«дети», подчеркивающим дистанцию между правителем и подданными и характеризующим отношение правителя к поддан¬ным: благожелательное, но снисходительное и свысока. Эдип Жуковского не вы¬деляет себя из среды народа: «О верный мой // Народ! Над нами сжалилося небо, // И путь спасенья нам указан. Скоро // Дни светлые опять нам воссияют!».
Все от меченные особенности свидетельствуют о силе трансформирующей тен-денции в переводе Жуковского: ее основное направление можно определить как стремление переложить античную трагедию в современные драматургические формы, точнее, в форму русской позднеромантической трагедии с акцентирован¬ным универсальным конфликтом человеческого характера, наделенного исключи¬тельной нравственной высотой, с неумолимым роком.
Тема судьбы, кары, возмездия, как бы ни сильна она была в оригинале, в пере¬воде Жуковского усиливается. Слова «бог», «боги», «судьба», «оракул», «пророчество», «святотатец», «вина», «роковой», «рок», «жребий», «напасть», «Дельфы», «пифия», «Апол¬лон» (последние три здесь — символические эквиваленты понятия «судьба»), «беда», «небо», «отмщение» лейтмотивами пронизывают весь текст написанного Жуковским отрывка и организуют его основную идею, создавая вокруг этой центральной семы поливариантное лексическое поле. Акцентуация мотива судьбы расширяет смысл трагедии, вводя в нее тему изменчивого жизненного пути и посланных на нем судь¬бой испытаний. Это сближает драматургический фрагмент Жуковского с пробле¬матикой стихотворных повестей 1840-х гг. и с переводом «Одиссеи», работу над ко¬торым поэт начал в 1842 г.
Таким образом, процесс жанрового взаимодействия драмы с другими жанрово-родовыми моделями в контексте творческой деятельности Жуковского 1840-х гг. вновь оказывается амбивалентным: исключительно эпическое окружение, в ко¬тором создается последний драматургический опыт поэта, имеет влияние на его жанровую специфику, а проблеме нравственной стойкости человека перед лицом враждебного рока — основной проблеме «Эдипа» — предстоит очень скоро вопло¬титься в моральном пафосе «Одиссеи». Но особенно очевидно сближение пробле¬матики «Эдипа» Жуковского со стихотворной повестью 1846—1847 гг. «Русгем и Зораб», варьирующей один из элементов архетипического Эдипова сюжета: тему убийства кровного родственника (сыноубийство). Характер Рустема выстроен Жу¬ковским по конструктивной схеме трагической утраты: подобно Эдипу, Русгем, те¬ряя сына, славу и высокое положение, обретает самого себя; подобно Эдипу, нака¬зывающему себя за невольное преступление добровольным изгнанием, Русгем по¬сле убийства сына уходит в пустыню, становится скитальцем (этот мотив странни¬чества является оригинальным в переводной стихотворной повести Жуковского), чтобы «себя размыкать», т. е. обрести вновь нравственное достоинство.
Как об этом свидетельствует общий план произведения, объединяющий сюже¬ты трех трагедий Софокла, написанных по мотивам Фиванского мифологического цикла, но формально в трилогию не связанных, Жуковский в замысле своей тра¬гедии (Царь Эдип) собирался полностью изложить не только историю Эдипа, но и историю его детей: таким образом, полностью реализованный текст намного пре¬высил бы обычный драматургический объем. И это, как и доминанта идеи рока не только в судьбе Эдипа, но и в судьбах его потомков (что-то подобное можно на¬блюдать в трилогии Эсхила «Орестейя»), безусловно, способствовало бы возраста¬нию эпического потенциала сюжета, развернутого в последовательности и завер¬шенности слагающих его происшествий (об «Орестейе» как образце именно эпи¬ческой драмы в восприятии романтиков см.: Мацципи Дж. Эстетика и критика. М., 1976. С. 274—275).
Характерным лексическим воплощением эпической тенденции в тексте фрагмента стали составные эпитеты «беспечногладостный», «бедопоспьш», «мпогочти-мый»: типологическая примета гомеровского стиля русской литературы начиная от первых русских его создателей, Тредиаковского и Гнедича, и весьма актуаль¬ная для перевода «Одиссеи» (см.: Егупов А. Н. Гомер в русских переводах XVIII— XIX веков. Л., 1964. С. 367—373). Подробно об особенностях перевода трагедии «Царь Эдип» см.: БЖ. Ч. 3. С. 542—555.
