но и «многоумный», «богоравный», «многохитрый», «хитроумный» и
«многостойкий». У Грасгофа характеристики «der vielgewendete Odysseus» (опыт-
ный, многоумный); «viel gepriesener» (многовосхваляемый) и «glanzender Odysseus»
(блистательный Одиссей) употребляются 12 раз, что примерно в 4 раза меньше,
чем у Жуковского. Такая же ситуация возникает при характеристике богов: для
Жуковского это не только «бессмертные боги» — «unsterbliche Gotter», но и «бла-
женные боги», «вечные боги». В произведении романтика помимо объективного
плана, акцентирующего некоторые закономерности космоса жизни, возникает не
менее значимый пласт, вырабатывающий из этой системы субъективные смыслы.
Особенно ярко это выражается в описании стихий — моря и ветра. Излюбленная
водная стихия- у Жуковского предстает реализацией высших сил, а потому море
у него не только «глубоко-пучинное», «винно-черное», «туманное», «широкое», что
находит соответствие в немецком переводе-посреднике, но и «высокоприбойное»,
«широкодорожное» и «священное». В переводе Грасгофа ветер — это «der hellpfei-
fende Wind» или «der schone Wind», что значит — звонко (громко) свистящий и
прекрасный ветер. Жуковский привносит целый ряд определений и новые оттен-
ки значения — ветры здесь «бушевавшие», «грозящие», «губящие». Таким образом,
ветер Жуковского превращается из гомеровского задорного ветерка в бушующую
стихию, способную перевернуть жизнь героя. Словом, эпитеты у Грасгофа пере-
дают гомеровские определенные, постоянные характеристики, сохраняющиеся
неизменными на протяжении всей поэмы, Жуковский же открывает новые сто-
роны героев, явлений, понятий, привнося свое понимание произведения, творя
свой индивидуально-авторский текст. Эта тенденция раскрывается в полной мере
в окказиональных сложных эпитетах поэта, придающих русской «Одиссее» непо-
вторимую окраску индивидуальной романтической системы Жуковского, отражаю-
щих самостояние главного героя: «кресло прекрасноузорное», «суда крутобокие»,
«корабли синеносые», «мирмидонцы копьеборные», женихи «короткожизненные и
горькобрачные». В то же время русский поэт не стремится поупражняться в сло-
вотворчестве: многие сложные эпитеты передаются описательно или в простых эк-
вивалентах («hochstrebender» — «высокий», «waldreich» — «богатый лесами» и др.).
Словотворчество Жуковского размыкает границы переводимых образов и обога-
щает их новыми оттенками значения. С его помощью Жуковский пытается стили-
зировать чужеродность гомеровских инверсий и словоупотребления, соблюсти, по
его собственному признанию, «место» в строке, не нарушая норм русского языка и
передавая содержание Грасгофа. К примеру:
Грасгоф
wenn irgendwie plotzlich gekommen sein wird des Windes Sturmen (Wehen),
entweder des Notes (Sud) oder Zephyros (West) des widng wehenden, welche in.der
Regel am meisten
ein Schiff’zersturmen, der Gotter wider Herren (Schutzpatrone)? (12. 288—290)
(если как-нибудь вдруг придет ветра ураган (порыв),
или Нота (южного), или Зефира (восточного), враждебно веющего, которые как
правило чаще всего
корабль разбивают, богов вопреки покровителям (заступникам)?).
Жуковский
Вдруг с неожиданной бурей на черное море примчится
Нот иль Зефир истребителъно-быстрый? От них наиболее
В бездне морской, вопреки и богам, корабли погибают (12. 288—290).
Таким образом, в «Одиссее» Жуковского происходит сложное взаимодействие
объективного и субъективного в слове, характерное для всей его поэзии. Это слия-
ние имеет сквозной характер и является результатом целостного осмысления пере-
водчиком истории Одиссея, античной мифологии и эпоса Гомера. Фольклорность
оригинальной «Одиссеи» выражается в «сказочности» русского перевода, которая
соединяет искусство «сказочного гекзаметра» Жуковского и черты национального
аутентичного эпоса, реалии жизни русского народа. Ср.:
Песнь, Грасгоф Жуковский
4.455 nicht der greis der listigen vergass Kunst старик не забыл чародейства
10.450 sorgfaltig badete [—] und salbte fett mit Баней себя освежили; душистым
Olivenol натершись елеем
10.472 Wunderlicher (Unbegreiflicher), endlich Время, несчастный, тебе о
jetzt erinnere dich des vaterlichen возврате в Итаку подумать
Landes
11.577 der aber uberhin neun lag Pelethron (zu Девять заняв десятин под
100 Fuss = 1/6 Stadium) огромное тело
Второе направление интерпретации Жуковским античного эпоса — включение
религиозно-христианских понятий, имеющих в романтизме поэта оригинальные и
устойчивые смыслы, прочитывающиеся как мифологемы. Главным образом сквозь
эпический стиль Гомера просвечивает «душа» Жуковского:
11.37—38
10.492
12.300
9.476—477
Грасгоф
in die Grube [hinein], erfloss und
das Blut das schwarze; die aber
versamelten sich
die Seelen unter heraus aus dem
Erebos der Todten der abgestorbe-
nen.
