«с» в 3. 26 и 64; в 17. 221 два

<ρλ— переданы через два "пр-", внутренняя рифма на ος в начале двух дактилей, 7. 122 — через сочетание "сад виноградный". Если переводчику и не всегда удается воспроизвести перечисленные приемы именно в тех стихах, где они употреблены в оригинале, и он восполняет неизбежную утрату в другом месте, это вполне можно при- знать его правом (все подобные случаи отмечены в примечаниях). Из той же области — перевод у Жуковского вереницы традицион- ных вопросов, которыми всякий раз хозяин встречает прибывшего в его дом незнакомца: кто он? кто его родители? откуда прибыл? Обыч- но таких вопросов бывает два-три, — в переводе число их может соот- ветствовать оригиналу1, может превышать его на один-два вопроса2, но иногда разрастается вдвое и больше4, что, впрочем, не лишает досто- верности передачу этой стороны эпического этикета. Возвращаясь к более существенным проблемам перевода, отметим весьма умеренное употребление в них славянизмов, которые особенно сильно затрудняют современному читателю освоение «Илиады» Гнеди- ча, но и в 19 в. едва ли легко преодолевались всеми. Славянизмы у Жуковского встречаются двух видов: грамматические и лексические. Из грамматических славянизмов чаще всего употребляется роди- тельный падеж прилагательных женского рода на -ьгл, -ия («златотрон- ныя Артемиды», «для вечерния пищи») и только изредка — усеченные прилагательные и причастия типа «малолетен», «отсутственна»; затем родительный падеж с предлогом от в значении genetivus auctoris («от 1 4. 312—314; 7. 238 сл.; 24. 257. 2 1. 166—169 (см. примеч.); 10. 325; 19. 105. 3 1. 402—405 (6 вопросов против 3); 24. 298—301 (8 против 4), но и 4. 642—644 (6 против одного). Ср. 8. 573—578. внимавших ему феакиян... вызванный к пенью вторично», 8. 190 сл.; «не чтим был от младших», 13. 142) и превосходная степень в значении сравнительной («чтоб удобнее сладить с сильнейшим», 3. 250, т. е. с бо- лее сильным; «огромнейший первого камень», 9. 537). Для русской по- эзии первых десятилетий 19 в. формы эти были вполне привычными и либо воспринимались как поэтическая вольность, либо придавали речи совершенно определенный стилистический колорит1. Встречаются они, хоть и не часто, и в позднем творчестве Пушкина («И тайна брачныя постели», «И жало мудрыя змеи»; «Старинны были», «И, грабежом отя- гощенны, // Боясь погони утомленны...»; «Исполнен труд, завещанный от бога...»). К превосходной степени вместо сравнительной читателей уже приучил в «Илиаде» Гнедич («Речи, сладчайшие меда...», I. 249; «воин, тебя несравненно храбрейший», VII. 114). Что касается славянизмов лексических, то в них, в свою очередь, це- лесообразно выделить три группы. В первую войдут такие славянизмы («брег, град, злато, младой»), которые даже современным читателем воспринимаются совершенно спокойно как один из возможных лексических вариантов, не нарушаю- щий стилистического единообразия текста. Во вторую — те, которые и во времена Жуковского осознавались как заведомо архаизмы («пажить, паства, сонм, брашно, тризна, лики, вонми, купно, паче, понеже») и, соответственно, напоминали читателю, что речь идет о «делах давно минувших дней». Употребление такого рода славянизмов в сочетании с названными выше грамматическими явлениями можно с известной долей условности сравнить с наличием в «искусственном языке» гоме- ровского эпоса достаточного количества морфологических дублетов и архаизмов, хотя сам Жуковский, не знавший греческого, едва ли об этом догадывался. Предлагаемое нами сравнение можно подкрепить также примерами обиходной речи, очень выразительно переданной в переводе. От Лаэрта остались «кожа да кости» (16. 145); «...чтоб не было хуже тебе и Египта и Кипра» (17. 448); женихи «всплеснувши руками, все помирали от смеху» (18. 