Ст. 2. Вы, Кадма древнего младое племя… — Кадм, основатель города Фивы (пер-воначальное название «Кадмея»), сын финикийского царя Агенора и брат Европы, похищенной Зевсом, принявшим облик белоснежного быка. Будучи послан на по¬иски Европы, Кадм после долгих и безуспешных скитаний обратился к дельфий¬скому оракулу Аполлона и получил указание прекратить поиски и следовать за ко¬ровой, которая повстречается ему у выхода из святилища. Где корова ляжет, гам Кадм должен основать город. Корова легла в Беотии; но прежде, чем основать го¬род, Кадму пришлось вступить в бой с охранявшим эти земли драконом, посвящен¬ным богу войны Аресу. После убийства дракона Кадм по совету богини Афины за¬сеял поле зубами дракона: из зубов выросли вооруженные воины, которые немед¬ленно вступили в схватку друг с другом и почти все погибли; пятеро оставшихся в живых стали сподвижниками Кадма и основателями знатнейших фиванских ро¬дов. От брака с Гармонией, дочерью бога войны Ареса, у Кадма было пятеро детей; его сын Полидор наследовал фиванское царство, дочь Семела, возлюбленная Зев¬са, стала матерью бога Диониса, а дочь И но — супругой беотнйского царя Афаман-та и мачехой его детей Фрикса и Геллы, с именами которых связаны история золо* того руна и древнее название Дарданелл — Геллеспонт’. В старости Кадм и Гармо¬ния удалились из Фив и были превращены в змей.
Ст. 25. Паллады и Йемена. Город наш… — Паллада — потрясающая мощью, эпи¬тет богини Афины; Йемен — название источника вблизи Фив. В историческое вре¬мя в Фивах были известны два храма богини Афины: храм Афины Онки и храм Афины Исменийской. Храм Афины в древнегреческих городах как правило был местонахождением палладиума — гарантирующего обороноспособность города изображения богини Афины Паллады, вооруженной копьем и щитом. Вблизи реки Йемен в Фивах находился также храм Аполлона Исменийского, где жертвователи могли получить предсказание своего будущего.
Ст. 32. Аид разбогател. Вот для чего… — Аид (Гадес) — в греческой мифологии один из старших олимпийских богов, сын Крона, брат Зевса и Посейдона, влады¬ка царства мертвых. Аидом называлось и его подземное царство, обитель теней умерших. , т
Ст. 41. Здесь дань кровавую с парода Сфинкса… — Сфинга (Сфинкс, ж. р.) — в гре¬ческой мифологии чудовище, порожденное Тифоном и Эхидной, с телом льва, кры-льями птицы, лицом и грудью женщины; олицетворение неизбежности судьбы и смертной муки. Сфинга была наслана на Фивы для опустошения страны в наказа¬ние за преступление царя (по одним версиям — за убийство Кадмом дракона, по-священного богу войны Аресу, по другим — за преступление Лая, совратившего юношу). Поселившись в горной пещере на дороге к Фивам, Сфинга подстерега¬ла всех проходящих и загадывала им загадку: «Кто ходит утром на четырех ногах, днем на двух, а вечером на трех?» (разгадка: человек в детстве, в зрелом возрасте и в старости). Тех, кто не мог ответить, Сфинга или душила, или сбрасывала в про¬пасть. Загадку разгадал Эдип, после чего Сфинга бросилась в пропасть и погибла, а Эдип стал фиванским царем.
Ст. 80—81. Жены Иокасты брат, мной послан вДельфы, IIУ Пифии спросить, что Аполлон… — Имеется в виду Креонт, брат Иокасты, жены фиванского царя Лая, матери Эдипа. После гибели Лая брат Иокасты Креонт пообещал ее руку, вместе с Фиванским царством в придачу, тому, кто избавит Фивы от Сфинги; таким обра¬зом Эдип, разгадавший загадку Сфинги, стал мужем своей матери. Дельфы — город в Фокиде, у подножия горы Парнас, местонахождение святилища Аполлона Дель-фийского, знаменитого своим оракулом. Без вопрошения Дельфийского оракула древние греки не принимали серьезных решений ни в общественной, ни в част¬ной жизни. Пифия — жрица храма Аполлона Дельфийского, прорицательница, по-средница между богом Аполлоном и людьми.