der Seele sich bedienen sollende
(um die Seele zu befragen) des Thi-
baers Tiresias
des Sehers (Wahrsagers) des blinden,
dessen Verstand unverruckt (unver-
sehet) ist
dass nicht irgendwo Jemand mit
Frevel bosem
Sogar allzusehen dich sollten errei-
chen (uber dich kommen) die bosen
Handlungen
Жуковский
Души усопших, из темныя бездны
Эреба поднявшись:
Души невест, малоопытных
юношей, опытных старцев,
Душу пророка, слепца,
обладавшего разумом зорким,
Душу Тиресия фивского должно
тебе вопросить там.
святотатной рукой не коснетесь
Святотатным II Делом всегда на
себя навлекаем мы верную гибель
Специального уточнения в связи с привлечением подстг^рчника Грасгофа тре-
бует самый богатый и полный лингво-культурологический анализ русского пере-
вода, принадлежащий известному филологу-классику В. Н. Ярхо (см. его статью в
наст. изд). Мы имеем в виду его сопоставление перевода Жуковского с аутентич-
ным греческим текстом Гомера, по итогам которого фрагменты комментируются
как «добавление переводчика», «неточный», «не вполне точный», «неудачный» или
«вольный перевод», перевод, который «не находит соответствия в оригинале». По-
скольку неточности перевода «Одиссеи» связаны часто с естественными издержка-
ми и утратой смысла при переводе через подстрочник. Так, например, оригиналь-
ное «я пытался поднять руки (чтобы защитить Кассандру?), но опустил их на землю,
умирая, пронзенный мечом» ошибочно переведено Жуковским как «попытался //
Хладную руку к мечу протянуть я» из-за рабской дословности подстрочника и гра-
фической похожести немецких отглагольных форм «sterbend» (умирая) и «strebend»
(стремясь).
Таким образом, интерлинеарный перевод гомеровского эпоса, сделанный проф.
К. Грасгофом, представляет собой уникальный опыт посредничества в межкультур-
ной коммуникации, при котором в задачи переводчика входит не только букваль-
ный перенос содержания Гомера, но и собственный избирательный комментарий.
Поэтому обращение к Гомеру Жуковского продуктивно только сквозь призму не-
мецкого подстрочника.
§ 4. Эстетические принципы и поэтика перевода.
«Наверное, ни об одном своем произведении Жуковский не писал так много
и с такой любовью, как об «Одиссее»…» (Виницкий. С. 235); работу над поэмой
он рассматривал как «важную миссию, имеющую не только литературное, но и
религиозно-дидактическое значение для современности»1 — эти суждения иссле-
дователей вполне подтверждаются теми эпистолярными материалами, которые
вошли в составленную для данного издания «Летопись…», и позволяют наглядно
увидеть общесгвенно-философскую, историософскую, дидактико-религиозную и
эстетическую основу творческой деятельности Жуковского в процессе постижения
«Одиссеи».
Прежде всего, Жуковский преследовал масштабную цель: «Одиссея» должна
была стать не просто переводом гомеровского текста, но воссозданием целостного
образа античности, увиденного через призму романтической культуры. Это опре-
делило особую поэтику перевода.
Жуковский не знал древнегреческого языка, о чем с присущей ему скромностью
неоднократно признавался, в том числе и в предисловии к «Одиссее». Меру этого
незнания не нужно, однако, преувеличивать. И уроки древнегреческого языка в
Московском университетском пансионе, давшие начальные знания, и обращение
к переводам с параллельным гомеровским текстом, и, наконец, «уроки Одиссеи»,
о которых поэт говорит в своих дневниках за январь 1842 г. (ср.: «12 (24). Поне-
дельник. Первый урок Одиссеи»; «13 (25). Вторник. (…) 2-й урок Одиссеи»; «15 (27).
