18 в. до 1815 г. появились в переводах только

отрывки: «Улисс у Алкиноя» (8. 499—586) — А. Ф. Мерзлякова и вся

кн. 6 — Н. Кошанского. Первый пользовался 5- и 6-стопным амфибра-

хием, напоминающим по своему звучанию гексаметр со слабым началь-

ным слогом, и труд его скорее может быть назван вольным подражани-

ем, чем переводом. Второй вернулся к александрийскому стиху, но не

слишком стеснял себя ни точностью, ни объемом: из 331 стиха оригина-

ла у него получилось 394, что вполне понятно, поскольку александрий-

ский стих на 5 слогов короче гексаметра.

В 1815 г. вышло 2-е издание прозаического перевода «Одиссеи»,

снова анонимное, но на этот раз, по всей видимости, подготовленное

П. Соколовым. Он постарался освободить его от множества славяниз-

мов, которыми увлекался Екимов, придал именам собственным форму,

соответствующую оригиналу (в частности, вместо латинизированного

Улисса появился Одиссей), но греческого Соколов по-прежнему не знал

и сверял перевод то ли с латинским, то ли с французским текстом «Одис-

сеи», не пытаясь устранить пропуски и небрежности 1-го издания.

Новый прозаический перевод (с параллельным греческим тек-

стом) обеих поэм Гомера предложил в 20-х годах 19 в. И. И. Марты-

нов («Илиада» — 1823—1825, «Одиссея» — 1826—1828) в его известной

серии «Греческие классики». Ч. XI—XII. Мартынов имел отдаленное

представление об эпическом стиле и, в частности, исключал из текста

определения, «без коих в переводе можно, а часто и должно обойтись»,

и не придерживался никакой системы в передаче постоянных эпите-

тов, хотя иногда находил удачные новообразования («златоуздые кони»,

«медноланитный шлем») и снабдил перевод примечаниями по части

стиля и употребления сложных слов. Перевод Мартынова, сделанный

под сильным влиянием очень популярного на рубеже 18—19 вв. про-

заического французского перевода Битобе (1785), получил у современ-

ников отрицательную оценку, которая удерживалась за ним на протя-

жении нескольких десятилетий.

Переводы отдельных частей из «Одиссеи», опубликованные после

Мартынова (1831 — Масальского из кн. 2. 155—255; 1840 — Джунков-

ского, кн. 1 целиком), заслуживают упоминания только потому, что в

них был использован — на пути, проложенном Гнедичем, — гексаметр,

употребление которого вызвало, впрочем, решительное сопротивление

у литераторов, требовавших передачи простонародности и даже «вуль-

гарности» языка Гомера. (Заметим, что предпринятые тогда же и чуть

позже попытки «воссоздать» «Илиаду» языком и стилем русских былин

с заменой Атрида на Атреевича воспринимаются сейчас, как кошмар-

ный сон.)

Таков был фон, на котором Жуковский принялся в начале 40-х го-

дов за «Одиссею». Правда, перед ним была уже совершенно закончен-

ная «Илиада» в переводе Гнедича, у которого можно было бы многому

поучиться, был немецкий перевод Фосса, но Жуковский не ставил себе

целью вступать с ними в соревнование и в своей «Одиссее» пошел со-

всем иным путем.

2

Интерес к античности, характерный для всех русских поэтов по

меньшей мере с середины 18 в., пробудился в Жуковском достаточно

рано и нашел отражение как в его собственном творчестве, так и —

главным образом — в его переводах.

Первым произведением в этом ряду надо, по-видимому, считать

переложение рифмованными ямбическими четверостишиями знаме-

нитого отрывка из Сапфо, до сих пор не получившего однозначного

толкования («Тот мне кажется равным богу…», фр. 31), — «Сафина ода»

(1806). В том же году последовал перевод басни Лафонтена «Сокол и

Филомела», который представляет собой несколько причудливый ги-

брид басни Гесиода о соколе и ястребе (ТиД, 202—212) с известным

мифом о превращении в соловья афинянки Прокны (см. примеч. к

19. 518). Затем, в 1809 г. по мотивам Горация (Оды. II. 3) было напи-

сано стихотворение «К Делию» и тогда же переведена баллада «Кас-

сандра» Шиллера, использовавшего эллинистический миф об убийстве

Ахилла, завлеченного троянцами под предлогом его бракосочетания

с Поликсеной, дочерью царя Приама (см. вступительную заметку к

CMC). Из менее известного немецкого поэта Маттиссона (1761—1831)