Ст. 94—95. На нем венец из ветвей плодоносных //Лавровых: доброе знаменованье!.. — У древних греков лавр был посвящен Аполлону. Отсюда многообразное употре¬бление его ветвей и листьев при богослужении; в руках вестника ветка лавра с яго¬дами была символом хорошей новости. Лавровый венок был непременным атри¬бутом человека, прибегавшего за помощью к дельфийскому оракулу, венок нельзя было снимать вплоть до возвращения домой.
Ст. 97—98. Креон, Менекиев достопочтенный // Сын… — Имя Менекея носил не только отец Креонта и Иокасты, но и сын Креонта, пожертвовавший собою в войне семерых против Фив во исполнение предсказания прорицателя Тнресия, гласив¬шего, что гибель Менекея спасет город от разорения.
Ст. 116—117. Ты знаешь, Лайос//Владел здесь до тебя… —Лай (Лаий) — внук По-лидора, сына Кадма, фиванскнй царь, отец Эдипа. Лаю было предсказано, что его сын убьет его и женится на его вдове, покрыв позором весь царский фиванскнй дом. Во избежание судьбы, когда родился Эдип, Лай приказал рабу отнести ново¬рожденного младенца на гору Киферон и там убить; однако раб пожалел ребенка и оставил его в живых: Эдип был найден пастухом коринфского царя Полиба и от¬дан в царский дом, где Полиб воспитал подкидыша как собственного сына. Когда Эдип вырос, он узнал о том, что ему предначертано отцеубийство и кровосмеше¬ние, покинул дом Полиба и направился в Фивы. Дорогой он встретил Лая, поссо¬рился с ним и убил; после избавления Фив от Сфинги в награду от спасенного им города получил руку вдовы Лая, фиванекой царицы Иокасты, и стал царем Фив.
Ст. 159. В сияпъи Гели оса он, быть может… — Гелиос — бог солнца у древних греков; здесь: при свете солнца, среди бела дня.
Ст. 165. Слепец Тиресий. Взор его покрылся… —Тиресий — фиванский прорица-тель, сын нимфы Харикло; в юности он случайно увидел обнаженной купающуюся богиню Афину, которая в гневе лишила его зрения. Но по просьбе его матери Ха¬рикло богиня возместила Тиресию потерю зрения даром предвидения и прорица¬ния. Тиресий играет большую роль в мифах фиванского цикла; после своей смерти он не утратил дар прорицания и стал единственным обитателем Аида, сохраняю¬щим сознание и память. Именно Тиресия вопрошает о своем будущем Одиссей, спускающийся в царство Аида, чтобы узнать, удастся ли ему вернуться на родину.
DUBIA
Разговор о том, что всякий член общества необходимо обязан служить ему, отправляя в нем какую-нибудь должность
(«Как я рад, любезный Праводум, что тебя вижу…») (С. 514)
Автограф неизвестен.
Впервые: Речь, разговор и стихи, читанные в публичном акте, бывшем в Бла-городном университетском пансионе. Декабря 19 дня, 1797 года. М.: В Универси-тетской типографии у Хр. Ридигера и Хр. Клаудия, 1797. С. 13—17 первой паги¬нации.
В прижизненные и посмертные собрания сочинений не входил. Печатается по тексту первой публикации. Датируется: вторая половина 1797 г.
Датировка предложена на основании даты, обозначенной в заглавии «Разгово¬ра…» при его первой публикации.
Никаких свидетельств принадлежности этого текста в его полном объеме Жу-ковскому не сохранилось, но точно так же невозможно доказать, что в создании этого текста принимали участие соученики Жуковского, испонявшие вместе с ним эту сценку во время пансионского торжественного акта и что реплики разговора написаны тремя его участниками соответственно их ролям. —
Однако степень вероятности того, что реплики Праводума и Одинокова (со-ставляющие большую часть объема текста) написаны Жуковским, весьма велика: проблематика и образность этой части «Разговора…» очень близки доминирую¬щим эстетическим и читательским интересам поэта 1800-х гг.; в частности, про¬блема уединения и общества уже в это время становится для него одной из са¬мых актуальных. В 1805 г. поэт будет