99 сл.) — везде перевод отвечает словоупо- треблению оригинала. Не лишено интереса, что отмеченные выше приемы Жуковского- переводчика характеризуют не одну только «Одиссею». И родитель- ный падеж на -гая, и усеченные причастия, и славянизмы лексические мы встретим в его переводах с новых языков, где оригинал не дает для них, как правило, никакого повода. Так, в переводе из Попа: «Сердце 1 См.: Винокур Г. О. О языке художественной литературы. М., 1991. С. 246—263, 270—276 (статья «Наследство XVI11 века в стихотворном языке Пушкина»). мирныя весталки», «О лики хладные, слезами орошенны!» Из Томсона: «Слиянные в хвалу, слиянны в обожанье...», «витязь, почто». Из Шил- лера: «Алчет небесныя пищи», «Сводом лавров осененна», «рамена, ску- дель, тризна, втуне». Из Байрона: «Глухой тюремныя стены», «вихорь, вотще, пря». Из Уланда: «При свете полныя луны», «булат, власяница, внемля». Тут Жуковский делает свои переводы скорее фактом русской поэзии, чем русского искусства перевода. В «Одиссее», однако, его соб- ственные художественные средства до известного предела оказались родственны стилю оригинала, что и обеспечило его «Одиссее» такое значение в приобщении русской читающей публики к миру антично- сти. Но — повторим — до известного предела! 4 Если бы Жуковский, сопрягая две стилистические стихии — арха- изацию и просторечие, остановился в выборе лексических средств на уровне приведенных выше примеров, можно было бы считать, что ему удалось соблюсти то равновесие между возвышенным и обыденным, которое характерно для Гомера. К сожалению, он пошел несколько дальше. Если славянизмы двух первых групп не вызывали других ас- социаций, кроме чисто стилистических, то третья группа славянизмов переносила читателя не просто в старину, а именно в русскую былинно- сказочную («спальник, кравчий, палаты, постав, вено, горница, бран- ный стол, пуховая постель», «переходы палат и дворы и притворы»), и они, естественно, несовместимы с картиной гомеровского общества, как несовместимы с ней и некоторые реалии из патриархального русского быта: «сан» (1. 274; 2. 197 и т. д.); «вельможи» (7. 189), которые садятся «по чину» (7. 98; 9. 8; ср. 15. 134), как это положено по закону местни- чества; слуги, которые «докладывают», что постель готова (7. 341), или «доносят» господину на неверных служанок, пока госпожа «почивает» (22. 429—431). На пиру сдвигают столы (1. 109), а один из женихов за- нимает свое место на краю стола (21. 145), в то время как из оригинала ясно, что перед каждым пирующим ставился отдельный стол. Женщи- ны у Жуковского сидят за ткацким станком (5. 62; 7. 105; 10. 222; см. также примеч. к 4. 136), в то время как в оригинале они ходят вдоль него. Лесха превращается в шинок (см. 18. 329 и примеч.). Между тем эта часть словаря Жуковского не является невольной стилистической аберрацией: он и в самом деле видел своих героев среди патриархаль- ного быта, где правит строгий, но добрый царь-батюшка, которому прислуживает быстрая на исполнение его приказов «дворня». Вот уж воистину Одиссей и Телемах, Пенелопа и Елена попали в мир, «для которого не предназначались» (см. примеч. 7)! Отсюда — значительно преувеличенное против оригинала употребление слова «царь» и произ- водных от него. Конечно, и Одиссей, и Менелай, и Алкиной — цари, и принадлежа- щий им дом — царский дом. Свойства царя обсуждаются не один раз (2. 230—234; 4. 589—692; 19. 109—114), высокая порода и впечатляю- щая внешность связываются с царским происхождением (4. 63; 17. 416; 20. 194; 24. 253), и все же, как мы помним, применительно к названным выше персонажам понятия «царь» и «царствовать» употребляются во- обще скупо: 21 раз об Одиссее, 10 — об Алкиное, 5 — о Менелае. В переводе картина несколько иная. Одиссей назван царем около 40 раз, причем чаще всего не в авторской речи, а в речи персонажей, где в оригинале сочетание «царь Одиссей» никогда не встречается. Ме- нелай на протяжении кн. 4 и 1-й половины кн. 15 — 26 раз (в оригина- ле его имя употребляется либо вовсе без определения, либо с одним из традиционных эпитетов: «славный, златовласый, вскормленный Зев- сом»); к тому же он еще и «богоизбранный пастырь» (напр., 4. 156 = 15. 87), чего вовсе нет в оригинале, но что вполне отвечает представлению о царе «Божьей милостью». Алкиной назван царем сверх оригинала 28 раз; в оригинале в этих случаях его имя стоит либо вовсе без определе- ния, либо с эпитетом μεγαλήτωρ «великодушный». Вероятно, известную роль в выборе слова «царь» в сочетании с трехсложным именем соб- ственным сыграло его удобство для стиха, особенно в начале гексаме- тра, но царским титулом в переводе чаще, чем в оригинале, наделяются и особы женского рода, где соображения размера для такого мастера стиха, каким был Жуковский, едва ли могли иметь определяющее зна- чение. Итак, Пенелопа — царица: 12 раз в оригинале, 19 — в перево- де плюс еще 2 раза «государыня» (в оригинале γύναι «жена», 19. 455, и τέκνον «дитя», говорит ей Евриклея, 23. 26); особенно пикантно обра- щение «царица» звучит в устах Одиссея (23. 183), уже расправившего- ся с женихами и признанного всеми его домашними. Арета — царица: 3 раза в оригинале, 13 — в переводе. Навсикая в переводе всегда «ца- ревна», хотя в оригинале говорится либо «дева», либо употребляется местоимение (см. примеч. к 6. 99). Вот еще несколько примеров. Телемах посещает царственный град Лакедемон и царя Менелая в его царском жилище; сам Менелай пирует в царских палатах, Телемах и Писистрат достигают царского дома, звать их бегут ufipcme рабы, коней привязывают к яслям в царевой конюшне (4. 1—4, 15, 21, 38, 40) — так в переводе. В оригинале ни одного из вы- деленных слов нет. В оригинале: «Отвечая ей, златовласый Менелай сказал»; в переводе: «Царь Менелай отвечал благородной царице Елене». При виде быка, упавшего под ударом жертвенной секиры, «возопили дочери, невестки и почтенная супруга Нестора» (3. 450—452); в перево- де: «и невестки щревы и с ними щревиы». Филотий, вспоминая Одиссея, восклицает: «О благодушный, великий мой щрь» (20. 209) — в ориги- нале: «безупречный Одиссей». «Прославленный дом» Алкиноя (8. 38) — «щревы палаты». Телемах, обуздывая женихов, напоминает им, что они безобразничают в его «красивом доме» (20. 319) — в переводе: «в свя- гценных обителях щрских». Тот же Телемах, по Жуковскому, — «власти державный наследник» (22. 53); на самом деле Евримах, пытаясь избе- жать гибели, говорит Одиссею, что Антиной хотел стать царем на Ита- ке, а «твоего сына убить из засады». Наконец, Евриклея, оправдываясь перед Пенелопой в том, что утаила от нее отъезд Телемаха, говорит: «Дочь моя, либо убей меня... либо оставь в доме» (4. 743 сл.). В пере- воде: «Свет наш царица, казнить ли меня... // Ты повелишь иль поми- луешь...» Как тут не вспомнить лексикон русской сказки: «Государыня, царица-матушка, не вели казнить, вели миловать!» 5 Другая стилистическая тенденция, явно несовместимая как с пат- риархально-царственным «благолепием», так и с оригиналом, — вуль- гаризмы. Число их невелико. И те же самые примеры переходят из одной работы в другую. «Марать понапрасну рук не хочу» (18. 12 сл.); «умничать вздумал — не хуже стряпухи старой лепечет» (18. 26 сл.); «моих кулаков отведать» (20. 181); «гнилой старичишка» (20. 379 — до- бавление переводчика); «деревенщина грубая» (21. 85). Разумеется, в оригинале таких сильных выражений нет, но в оправдание перевод- чику можно сказать, что все эти выражения взяты из речи отрицатель- ных персонажей — нахального Ира, наглого Меланфия, надменного Антиноя — и представляют собой попытку использовать лексические средства для изображения их характеров. С этой точки зрения пока- зательна дифференциация в переводе слова ξείνος «иноземец». Если в устах Евмея или Амфинома оно звучит как нейтральное «чужеземец», «странник» и даже «бедный скиталец» (14. 361; 18. 417,420; 20. 191), то в речи женихов (и в первую очередь Антиноя) или дерзкой служанки Ме- ланфо — только как «негодяй», «бродяга», «неотвязный, негодный бро- дяга» (17. 478; 18. 38; 19. 66 = 20. 78; 20. 377; 21. 288)'. В остальном