Жуковский в 1812 г. перевел стихотворение «Элизиум», в основу кото-

рого положен рассказ о пребывании души в царстве мертвых, и герои-

ней его является, соответственно, Психея (Душа). Затем Жуковский

возвратился к Шиллеру, переведя одну из самых известных его баллад

«Ивиковы журавли» (1813) и стихотворение «Явление богов» (1815), в

котором действуют Зевс, Аполлон, Бахус, Эрот и Стикс. В промежутке

4бз

между этими переводами появилась собственная баллада Жуковского

«Ахилл» (1814), написанная 4-стопным хореем по мотивам кн. XXIV

«Илиады» (Приам у Ахилла), но с прибавлением обширных рассужде-

ний Ахилла об ожидающей его скорой смерти, о гибели Патрокла и

посмертной славе, — все это излагалось с сугубо меланхолическим на-

строением1.

Завершает античную тему в первые два десятилетия творчества Жу-

ковского обращение к римским авторам — Овидию (перевод одного

эпизода из «Метаморфоз» — кн. XI. 410—748 — под названием «Цеикс

и Гальциона», 1819) и Вергилию («Разрушение Трои» — кн. II «Энеи-

ды», 1822). Переводы эти показательны в том отношении, что выпол-

нены гексаметром, т. е. размером подлинника, что, как мы видели, в те

времена было вовсе не обязательным правилом.

После семилетнего перерыва Жуковский опубликовал в журнале

«Северные цветы» за 1829 г. в переводе с немецкого примерно 600 сти-

хов из «Илиады», объединив отрывки из кн. VI и XVII—XX (от гибели

Патрокла до выхода в бой Ахилла) с собственными стихами. Получи-

лась небольшая поэма с Ахиллом в качестве главного героя, но откры-

вающаяся прощанием Гектора — его будущей жертвы — с Андромахой.

К этому же году относится переведенное из Гердера четверостишие

«Гомер» («Вечен Гомеров венец»). Годом раньше вышло в свет «Торже-

ство победителей» (1828), где присутствуют все главные герои, уцелев-

шие к концу Троянской войны и размышляющие о бренности земного.

Затем последовали еще три перевода из Шиллера: «Жалоба Цереры»

(она уже знает, что ее дочь похищена Аидом), знаменитый «Поликратов

перстень» (оба в 1831 г.) и «Элевзинский праздник» (1833) с участием

Аполлона, Афины, Посидона и все той же Цереры, открывающей лю-

дям секрет земледелия2.

Третье, и самое результативное обращение Жуковского к антич-

ным авторам охватывает последнее десятилетие его жизни. ΒΊ841 г.

он уволился от государственной службы и поселился в Германии, где

1 Заметим в порядке контраста, что в том же году Жуковский написал «Плач о Пиндаре»,

представлявший сатиру на кн. Д. И. Хвостова (1757—1835). Здесь он не без основания заме-

тил о Пиндаре, «что одами его пленялся, // Не понимая их, весь свет…».

2 Интересный анализ переводческих принципов Жуковского, ярко проявившихся в его

«Торжестве победителей» и «Элевзинском празднике» и впоследствии нашедших отражение

также в «Одиссее», см. в кн.: Этки71д Ε. Русские поэты-переводчики от Тредиаковского до

Пушкина. Л., 1973. С. 92—98. Для полноты же сведений об интересе Жуковского к античным

мотивам упомянем отрывок «Война мышей и лягушек» (1831), написанный, может быть, по

совету Пушкина, чтобы отразить литературные распри того времени, и перевод двустишия,

посвященного Фидию, из Палатинской антологии, XVI. 81 (1836, «Ты не всходил на Олимп,

Зевс ли явился тебе?»).

в два приема (с января 1842 до конца 1844 и с октября 1848 по апрель

1849 г.) перевел «Одиссею», которой был очень увлечен, и чем дальше,

тем больше: над первой половиной поэмы он работал почти три года,

вторая заняла у него всего лишь 8 месяцев. По его собственному при-

знанию, в последние месяцы он иногда переводил по 50, 60, 100 стихов

в день. Может быть, под конец работа пошла быстрее и потому, что

вторую половину поэмы с ее картинами домашнего быта Жуковский

считал более привлекательной? В том же 1849 г. перевод вышел из пе-

чати в Германии и России1.