Четверг. III урок»; «16 (28). Пятница. IV урок» — ПССиП. Т. 14. С. 267—268: далее
записи до ноября 1842 г. отсутствуют), — все это вряд ли подтверждает утвердив-
шееся мнение о том, что «Жуковский, предаваясь свободному творчеству, не счи-
тал безусловно необходимым изучать язык подлинника» (Егунов. С. 361). «Уроки
Одиссеи» — это прежде всего постижение даже не столько древнегреческого языка
как такового, сколько именно «языка подлинника». Жуковский мучительно пости-
гал законы поэтического мьннления автора «Одиссеи», природу ее органической
целостности, о которой еще говорил Гердер, называя Гомера «народным поэтом»
Подобная напряженная рефлексия помогла превратить недостаток в преиму-
щество, создав для перевода специфическое пространство свободы, ограниченное
на одном полюсе целостным восприятием гомеровского мира, а на другом — до-
словным смыслом гомеровского текста. В первом случае источником выступили
лучшие европейские переводы «Одиссеи» — немецкий перевод И. Ф. Фосса и ан-
глийский перевод А. Попа, а также целый ряд менее значительных — В. Купера,
Г. Рошфора, П. Жито, Д. Монбело, И. Цаупера, Ф. Штольберга, А. Л. В. Якоба и др.
(см. § 2 наст, статьи). Из русских переводов Э1у функцию выполнили прозаические
переложения «Одиссеи» П. И. Соколова и И. И. Мартынова и, косвенно, «Илиада»
Н. И. Гнедича («поэтический же смысл дает мне немецкий перевод Фосса и не-
сколько других переводов в прозе: один немецкий и два французских и еще один
архиглупый русский (в прозе)»; из письма к великому князю Константину Нико-
лаевичу от 28 октября (9 ноября) 1842 г. // С 7. Т. 6. С. 359). Все указанные источ-
ники, проходя строгую оценку2, формировали некий синтетический образ-эталон,
1 Вольт Ц. Жуковский // История русской литературы. Т. 5. М.; Л., 1941. С. 391.
2 Ср., например: «Лучший из них есть Фоссов; но Фосс дал своему поэтическому переводу
характер подстрочного, то есть он жертвовал своим языком языку оригинала; он натянул свое
узкое немецкое платье на гигантское тело грека; с этим преобразованием грек остался греком,
это правда, но ему ходить неловко в узких немецких стихах; по швам рвется; и беспрестанно
нашивки и заплаты. Перед ним другой стихотворный перевод; не столь исковерканный язык,
как Фоссов; зато менее поэзии. Попов смешон своей чопорностию и претензиею всё сказать
с которым должен был сверяться перевод. Его Жуковский называл «поэтическим»
или «истинным» смыслом: «Из всего этого я угадываю истинный смысл греческого
оригинала и стараюсь в переводе своем наблюдать (…) верность поэтическую (…)»
(Там же).
Второй, «буквальный», смысл давал подстрочный перевод Грасгофа, пре-
следовавший цель максимально точно передать не только семантические, но и
грамматико-синтаксические особенности древнегреческого оригинала. Жуковский
высоко ценил полноту подстрочника, действительно феноменальную, но воспри-
нимал его как атомарный, превращающий гомеровский текст в хаос плохо согла-
сованных единиц — «галиматью», «визг»: «Построчный немецкий перевод есть
благословенная галиматья и часто совершенно непонятная; но я держусь исключи-
тельно этого перевода; он дает мне порядок слов оригинала, дает образ выражения
греческого поэта; его инверсии и проч., но не дает ни гармонии стиха, ни действия
отдельных слов, заключающегося в их звуке (зато дает их место), не дает того, что,
так сказать, составляет запах каждого языка, ему одному свойственный» (из письма
к П. А. Вяземскому от 9 (21) февраля 1844 г. // Гиллельсон. С. 44).
Подобный хаос, противостоя чаемому космосу Гомера, идеально соответствовал
целям переводчика. Руками Грасгофа Жуковский произвел своеобразную деструк-
цию античного эпоса до элементарных смысловых единиц, из которых уже мож-
но было созидать новый цельный мир, чьи очерчания, в свою очередь, намечало
изучение других переводов. Тем самым поэт освобождался от груза буквализма и
получал возможность подлинного творчества. И в этом смысле Жуковский гово-
рит о своем переводе как об «оригинальном творении». Рассказывая в письме к
Вяземскому о работе с подстрочным переводом, Жуковский замечает: «В этом-то и
состоит моя работа, которая из перевода превращает мой труд в оригинальное соз-
дание; я должен угадать и из себя дополнить все то, что дает мне подстрочный мой
перевод и чего нет ни в одном из известных мне поэтических» (Гиллельсон. С. 45).
В письме к С. С. Уварову от 12 (24) сентября 1847 г. он так развивает эту мысль:
«И вот в чем состоял, собственно, труд мой: мне надлежалоиз данного нестройного
[подстрочного перевода] выгадывать скрывающееся в нем стройное, чутьем поэти-
ческим отыскивать красоту в безобразии и творить гармонию из звуков, терзающих
ухо, и все это не во вред,
