предметом его вожделений, поскольку он знает, что дни жизни человека

сочтены и что это мгновение быстро от него ускользает»2.

Принимая различные формы в течение веков, меланхолия накладывала общий

отпечаток на культуру Европы, чем все более отдаляла «цивилизованный» мир от

«естественности» древних и диких народов. Знаменательно, что в повестях Шато-

бриана современный герой, в котором меланхолия разрастается до «мировой скор-

би», равно отчужден как отдуха античности, являющегося ему в Италии и Греции,

так и от жизни диких индейцев, в которой он пытается найти успокоение. Так,

в философской традиции раннего французского романтизма христианское забве-

ние земного в пользу небесного порождало в настоящем безысходный пессимизм,

чувство тупика, сопровождающееся взрывом мятежных страстей: «(…) та волна, в

которую меланхолия погружает чувства, сама же вновь порождает эту меланхолию,

поскольку она вздымается в водовороте страстей, когда эти страсти бесцельно по-

жирают сами себя в одиноком сердце» (Там же. С. 394). Здесь исток индивидуа-

листического бунта и социальных революций, на фоне которых и возникла сама

концепция меланхолии.

Обращение Жуковского к этому феномену современного сознания также проис-

ходило на фоне революционных событий 1840-х гг., и плодом его рефлексии яви-

лись статья «О меланхолии в жизни и в поэзии» (1846) и высказывания о переводе

«Одиссеи» в письмах. «Наше время живет под мечом Дамоклеса: все на волоске»

(из письма великому князю Александру Николаевичу от 11 (23) ноября 1848 г. //

С 8. Т. 6. С, 562), — писал поэт, находясь едва ли не в центре мятежной Германии.

1 См. о рецепции этой литературно-психологической категории в России: Виницкий И. Ю.

Анатомия меланхолии: Меланхолическая традиция в России и В. А. Жуковский // Ученые

записки Московского культурологического лицея № 1310. Сер. Филология. Вып. 2. 1997.

С. 111—168.

2 Цит. по: Литературные манифесты западноевропейских романтиков. М., 1980. С. 393.

4и

Чувство непрочности жизненного уклада, надвигающегося крушения, которым

пронизано мироощущение настоящего, имело, по мысли Жуковского, своим ис-

током «буйство враждебного, всеразрушающего демократизма», «грязный эгоизм»

(из письма великому князю Александру Николаевичу от 1 (13) января 1843 г. //

С. 8. Т. 6. С. 449), ставящий индивидуальный интерес выше общезначимого нрав-

ственного закона. Человек, цепляющийся за земные блага, не может не чувствовать

их преходящий характер, а путь к истинному и вечному для его мятущейся души

закрыт. Отсюда «горячка, которая теперь кипит во всем, и везде производит бред

сумасшествия», не исключая и «новейшей поэзии, конвульсивной, истерической,

мутной и мутящей душу» (С 7. Т. 6. С. 359). Последнюю Жуковский называет не

иначе как «визгом» — «визгом сумасшедшего» (С. 8. Т. 6. С. 449).

Этим эксцессам «меланхолического сознания» противопоставляется искусство,

где находит прибежище истинная меланхолия: «С другой стороны, я думаю, что

революции, волнения, законодатели улиц, герои баррикад и т. д. — переходящи,

поэзия же не прейдет и останется неизменной навсегда. (…) Печальные обстоя-

тельства прервали окончание работы, и теперь мне делается довольно трудно ясно

слышать гармонический голос Гомеровой Музы посреди завываний волков, стол-

пившихся вокруг нас, чтобы разорвать все человечество. Но я все-таки буду спа-

саться время от времени под защиту старика Гомера, чтоб сделаться неприступным

для всех тех известий, которые нас смущают и огорчают» (из письма К. А. Фарн-

гагену фон Энзе от 25 октября 1848 г. // РБ. 1912. Ноябрь-декабрь. С. 24—25). В

интерпретации Жуковского целью поэзии является, однако, не создание некоего

очарованного прекрасного царства, куда нет доступа волнениям мира. Напротив,

в перевод «Одиссеи» и позднее творчество поэта, входит мощная струя историко-

политической аллюзионносги. Тем не менее, в истинном искусстве вся стихия зем-

ного, эгоистического очищается в соприкосновении с вечным и непреложным. По-

добный примиряющий катарсис и есть положительное следствие меланхолии, по-

зволяющее рассматривать ее не только как часть христианского мировосприятия,

но как извечную составляющую человеческой культуры вплоть со времен Гомера.

Сущность меланхолии, по Жуковскому, одинакова во все времена — это «груст-

ное чувство, объемлющее душу при виде изменяемости и неверности благ житей-

ских, чувство или предчувствие невозвратной утраты без замены» (С 7. Т. 6. С. 50).

Но истоки и, особенно, способы преодоления меланхолии глубоко разнятся. В ан-

тичности она составляла ядро мировосприятия, поскольку действительность явля-

лась человеку только в своих внешних формах, имеющих «жизнь пластически мо-

гучую в настоящем», но в свете вечности бренных, «ничтожных, ибо душа не имела

за границей мира своего будущего и улетала с земли безжизненным призраком, и

вера в бессмертие, посреди этого кипения жизни настоящей никому не шептала

своих великих, всеоживляющих утешений». Этот контраст «светлой жизни древних,

светлой, как украшенная жертва, ведомая на заклание» (там же) и ощущения тем-

ной поглощающей пучины, неподвластной человеку, составляет разительнейшее

отличие античности. Напряжение, неизменно возникающее между двух предельно

разведенных полюсов — красоты бытия и бренности индивида, могло разрешиться

только одним образом — героическим приятием «слепого, безжалостного фатума»1.

Подобный акт, с точки зрения Жуковского, имел характер нравственного катарси-

1 О меланхолии в жизни и в поэзии //Жуковский В. А. Эстетика и критика. М., 1985. С. 344.

са, поскольку реализовал свободу человека. Через него личность своеобразно воз-

вышалась до самой себя.

Мысль том, что «судьба человека не столько результат действия надличност-

ных сил, сколько итог совпадения человека со своей судьбой (…), результат (…)

напряженных усилий самого человека, реализация его внутренней интенции»1,

явилась одной из ключевых для Жуковского. Так путь героя освещался этикой

жизнестроительства, в чем состоял наиболее глубокий урок «Одиссеи» для совре-

менного читателя, который, принадлежа к сфере христианской культуры, дол-

жен был быть гораздо более восприимчив к подобному чувству, ибо «там, где есть

Евангелие, не может уже быть той меланхолии, о которой я говорил выше, ко-

торой все запечатлено в до-евангельском мире: теперь лучшее, верховное, все

заменяющее благо — то, что одно неизменно, одно существует, дано один раз

навсегда душе человеческой Евангелием; правда, мы можем и теперь, как и древ-

ние, говорить: земное на минуту, все изменяется, все гибнет; но мы говорим так

о погибели одних внешних, чуждых нам призраков, заменяемых для нас верным,

негибнущим, существенным, внутренним, нашим; а древние говорили о гибели

того, что одно было для них существенно и что для них, раз погибнув, уже ничем

заменяемо не было» (С 7. Т. 6. С. 50). Прозрение «существенного, внутреннего,

нашего», то есть субстанционально заложенного в человеке, преодолевает мелан-

холию, позволяя воспринять судьбу как результат собственного осмысленного

выбора, а не вердикт слепых надличностных сил или случайное сплетение внеш-

них обстоятельств.

Сложное и актуальное нравственное содержание, утверждающее, тем не менее,

незыблемость этических ориентиров, превращало перевод «Одиссеи» в уникальное

педагогическое орудие. «По моему мнению, — писал Жуковский министру про-

свещения С. С. Уварову, — нет книги, которая была бы столь прилична перво-

му светлому периоду жизни, как «Одиссея», возбуждающая все способности души

прелестию разнообразною (…). Русская «Одиссея» будет доступна всем возрастам

и может быть, если сделаны будут некоторые выпуски, дана без опасения в руки

всякого юноши, начинающего читать про себя. (…) Таким образом и «Одиссея» мог-

ла бы сделаться самою привлекательною и в то же время самою образовательною

детскою книгою» (СС 1. Т. 4. С. 658—662). Те пропуски, о которых говорил Жу-

ковский (см. приложение к наст, изд.), касались как раз нежелательного буйства

Одиссея, его жесюкосгей при расправах, то есть эксцессов нарождающегося инди-

видуалистического сознания. От них поэт и желал уберечь юного читателя, оставив

ему все обаяние наивной патриархальной жизни, переданной со всей «сказочной»

занимательностью, «первобытной» простотой и эпической масштабностью. Жуков-

ский думал и об оснащении своего перевода своеобразным научно-педагогическим

комментарием. В письме к А. С. Хомякову от 12 (24) сентября 1847 г. он посылает

«роспись по алфавиту всех имен мифологических, исторических, географических и

пр., находящихся в первых XII песнях «Одиссеи»» [всего 322 названия] и сообщает,

что по окончании перевода последних XII песней будет «сделан такой же алфавит

и их» (С 7. Т. 6. С. 638). Он хотел привлечь к этой работе Хомякова, предлагая ему

сделать 13 примечаний к тексту (Там же. Сн. 1).