Из этой короткой справки читатель легко может сделать вывод, что

источником вдохновения в отношении античных мотивов служили для

Жуковского обычно чужие произведения. Однако заключение это нуж-

дается в существенной поправке, ибо каждое переводимое им стихот-

ворение по справедливости становилось его собственным. Как верно

писал один из современников Жуковского вскоре после его смерти, «об-

разы, ему не принадлежащие, делались его образами не только потому,

что он их себе усваивал, а и потому, что в его творческом даровании они

получали новую способность жить и действовать в мире, для которого

они предназначались, и потому что ни одною своею чертою они не изо-

бличали своего нездешнего происхождения»2. Слова эти, сказанные около

полутора столетий назад, вполне применимы и к «Одиссее» в переводе

Жуковского, объясняя как его достижения, так и слабые стороны.

3

В наше время считается аксиомой, что, приступая к переводу иноя-

зычного автора, переводчик должен одинаково хорошо знать два язы-

ка: тот, с которого он переводит, и свой родной. Наряду с этим он обя-

зан проникнуть в историко-культурную обстановку того времени, когда

появилось переводимое произведение, и чем больше оно удалено от

нас, тем более необходимой становится эта работа. Принимаясь же за

античного автора, переводчику приходится делать множество справок

филологического и исторического характера, изучать бытовые реалии

и семейные отношения, типы вооружения воинов и обычаи мореходов,

какие были приняты за две-три тысячи лет до наших дней. Нет необ-

ходимости добавлять, что качество перевода будет зависеть от уровня

художественного дарования переводчика.

1 Стихотворения В. А. Жуковского. Издание 5-е. Том ось мой. Одиссея. I—XII песни. СПб.,

1849.

2 Никигпенко А. В. Василий Андреевич Жуковский со стороны его поэтического характера

и деятельности. СПб., 1853. С. 9 (курсив автора, подчеркнуто мною. —В. Я.).

Из всех этих непременных предпосылок для удачного перевода

Жуковский обладал только одной, хотя и самой важной: он был пре-

красным русским поэтом и виртуозно владел стихотворной техникой.

В остальном он значительно уступал тому же Гнедичу, проделавше-

му для своей «Илиады» огромную предварительную работу, которую

вполне можно назвать историко-археологической. С Жуковским дело

обстояло иначе. Древнегреческого языка он не знал, и в попытке

овладеть им на старости лет не пошел дальше первого урока. Никаких

исторических или философских изысканий он не производил, а делал

перевод с немецкого подстрочника, изготовленного для него Карлом

Грасгофом (1799—1874), профессором древнегреческого языка в Дюс-

сельдорфе. Жуковский считал его «великим эллинистом», хотя в не-

мецком словаре специалистов по классической филологии указаны

всего 4 его небольшие работы, относившиеся к типу так называемых

Gymnasialprogrammen — гимназических пособий по какой-нибудь

частной теме. Грасгоф предпочитал гомеровские реалии («Корабль у

Гомера», «Домашняя утварь у Гомера и Гесиода»), причем из перевода

Жуковского не видно, чтобы он уделил особое внимание первой из них,

а вторая вышла вовсе после его смерти. Университета в Дюссельдор-

фе не было, так что едва ли Грасгоф принимал какое-нибудь участие

и в разгоревшихся в те времена спорах по «гомеровскому вопросу».

Скорее всего, он был преподавателем классической гимназии, хорошо

знавшим греческий язык, и к тому же невероятно трудолюбивым и до-

бросовестным. Выполненный им по заказу Жуковского подстрочник,

хранящийся в Санкт-петербургской Публичной библиотеке, является

в своем роде уникальным.

В отличие от обычных подстрочников, цель которых — передать со-

держание оригинала, Грасгоф дал, в сущности, смысловое и граммати-

ческое описание каждой его фразы. Первый ряд в строке занимает у

него гомеровский стих, ниже подписан перевод каждого слова на не-

мецкий язык и указано его грамматическое значение в греческом тек-

сте. В каждом стихе отмечены также слоги, на которые в оригинале

падает метрическое ударение. Получив в свои руки наряду с переводом

Фосса такое подробное пособие, Жуковский, по его словам, «угадывал

истинный смысл греческого оригинала» и, надо признать, во многом

его угадал, хотя, возможно, и не всегда отдавал себе в этом отчет.

В своем отношении к «Одиссее» Жуковский исходил из того вос-

приятия Гомера, которое было характерно для сентиментально-

романтического направления в литературе последней четверти 18 в.

«В Гомере, — писал он, — нет работы искусства: