робкий ученик и подражатель, не
как антиквар, а как соавтор, пытающийся создать русского Гомера. Поиск нужных
слов для него был принципиален, но с помощью слов, взятых не в отдельности, а
в глубинной связи, он через слова и стихи создал национальную картину мира, со-
звучную, но не адекватную гомеровской.
Характеризуя лексическое пространство своего перевода, Жуковский писал:
«Читается легко и без запинки, славянские слова выгнаны; везде язык просторечия,
возвышенный в эпическое достоинство; иногда только славянское высокое слово,
получившее полное право гражданства в русском языке, употребляется не по не-
обходимости, а для точнейшего и дейсгвительнейшего выражения» (Там же. С. 45);
«Относительно поэтического языка я попал в область общих слов, lieux communs
и из этих одряхлевших инвалидов поэзии, всеми уже пренебреженных, надлежит
мне сделать живых новорожденных младенцев» (С 7. Т. 6. С. 48).
Жуковский искал свой «строй языка», который, по его мнению, соответствовал
языку Гомера. В это понятие он включал тщательно отобранную лексику, порядок
слов, «течение гекзаметра», а главное — целостность восприятия, воздействие на
душу читателя. Он проверял свои открытия на поэтах: Гоголь, Тютчев, Хомяков,
А. Мальтиц, Фарнгаген фон Энзе были первыми слушателями и ценителями тру-
да русского переводчика «Одиссеи». И еще был «суд Пушкина», который для Жу-
ковского всегда был «высший суд». Пушкинская оценка перевода «Шильонского
узника»: «tour de force», — незримо присутствует в оценке «Одиссеи»: «Это истин-
ный tour de force: менее нежели за сто дней я перевел ХИ-ть песней…» (из пись-
ма великому князю Александру Николаевичу от 17 (29) апреля 1849 г. // С 8. Т. 6.
С. 591); «Таким образом мой монументальный труд свершился. (…) Это был tour de
force» (из письма Д. П. Северину от 12 (24) мая 1849 г. // РА. 1900. № 9—12. С. 48).
Пушкину Жуковский благодарен и за вхождение в мир гомеровского гекзаметра:
«…я врезался в свойство Гомеровских стихов (и этим обязан я Пушкину, то есть
его критике на некоторые стихи мои в первых опытах подражания Гомеру)…» (из
письма П. А. Вяземскому от 19 февраля (3 марта) 1849 г. // Гиллельсон. С. 67).
В совокупности данные принципы — простота, объективность, синтетич-
ность — подразумевали некий новый стиль, напряженно вырабатывавшийся по-
этом в 1830—1840-е гг., — стиль поздних сказок, повестей и переводов мирового
эпоса, который «Одиссея» эксплицировала с наибольшей полнотой. «Единствен-
ною внешнею наградою моего труда, — обозначал Жуковский цель своих поис-
ков, — будет тогда сладостная мысль, что я (во время оно роди гель на Руси немец-
кого романтизма и поэтический дядька чертей и ведьм немецких и английских)
под старость загладил свой грех и отворил для отечественной поэзии дверь эдема,
не утраченного ею, но до сих пор для нее запертого» (из письма А. С. Стурдзе сут
10 марта н. с. 1849 г. // PC. 1902. № 5. С. 394). Гомеровский «эдем» был патриар-
хальной народной жизнью, где самые натуралистические, бытовые черты насыща-
лись наивной поэтичностью: «(…) это беспрестанная идиллия, описание, простой
быт семейный в хижине пастуха, с которым весьма мало разнится и быт во двор-
це царском, описание нравов простых, часто грубых, всё это имеет несказанную
прелесть (…)» (Гиллельсон. С. 67). Учитывая подобное восприятие, можно сказать,
что перевод «Одиссеи» вырастал из идиллии («Овсяной кисель» и др.), пафос ко-
торой задают «труды и дни», слитный поток человеческой жизни, согласованный
с ритмами природно-космической действительности и пронизанный ощущением
духовного единства людей.