1 Макушкина С. Ю. Мотив судьбы в переводе «Одиссеи» Жуковским // Проблемы литера-

турных жанров. Мат-лы X Международной науч. конф. Ч. 1. Томск, 2002. С. 93.

В целом же Жуковский видел в «Одиссее» некую очищающую прививку, спо-

собную обновить современное культурное сознание, переключив его с гипертро-

фированной романтической субъективности на идеал античной гармонии: «И бу-

дет великое дело, если мне моим переводом удастся пробудить на Руси любовь к

древним, как некогда я подружил их с поэзиею немцев» (из письма П. А Плетневу

от 1 июля 1845 г. // Переписка. Т. 3. С. 556). Эта вера превращала подвижнический

труд над переводом в последний урок, в поэтический памятник-завещание: «(…)

Моя русская «Одиссея» будет моим твердейшим памятником на Руси: она, если не

ошибаюсь, верна своему греческому отцу Гомеру; в этом отношении можно ее будет

почитать произведением оригинальным» (Там же).

Таким образом, творческая история перевода «Одиссеи», эстетическая рефлек-

сия в связи с осмыслением гомеровского мира и выработкой переводческих прин-

ципов свидетельствует как о масштабности предпринятого и осуществленного за-

мысла, так и о его мирозиждительной роли в творческой биографии Жуковского.

§ 5. О посвящении и предисловии к переводу «Одиссеи»

В 1849 г. почти одновременно выходит в свет первая половина «Одиссеи»

В. А. Жуковского (песни 1—12) сразу в двух изданиях: сначала в составе «Новых

стихотворений В. А. Жуковского» (Т. 2. СПб., 1849)’, а затем в 8-м томе пятого изда-

ния «Стихотворений В. Жуковского» (СПб., 1849). Оба издания имели одинаковое

посвящение: «Его Императорскому Высочеству Государю Великому Князю Констан-

тину Николаевичу свой труд с глубочайшим почтением посвящает В. Жуковский».

Начиная с седьмого посмертного издания сочинений Жуковского под редакци-

ей П. А. Ефремова (СПб., 1878. Т. 5) посвящение по неизвестным причинам было

снято, а потому вопрос о посвящении к «Одиссее» Жуковского в литературоведении

и критике практически не возникал. А. Н. Веселовский ограничился лишь указани-

ем на то, что «Жуковский доставил его (первый том «Одиссеи») вел. кн. Константи-

ну Николаевичу, которому и посвятил свой труд» (Веселовский. С. 440), и ссылкой

на письма Жуковского об этом. Другие исследователи и комментаторы творческого

наследия поэта, по существу, игнорировали этот факт.

А между тем это посвящение представляет определенный интерес как для твор-

ческой истории перевода «Одиссеи», так и шире — для духовной биографии позд-

него Жуковского.

Великий князь Константин Николаевич (1827—1892), второй сын императо-

ра Николая I, приблизился к Жуковскому в 1839 г. В этом году ему исполнилось

12 лет, и Жуковскому было предложено состоять при младших великих князьях —

Константине, Николае и Михаиле Николаевичах. К этому времени поэт официаль-

но завершил свою миссию наставника при наследнике Александре Николаевиче,

и такое предложение, исходящее от императора, свидетельствовало о доверии к

нему. Однако Жуковский деликатно отклонил это предложение, желая посвятить

1 Далее Жуковский приводит даты по новому стилю. Первая половина «Одиссеи» была

процензурована в Петербурге А. В. Никитенко еще 30 октября 1847 г. и печаталась в при-

дворной типографии В. Гаспера в Карлсруэ. Она вышла из печати в составе «Новых стихот-

ворений» в 1848 г., хотя и имеет помету 1849 г., вероятно, по аналогии со следующей второй

частью, вышедшей с опозданием из-за революционных событий 1848 г. лишь в 1849 г.

остальные свои годы тем занятиям, «кои единственно мне свойственны, но давно

мною оставлены», т. е. поэзии. Между тем