В этом Жуковский видел залог подлинной поэзии. В «Гомеровых сказках» он на-
ходил источник чистоты и благоуханности, «прелесть несказанную в этой девствен-
ной святой поэзии» (из письма П. А. Вяземскому от 19 февраля (3 марта) 1849 г. //
Гиллельсон. С. 45). Такая «первобытная поэзия» утверждает бытие, принимая его
во всех проявлениях, она «так светла и тиха, так животворит и покоит, так мирно
украшает все нас окружающее, так не тревожит и не стремит ни в какую туманную
даль» (из письма С. С. Уварову от 12 (24) сентября 1847 г. // СС 1. Т. 4. С. 658). Мир
«Одиссеи» осмысляется Жуковским как своеобразный отеческий дом, из которого в
глубокой древности вышла европейская культура и в который она должна возвра-
титься, ощутив себя исчерпанной, потерявшей глубинные духовные основы. Глав-
ный мотив поэмы — возвращение — метафорически обыгрывается переводчиком
многократно, становясь символом современного мироощущения. Показательно,
что после завершения «Одиссеи» Жуковский в «Странствующем жиде» вновь об-
ратится к этому сюжету, взятому, однако, в противоположном аспекте — как от-
чуждающее бегство. Действительность сегодняшнего дня пронизана неудовлетво-
ренностью, тревогой, чувством раскола, спасение от которых — в первоистоках:
«Представляя вам Гиперборейский портрет этого гиганта древней Греции, (…) я
вам снова открываю дверь в этот мир чудес, я вас заставляю покинуть тяжелую
атмосферу действительности, которая душит нас всех, и уношу вас в высокие, об-
лачные страны идеалов, где дышится ароматным и девственным воздухом первых
дней творения» (из письма К. А Фарнгагену фон Энзе от 25 октября 1848 г. // РБ.
Духовное возвращение, воскрешение патриархального мира предполагало,
по Жуковскому, преобразование и сугубо литературное — отказ от усложненной
художественной оптики и языка: «(…) в выборе слов надобно наблюдать особен-
ную осторожность: часто самое поэтическое, живописное, заносчивое слово потому
именно и негодно для Гомера; все имеющее вид новизны, затейливости нашего
времени, все необыкновенное — здесь не у места» (С 7. Т. 6. С. 49). Приманка совре-
менного искусства, изощренность, лишь компенсирует утраченную цельность ми-
роощущения, в рамках которого предмет и слово связаны напрямую и неразрывно,
вплоть до возникновения устойчивых формул, чью функцию и значение перевод-
чик отлично понимал и старался сохранить. Эти поэтические клише, растиражи-
рованные тысячелетней традицией, имеют, однако, свою внутреннюю обусловлен-
ность, и ее необходимо очистить, сделать очевидной для сегодняшнего читателя,
«надобно возвратиться к языку первобытному, потерявшему уже свою свежесть от
того, что все его употребляли, заимствуя его у праотца поэзии; надобно этот изно-
шенный язык восстановить во всей его первобытной свежести» (Там же. С. 49).
И в этом контексте можно понять инвективы Жуковского в адрес современ-
ной поэзии. Уже в первых же эпистолярных размышлениях о причинах своего
обращения к переводу «Одиссеи» Жуковский определяет их историософский под-
текст. В письмах великим князьям Александру и Константину Николаевичам от
1842—1843 гг. он не просто противопоставляет гомеровский мир «буйству враж-
дебного, всеразрушающего демократизма» (С 8. Т. 6. С. 449), «горячке, нагорая те-
перь кипит во всем, и везде производит бред сумасшествия» (С 7. Т. 6. С. 359), но
и дает резкую характеристику современной поэзии. «Новейшая поэзия, конвуль-
сивная, истерическая, мутная и мутящая душу, мне опротивела; хочется отдохнуть
посреди светлых видений первобытного мира» (Там же); «Я живу в мире Гомера,
прислушиваясь к его славному гению, не слышу визгов сумасшедшего Гервега1 и
комп., которым рукоплескает еще не образумевшаяся молодежь, посреди которой
встречаются и молокососы с проседью» (С 8. Т. 6. С. 449) — эти суждения начала
1840-х гг. — предчувствие исторических последствий, вылившихся в события рево-
люции 1848 г., очевидцем и жертвой которых оказался поэт и его семья.
Работа над второй частью перевода оказалась в эпицентре разгула революции;
это поистине была «жизнь на вулкане». Осенью 1848 г. Жуковский покидает опасный
Франкфурт и переезжает в более спокойный Баден, где завершает работу над пере-
водом, но в конце апреля 1849 г. ему с семьей приходится искать убежище в Швей-
царии. Ритмы времени не могли не ворваться в творческий мир поэта. Два периода
работы над переводом (1842—1844 и 1848—1849) принципиально отличались друг
от друга как общей ситуацией общественно-политической жизни в Германии и Ев-
ропе вообще, где Жуковский постоянно жил с 1841 г., так и мироощущением поэта.
Если в первый период поздняя женитьба и предчувствие семейного счастья, рож-
дение дочери и ожидание второго ребенка (сын Павел родился 31 декабря 1844 г.),
общественная стабильность и ощущение внутренней свободы создавали атмосферу
своеобразной идиллии, надежд и иллюзий, то второй период, ознаменовавшийся
постоянными собственными недугами и болезнями жены, надвигающимся предчув-
ствием смерти и слепоты, отрывом от родины и «жизнью на вулкане», вызванной
событиями революции 1848 г., рождал мрачные мысли, страхи и ощущение общей
нестабильности. Идиллия сменилась драмой, и это изменение общего настроения
не могло не отразиться на стилистике перевода. Гомеровская «Одиссея» все больше
превращается в Теодиссею Жуковского: его интерпретация темы женихов Пенело-
пы, расправы с ними «не привносится в текст извне и a posteriori, но рождается в
процессе перевода как постепенное осознание смысла современной истории» (Ви-
ницкий. С. 260). Революционные события 1848 г. наложили свой отпечаток на вос-
приятие Гомера: Жуковский создавал «Одиссею» своего времени.
Его перевод становился в определенном смысле утопическим проектом, при-
званным на новых основаниях перестроить современную литературу, а в пределе и
всю культуру, соединив духовный опыт новой Европы и древнего мира. В художе-
ственной системе позднего Жуковского это приобретало характер универсального
синтеза, в котором Гомер дополнялся персидским и индийским эпосом и русскими
сказками. Особенно показательно здесь соседство античности с библейскими ис-
точниками — с переводом Нового завета и «Странствующим жидом»2. Они состав-
ляли принципиальные полюса в культурно-философской концепции Жуковского,
воплощая в себе древнее, дохристианское и современное, христианское начала.
Сплав двух литературных традиций, двух мироощущений — одна из сквозных
целей романтизма, свидетельством чему являлись опыты Гельдерлина и йенцев,
1 Резкое неприятие творчества немецкого поэта Георга Гервега (1817—1875) было связа-
но и с его публицистической деятельностью. Подробнее см.: ПССиП. Т. 14. С. 536, а также:
Разумова Н.Е.Ъ. А. Жуковский — читатель «Стихов живого человека» Г. Гервега // ПМЖ. Вып.
15. Томск, 1989. С. 34—45.
2 В этом смысле Жуковский выступал наследником культурной традшщи пушкинской
поры, в рамках которой восприятие Гомера и гомеровских текстов насыщалось интенсив-
ными христианскими аллюзиями, см.: Майофис М. «Рука времен», «божественный Платон» и
гомеровская рифма в русской литературе первой половины XIX века: (Комментарий к непро-
читанной поэме Н. И. Гнедича) // НЛО. 2003. № 2. С. 145—170.
Шелли и Китса, Шатобриана и Гюго. Переводчик «Одиссеи» отирался более все-
го на французскую мысль, в которой центральным понятием выступала меланхо-
лия1. «Кажется мне, — замечал Жуковский, — что m-me Stael первая произнесла,
что с религиею христианскою вошла в поэзию и вообще в литературу меланхо-
лия» (С 7. Т. 6. С. 47—52). Действительно, Шатобриан в «Гении христианства» и
де Сталь в трактате «О влиянии страстей на счастье людей и наций», использовав
понятие, необыкновенно популярное в эпоху сентиментализма, придали ему статус
культурно-философской категории. Меланхолия, понятая как ощущение бренно-
сти, преходящести посюстороннего, конечного бытия перед лицом непостижимой
и притягательной вечности, явилась определяющей чертой христианского миро-
восприятия. «Греки и римляне, вовсе не простирая своих взглядов за пределы жиз-
ни и не подозревая о радостях, более высоких, чем земные, не были склонны, как
мы, к мечтаниям и желаниям, что вытекает из характера их религии. Именно в
духе христианства следует прежде всего искать причину появления волны чувств,
столь распространенной среди современных людей. Созданная для наших горе-
стей и наших нужд, христианская религия беспрерывно представляет нам двойную
картину земных печалей и небесных радостей, и посредством этого она порождает
в сердце источник близкой боли и далекой надежды, откуда проистекают неис-
сякаемые мечтания. Христианин рассматривает себя всегда как путешественника,
идущего по долине слез и обретающего покой только в могиле. Мир вовсе не яв-
ляется
